Cтрана, в которой мне случилось родиться, ассоциируется у большинства жителей Свободного Мира с безграничными болотами, квадратными километрами дикой чащобы и вурблисками, своеобразными сущеcтвами, обильно населяющими эти места. (Что касается последних, то это малоизученные пока всемирной наукой полулюди-полудеревья, каждое из которых имеет по восемь голов и три слоновьих хобота разной длины.) Именно под таким кодовым наименованием моя Отчизна и зафиксирована в анналах мировой истории и культуры, и именно в контексте описанных выше явлений рядовой житель Европы воспринимает эту заблокированную серыми массивами гор небольшую страну.
         К моему большому сожалению – хотя, возможно, и к счастью, – я не могу гордиться типичным для среднестатистического белоруса горским происхождением. Мои предки не были бесстрашными мореходами-колонизаторами, присоединявшими к своей империи один заселенный аборигенами остров за другим; не являлись они, увы, и жителями подземных тоннелей. Мои деды и отцы, как и сам я, родились и возмужали в пустыне, где место древних тридцатиэтажных замков занимают утлые хижины земледельцев, построенные из пепла, смешанного с человеческими волосами, а вместо раскидистых пальм растет пожухлая трава.
         Вообще, как нельзя не отметить, мало кто из собравшихся тут когда-либо слышал о том, что значительная часть белорусского народа живет именно здесь, в безымянных забытых цивилизацией песках, что распростираются на север от Минска и берут свое начало буквально за несколько километров от ворот нашей столицы. Хотя это именно так, и пронзительно-глухой образностью своих стихов, их похожим на аромат подгнившего яблочка настроением я обязан именно самым что ни на есть обычным реалиям жизни в пустыне – месте, где солнце восходит дважды в день, а ночь наступает раз в две недели, принося на своих крылышках влажность испражнений зеленой луны.
         Но не только вечная невыносимая грусть является онтологической чертой жителей этих мест. В их пронизанные обыденностью дни время от времени проникает молния радости и приятного успокоения. На разных диалектах нашего племени она имеет различные названия, но все они обозначают маленькую птичку размером с обычный водопроводный шланг – трёхголовое колибри. Мой отец, деревенский учитель и прирожденный интеллигент, очень любил с внимательно-проникновенным выражением лица наблюдать за этими хрупкими и почти неземными существами, которые появлялись в наших краях очень редко, не чаще чем раз в год, да и то всего на несколько дней, когда минские микрорайоны пробирали крепкие морозы. Эти птички, будто исполненный самопожертвования Прометей, приносили нам счастье, стоившее им столь дорогой для нас жизни. К сожалению, представителям этой своеобразной и необычной для фауны пустыни породы небесных созданий (с латыни их название переводится как "зеленый нож") на нашей горемычной земле попросту не хватало насущного хлеба, и, не найдя себе пропитания, они вскоре умирали. Пытаясь скрасить их трагичный удел, мой отец, а потом и сестра, пробовали продолжить жизнь этих птиц, подкармливая их кусочками собственной плоти. Но это мало помогало, и причиной тому, видимо, был какой-то уж очень своеобразный состав крови жителей наших краев, несовместимый со всеми остальными видами биологической жизни на Земле.
         Трупики этих маленьких птичек настолько легкие, что они не падают на землю, а навсегда застывают в воздухе.

*

         Нет ничего удивительного в том, что большую роль в моей жизни всегда играла пища. Ее потребление для меня – безусловно, не только механическое поглощение тараканов и ворон, убиваемых обычно электрическим током высоковольтных линий, из-за чего отдельные их органы продолжают сокращаться даже после того, как попадают в рот. Еда является для меня чем-то большим – своеобразным способом коммуникации с окружающим миром, возможностью более глубокого познания действительности и проникновения куда-то вглубь, в неведомые пространства, похожие на большую кастрюлю для стирки белья, немножко уже поржавевшую изнутри. Там немного влажно, потому что шершавые стенки этой посудины всегда покрыты капельками воды. И еще... Там летали голые волосатые мужики, лысые и с усами. Уже намного позднее я постиг, что название этих полуреальных пространств звучит на языке простых смертных как поэзия.
         Безусловно, такие создания, как вороны, были большой редкостью для наших окрестностей. И поэтому раз в два месяца мы с сестрой, иногда еще прихватив с собой тетю, отправлялись покупать еду в те места, где она была дешевле.
         Где-то на юге Барановичского района был создан целый заказник, в котором разводились и набирали вес лучшие на Беларуси вороны. Огромные пространства были ограждены колючей проволокой, и суровость лиц сторожей из специального отдела МВД РБ была гарантом их сохранности от посягательств злоумышленников. Со всей нашей страны туда стягивались неизлечимо больные животные и люди – старые собаки с облезлой шерстью, беззубые кони, похожие на недогрызенные куриные ножки бабушки, большеголовые дети со странными выражениями лиц. Со временем все они без особенной помощи извне умирали, обеспечивая ворон целыми тоннами падали.
         Запах в тех местах стоял такой, что воронье слеталось целыми стаями. Еды хватало на всех, и птички, попадавшие туда, настолько обжирались, что даже разучивались летать. Поэтому убивать этих голубушек при помощи электрического тока было поистине плевым делом.
         Тушки ворон продавались тут же, на небольшеньком рыночке рядом с главным входом в заказник. Цены на них были самыми низкими во всей Беларуси, и поэтому люди даже издалека приезжали туда, чтобы закупить еды впрок.
         Хотя некоторые предприимчивые граждане, вроде, например, моего дяди, пытались нарушить эту государственную монополию и заняться разведением ворон самостоятельно. Но ничего путного у них чаще всего не выходило. Проблем возникало очень много, и прежде всего они касались добычи падали, необходимой для того, чтобы приманивать этих птиц. К тому же, сморщенная рука моей двоюродной бабушки, оставленная дядей на чердаке своего дома, повисев несколько дней, начала очень сильно вонять. Настолько, что дядя согласился продать эту приманку своему соседу, заменив ее новой (если мне не изменяет память, это была правая рука моей бабушки, потому что левая досталась соседу. Хотя, возможно, я и ошибаюсь, и сосед получил левую руку, в то время как дядя вынул из холодильника правую). Да, из холодильника, потому что расчлененное тело отравленной им бабушки дядя положил в один из своих холодильников – по-моему, в тот, что был у него на втором этаже.
         Так вот, можно только себе представить, в каком отчаянии был дядя, когда увидел, что именно эта полуразложенная рука, проданная соседу и прикрепленная к его крыше, привлекла внимание большой вороньей семьи. На свежее и еще не до конца размороженное мясо никто из этих тварей не искусился.
         Мой папа был далек даже от мысли начинать такие эксперименты – к тому же, как уже было сказано выше, вороны залетали в наши края не так и часто, как бы нам того хотелось. И, как правило, еду приходилось покупать. Говорю "как правило" потому, что порой получалось и чего-нибудь спереть. Но то место, эту зону под Барановичами, охраняли уж очень тщательно. Каждый, кто попадал туда с недоброй целью и был пойман охранниками – диковатыми мужиками в зеленых беретах и с невероятного размера бородами, – сам становился приманкой для ворон. Правда, это случалось не сразу, поскольку, как мы уже отмечали выше, такие птицы отдают явное предпочтение подгнившему мясу перед свежим.
         Если вороны не использовались для утоления нашего голода сразу после их покупки, сырыми, если они не разрывались нашими руками на части и не запихивались костистыми пальцами в наши жадные рты, они попадали на стол уже в приготовленном виде. Исключительно хорошо умела готовить этих птиц моя мама. Она полностью закапывала их в горячий песок и исполняла на том месте, где образовывалась небольшая горка, древние ритуальные танцы. В итоге вороны оживали и запекались именно в таком виде, что делало их куда как вкуснее, чем обычно.

*

         Очень важным периодом в моей жизни стали те восемь лет, которые мне случилось проработать на заводе. Я почти ничего не помню с той поры и поэтому, уважаемые господа, прошу вас простить некоторые несуразности моего повествования.
         ...Вспоминаю огромные здания, возведенные из зеркального стекла. В нем всегда отражалось свежее весеннее солнышко, а когда солнышка не было, или не было весны, стекло намазывали толстым слоем птичьего жира. Настолько толстым, что его можно было даже соскребать, намазывать на хлеб и есть. Наш начальник говорил, что куриный жир и солнышко – это вещи одного логического порядка.
         Сложно теперь мне сказать, чем занималось то предприятие, где я работал. Может, производством искусственных глаз, или... короче, чем-то вроде этого, в таком же плане. Наш завод входил в Ассоциацию по созданию нового человека – огромный транснациональный концерн, отдельные филиалы которого были и в нашей стране.
         Правда, если мне не изменяет память, в деятельности концерна периодически возникали определенные сбои. Большинство комплектующих были, мягко говоря, не наилучшего качества, да и с кадрами случались большие проблемы.
         Во время моей работы на заводе какое-то время мне было негде жить, потому что предприятие находилось очень далеко от моего дома, а денег на то, чтобы снять хотя бы какую-нибудь каморку, у меня не хватало. Поэтому целых два года мне пришлось ночевать прямо на заводе, в небольшой комнатке, где хранились бракованные компоненты. И тогда во время моего сна на меня смотрели десятки дефектных голов, нагроможденных в огромном ящике из картона, стоявшем на полу возле моей кровати. Голов со скошенными подбородками, патологически большими губами или без носа. Дырявых голов, по лицам которых растекался липкий синтетический мозг.
         Головам все время было скучно, им никогда не было чем заняться, да и у меня, откровенно говоря, не возникало никакого желания чем бы то ни было их развлечь. И, может, именно поэтому в тех взглядах, которыми меня одаривали эти бракованные агрегаты, читалось глухое ледяное осуждение. Хотя с чего бы это они так? Какое-то время я относился к факту своего сосуществования с ними в одной комнате вполне спокойно.
         Некоторые из голов без остановки хлопали глазами, некоторые даже могли немного говорить. Иногда у них возникали всякие споры – например, на тему свободной любви или защиты окружающей среды. Случалось это обычно ближе к ночи, когда мне уже пора было ложиться спать, чтобы назавтра приступить к работе с новыми силами. Не один раз мне приходилось предупредительно на них цыкать, просить и угрожать. Тогда головы немножко притихали, но совсем ненадолго. Их шепот все равно меня без меры раздражал.
         Так было до той поры, пока я не осмелился пожаловаться на такое в высшей степени безнравственное поведение голов распорядителю. Этому веселому дядьке в тот момент как раз было нечего делать, и поэтому он отнесся к моей жалобе на удивление внимательно. Взяв ножницы для резки металла, распорядитель вскоре спустился в мою комнату и целый час занимался только тем, что выдирал всем головам языки, сопровождая этот процесс безостановочными рассказиками про урожай огурчиков на своей даче.
         После этого в моей жизни наконец появилась та умиротворенность, коей ей так долго не хватало. Но очень скоро, понаблюдав пару часов за поведением голов, я пришел к выводу, что они продолжают разговаривать между собой – только делают это теперь при помощи глаз. Мне было очень неприятно слушать этот молчаливый разговор, звуки хлопанья веками буквально давили мне на слух. Но прошло целых полгода, прежде чем я наконец отважился попросить распорядителя повыковыривать этим болтливым агрегатам глаза. И на сей раз он согласился на такую услугу только за бутылку чернила.
         Кроме голов, в моей комнате еще были руки – со сморщенной кожей, искривленные в конвульсиях, шестипалые или лишенные ногтей. Были и другие части туловища: ноги, гениталии и внутренние органы. Все это сокращалось, дышало, пыталось двигаться – одним словом, жило, или стремилось жить, мешая мне сосредоточиться на моих размышлениях и воспоминаниях. Потому и неудивительно, что в своей комнатке я не всегда чувствовал себя вполне уютно.
         Но вообще воспоминания с того времени у меня остались исключительно хорошие – молодость, романтика, сплошной оптимизм... С большим удовольствием вспоминаю теперь своего приятеля тех лет, Володьку. Он работал выдувателем глаз в нашем цехе. Хороший был работник, трудолюбивый – всегда план перевыполнял. Делал по триста глаз в день, иногда даже по пятьсот выходило... Если бы все относились к своей работе так же ответственно, как этот простой деревенский парень, дело создания нового человека никогда бы не зашло в тот тупик, в котором оно очутилось сегодня.

*

         Теперь обратимся к вопросу о моих эстетических предпочтениях, взглядах на поэзию и вообще на творчество.
         Стоит сразу отметить, что поэзия для меня – своего рода магия. Магия, погружающая нас в область потаенного, в мир, невидимый для глаза простого человека. Магия, имеющая свои ритуалы.
         Именно они позволяют нам приоткрыть для себя узенькие двери в этот дивный мир. И стать настоящим поэтом мне удалось только после того, как в одной комиссионке я приобрел золотой зуб Гомера.
         Ритуал, проведенный над этим зубом, был заимствован мной из культуры первобытного племени фау. Подробно описывать его я тут не буду – в конце концов, каждый творец имеет право хранить свои секреты. Кто-то использует для получения вдохновения глиняные фигурки людей и животных, кто-то ограничивается простыми заклинаниями; авангардисты широко практикуют некромантию, а для творческой молодежи наиболее привлекательными кажутся ритуальные танцы. Словом, каждый ищет свой путь.
         Хотя при этом нельзя забывать и о том, что вдохновение, мотивы возникновения поэтического настроения – это нечто весьма сложное и почти необъяснимое. И тут всегда есть шанс ошибиться, про что свидетельствует хотя бы пример одного моего друга, которому какие-то жулики вместо детородного органа Ахматовой продали обычный куриный копчик. Но он понял, что его обманули, лишь спустя какое-то время после того, как съел жирный кусок сырого мяса и запил его телячьей кровью, чего требовал от него избранный им ритуал таёжных зулусов. И в итоге эстетика поэтического творчества этого человека стала настолько оригинальной, что никто на Беларуси не осмелился назвать его произведения стихами. Посему этому парню – кстати, очень талантливому – пришлось устроиться на телевидение, если я не ошибаюсь, в программу "Резонанс".
         А какой печальный итог имела знаменитая акция совместного пожирания останков Тредьяковского, совершенная членами литобъединения "Бум-Бам-Лит" на Новодевичьем кладбище в ночь с 3 на 4 марта 1995 года! Тела большинства участников этого шабаша через каких-то пару месяцев стали водянистыми, пахнущими квасом и вскоре высохли на солнце, потому что день тогда был жаркий и любая жидкость испарялась прямо на глазах.
         Поэтому призываю творческую молодежь относиться к связанным с поэтическим вдохновением магическим ритуалам как можно более осторожно.

         Замечательно булькают в вакууме мыльные пузыри! С перекошенным лицом я наблюдал за покачиванием фигурок, замкнутых в окружность. В ее руке была алюминиевая волшебная палочка. В утреннем забытьи экран неба иногда хочется свернуть и поставить в уголок на кухне, чтобы там его съели карликовые птиродыктили. Наконец пришла мама и принесла эскимо. Ослепительно белую кунсткамеру, где заботливо были сложены остатки его мозга и сердца, съедал медленно известняковый кубик. Вчерась довелось делать операцию по удалению третьего глаза.
         Смысл жизни вмиг был утрачен после того, как его мечта стать таксистом потерпела окончательное и бесповоротное фиаско. В детстве он часто бредил стремительными перемещениями из одной палаты в другую – а может, если получится, и еще дальше. Он давно хотел заиметь собственную двухместную инвалидную коляску производства престижной иностранной фирмы и носится на ней с утра до вечера, не обращая внимания на ограничители скорости. Какими глазами посмотрели бы на него трое сиамских братьев-близнецов, если бы одним прекрасным утром он въехал в свою палату на этой сверкающей и полной силы машине! Да они бы даже не знали, куда подеваться, будучи не в силах сдержать добрую зависть, и больше не заставляли бы его каждодневно делать химическую чистку живота.
         Широкие дороги, вольный мир, ветер в глаза... Глаза той девушки из реанимационного бокса в переднем зеркале, голубые, не съеденные еще хлороформом. Она бы уже не старалась отвернуться, почуяв его приближение. Голова, он уверен, моментально срослась бы с телом и не грустила бы себе в одиночестве. А при наличии, по крайней мере, этих двух компонентов можно уже и горы свернуть. Хотелось бы, конечно, иметь еще как минимум одну руку, но, в принципе, без нее ведь можно и обойтись!
         Он очень любил мечтать и не любил, когда его мечты превращались в тление замерзшей бодуновой сигареты. В его душе текла вода, холодность сотен зеркал отскакивала от его сердца, как камень от брони, и тонула в глубине величавой мглы. С земли кверху поднимались цветные ростки дивных путей. Голубой огонь его возносил до ненаэлектризованного неба. Ветер разных цветов вел его прочь из этого недвижимого лабиринта, побеждая Злых Стражей.
         Однако мечты и сны как-то выбивались из обычного распорядка его повседневной жизни и совсем не состыковывались с перманентной варкой Золотой рыбки под соусом в большой грязной кастрюле. В ушах все время что-то ломалось, сколько уже, в конце концов, можно было есть растоптанное стекло. Он хотел быть таксистом, а не делать по двенадцать раз в неделю флюогрыфию печени. Он хотел быть свободным и счастливым, сильным и уверенным в себе. Он хо
         Пол в кабинете пыркетный. Такой пол делаят на фабрике. А може такой пол делаят на заводе. Так и не сказать, где делаят такой пол. Человек сиди в стуле. Человек сиди за столом. Человек сиди в стуле и за столом, толстый. Человек одел в черный пижак и что-то еще. Отсюда не видать, во что одел человек. У человека есть лицо. У человека есть два. Губы человека тряс-тряс. Из губ течет слюна. Вчера я тоже хотел плюнуть. Человек смотрит на меня. Рука человека поднимается. Рука человека тянется во всю длину. Рука человека похожа на ветку засохшего дерева. Человек уже стоит. Хотя совсем недавно еще сидел. Странно, почему люди сидит и вставать. Рука человека надвигается на меня. Пальцы руки развигаются. Нижние семь пальцев идут вниз, остальные идут вверх. Один из пальцев показывает на меня. Рот человека искривляется. Рот человека раскрывается. Я могу видють зубы человека. Зубы у человека желтели. На зубах у человека видно остатки завтрака. Человек завтракал вареным мясом и кислой капустой. Я не люблю вареное мясо и кислую капусту. Человек смеется. Человек говорит: "Санитар Измарцэвич, Ваня, дружок, очэнь цибя прашу, праслядзи, пажалуйста, за эцим уёбишчам". Человек зажигает сигарету. Я смотрю на человека. Человек не смотрит на меня. Человек начинает копаться в своих бумагах. Человек ждет, чтобы я сказал "всегонаилучшего". Я не хочу говорить "всегонаилучшего". Я хочу быть таксистом. Ко мне подходит другой человек с большой гладковыбритой головой. Человек одет в военную одежду камуфляжного цвета. Человек бьет меня никелевой палочкой по голове. Я произношу звуки. Он тоже произносит звуки. Человек вывозит меня из кабинета. Мы едем по коридору. Мы едем по длинному коридору. Я снова находюсь в палате. Человек подходит ко мне почти вплотную. Человек ругается матом. Человек стягивает штаны. Человек достает оттуда большую желтую колбаску. За окном мерно падали ржавые звездочки и подчистую резали только что возникшие молодые и хрупкие лепестки жизни.
         На антресолях гудят механические жабки, в уголке стоит гильотина для карликов. Атмосфера исполнена запахом прелости елочных игрушек. Давайте ломать железных ушастиков. Безводные реки текут, уничтожая кусочки жареных птиц. Знаете ли, земноводным действительно очень и очень непросто жить и размножаться в приведенных выше условиях. Как вы видите, объект #3 даже сдох.