Карманный альбом для Игоря Вишневецкого

ИСПЫТАННОЕ ПОСТОЯНСТВО

       В тридцатые-сороковые годы на Западе ходил анекдот про беженца из фашистской Германии, который держал у себя дома большой портрет Гитлера, чтобы не забывать, что такое родина. Вероятно, такой человек был на самом деле, и даже может быть, таких людей было много, но я этого не знаю. Зато я знаю от В. Эрля, что в Ленинграде в тридцатые годы такую же историю рассказывали про писателя и филолога Андрея Николаевича Егунова, только у него на стене были, конечно, портреты советских вождей... Во время войны, между прочим, Егунов, который отбывал ссылку в Новгороде, был депортирован немцами на работы в Нейштадт, а потом, когда он в 1946 году бежал из лагеря для русских репатриантов в оккупированной Германии, его арестовали уже американцы, и он снова отправился в ГУЛАГ. Андрей Николаевич, говорят, шутя сравнивал свою жизнь со странствиями Одиссея. За двадцать три года, которые его не было в Ленинграде, он сидел, жил под надзором, но зато однажды, как мы успели заметить, провел целых три дня в жизни на воле, чтобы отпраздновать день рождения (ему исполнился пятьдесят один год).
        Я познакомился со стихами Егунова как раз тогда, когда служил в одном из военно-строительных отрядов, производивших заготовку и обработку леса, и смог получить определенное живое представление о системе репрессий в России, о которой читал у Шаламова и у Домбровского, потому что с тех пор нравы и условия труда не слишком, честно говоря, изменились. Я привык повторять эти стихи про себя, справляясь с разными очень неприятными вещами, и не увидел ничего странного в том, что реальным фоном многих стихотворений из сборника "Елисейские радости" действительно были вереницы людей, ползающих, как муравьи, под смотровыми вышками, и необъятное небо, перечеркнутое колючей проволокой:

Я полюбил и раннее вставанье:
чуть обнаруженных вещей
предутреннее очертанье.
Эта испарина полей -
нежнейший межпредметный клей,
почти сквозной, почти что млечный.
Я тоже растекусь, конечно,
смягчающей и смутной дымкой,
прежде чем стану невидимкой.

        Егунов писал стихи и прозу под псевдонимом Андрей Николев: он позаимствовал эту фамилию у русского поэта XVIII века, автора комедий "Самолюбивый стихотворец" и "Испытанное постоянство". Из современных писателей его, пожалуй, единственными друзьями были Михаил Кузмин и Константин Вагинов. Из его романов, рассказов, стихотворений и поэм сохранилось совсем немногое, и в 1993 году Глеб Морев издал книгу этих произведений в Вене. При его жизни, в 1931 г., в России вышел только один роман "По ту сторону Тулы" - книга, своеобразие которой можно сопоставить с романами Ильязда и с "Финнегановым Уэйком" Джойса в переводе Анри Волохонского. Впрочем, филологические работы Егунова, который переводил на русский язык Платона и позднюю греческую прозу, тоже могли бы заинтересовать более широкого читателя: скажем, статья о заимствованных из античных любовных романов описаниях экстаза в житиях русских святых... В обширном вступлении к русскому изданию романа Гелиодора "Эфиопика" он создал подробный портрет грека эпохи эллинизма, и, хотя это строгий исторический очерк, в нем, вместе с тем, легко опознать очень точное изображение ленинградского интеллигента, которое могло бы послужить предисловием и к одному из романов Вагинова.
        Кстати, в герое одного из этих романов, коллекционере сновидений, остались черты самого Егунова. Со снами, скорее всего, было связано и еще одно его увлечение. В двадцатые-тридцатые годы он составлял сюрреалистические коллажи из журнальных картинок и репродукций (вставлял, например, фигуру Лаокоона в популярную картину "Не ждали"). Нужно заметить, что для того времени это было отнюдь не расхожее и банальное занятие, как сегодня.

        Вернувшись в Ленинград после перерыва, за время которого я познакомился со стихами Андрея Николева, я, как и всякий другой молодой поклонник явления, называющегося петербургской поэзией, начал разыскивать последнюю квартиру и могилу моего любимого автора. Когда я увидел окошко пятиэтажного дома - "хрущобы" - через дорогу от того самого садика на задворках пассажирского порта и торговых выставок, где я учился ходить и куда бегал из школы, мне стало очень стыдно за мещанство, которое я привык связывать с поэзией, и меня больше никогда не интересовала жилплощадь писателей. Андрей Николаевич Егунов умер в 1968 году, и его могила затерялась на самом прозаическом и безграничном Северном кладбище Петербурга, по которому я бродил несколько раз, читая про себя Николева и вспоминая шутку Ильязда, что отнюдь не большие очки создают большого астронома. Изо всех мест и вещей, которые могли бы сохраниться от жизни Андрея Николева, я решил твердо запомнить только старый анекдот о портрете вождя. Ведь кто такой, собственно говоря, поэт, как не герой самых древних анекдотов на свете, то есть, банальных рассуждений на тему свободы:

Нанюхался я роз российских,
и запахов иных не различаю
и не хочу ни кофею, ни чаю.
Всегдашний сабель блеск и варварство папах,
хоронят ли иль Бога величают
иль в морду мне дают, остервенясь -
скучаю меж соотечественников немусикийских,
но миром тем же мазан и пропах -
кто долго жил среди плакучих роз,
тому весь мир ответ, а не вопрос.

(май 99)

Продолжение "Карманного альбома..."