| |
|
|
|
|
МАРИНА КУРСАНОВА
Прозу живущей во Львове Марины Курсановой мы публикуем в разделе "Votum Separatum" потому, что проза эта выглядит странновато. Но всё-таки публикуем, поскольку проза эта - органичная и неожиданная. У Курсановой может быть дикое построение фразы - см. в начале, - но Курсанова бывает - насколько я могу судить - точна и интересна в описании чувств, диалогов, динамики человеческих отношений. "Остается одно: выпасть из этой жизни навсегда, как выпадает снежок из разжатой ладони - или придумать свои правила. Прожить без оглядки на скользкие трамвайные пути, глядя на черное небо, из которого идет снег - и вдруг увидеть белое на пальцах. Справа и слева." Языковые повороты в текстах Курсановой тоже бывают совсем нетривиальными: "Корабль вошел в город, не глядя на залив - яблочный, винный, внимательный к иноверцам и пользователям." Тексты эти передал нам поэт Александр Самарцев, который говорит, что видит в текстах Курсановой отдаленные переклички с прозой Виктора Сосноры. У меня другие ассоциации: "южнорусская школа", Борис Пильняк (из этой же школы) и чуть-чуть Василий Аксенов. "Страж-монтаж. Склейка." Кажется, те же идеи - монтажа, фрагментарности - которые одушевляли Пильняка и Олешу, - но возникшие по другой причине и для других художественных целей. Самое интересное в текстах Курсановой, как мне кажется, - эмоциональная атмосфера, которая возникает из всего текста и, в частности, из монтажа разноприродных образов. Постоянный сюжет Курсановой - невозможность для человека точной цели. Нынешний момент - не решающий (а может, и решающий, неизвестно), но он - интереснее всего. То, что "путь самурая есть смерть" и тому подобное целеполагание - для героев Курсановой есть способы самооправдания, так что она их за это жалеет. "Во время кровавой охоты, на которой были загнаны фазаны, белки, вепри, селезни, олени, он, просвещенный деспот, неожиданно омрачился ликом. По небу бежало восьмеро людей, но ни в одном из них он не уловил сочувствия. История - маленькая." Каждый момент - любовное объяснение, треп подруг в клубе - оказывается точкой, откуда "вдруг стало видно широко во все стороны света". Его основа - не история, а мифология, плавно переходящая в физиологическое ощущение дурноты и восторга. Люди настолько странны и инфантильны, что вызывают сострадание и желание пожалеть. Их чувства - самые простые - настолько интересны и важны, что вызывают желание глядеть и слушать не отрываясь. Илья КУКУЛИН Самураи Дорогая Таня, похожая на мягкую подушку с неожиданными неожиданно тяжелыми глазами - хотя какие же глаза у подушки? - а ротик, выписанный тоненькой кисточкой, как распрорешечка в цельной, без пуговиц и замков, наволочки. "Безружь - бескровный вид." Ух, надела клетчатый сарафанчушек да за сто пятьдесят долларов, да пошла себе сажать цветики - да по всему Подмосковью. Грит, есть-имеется и жених сердечный. А ведь начинала с кедров. Кедрограды - замечательная мысль в будущее, восстановление светлого экологического пространства. Увлечение народа. "Загоранивать (о морской воде) - начать отзываться горечью". "Ангелика - рослое бурьянное растение". Девушка Таня, родом из деревни, выросла в среднеевропейском городе. Среди чужих кривостеклых окон, что в три ряда украшали цветные фасады на центральной площади. Таня гуляла по улицам, блестела зубами по вечерам, поводила плечами, даже напивалась. Все - зря. Мужики были не те - или Таня искала их не там. Тогда Таня рано отказалась от тела как от соблазна. Отказалась - и тело удивленно примолкло, забытое, потемненное, ожелтевшее вдруг, как одуванчик ближе ко второй половине дня. Таня ходила в церковь, тихо слушала светлозвездчатое пение на фиолетовых завесах - вышивку - плакала священнику о своих греховных помыслах, и все "что-то" - с шерстью и пастью внутри ее тела умиленно и пригрето засыпало: нелюбимое дитятко в колыбелечке, что качалась уже, уже, уже. "Глеча - игра в жемчуг, желтоватый блеск." "Глень - влага или сок." Самое главное в жизни самурая - смерть, и жизнь самурая вся посвящена главному событию, - узнал Антон Квинтий, нашего пошиба золотокожец с короткими ногами бегуна. Утром Антон вставал и моментальной ртутью вливался в работу, даже не делая зарядку, а иногда и не завтракая. От вхождения жизнь напрягалась и выгибалась каким-нибудь божественно прекрасным получасом пышнопьянозеленого парка - неожиданного на пути, или же спиралькой коричневого запаха свежесмолотого кофе в только-только растворенной кофейне - обычно пропускаемой мимо тела, но иногда надеваемой на, особенно спокойно и потому прекрасно. Антон Квинтий, похукивая, распускал плечи под латами, снимал крылатые сандалеты фирмы Гуччи. Наслаждался паузой, любовался внутренним покоем. Преодоление топорщило короткие крылышки марсианского шлемчика с противогазной кольчатой трубкой по шву в пах воздуха. С удачей, зажатой между губ, твердых и поросших щетиной, - и девушки навсегда смеются в окнах, - и вдруг смерть?! О, тогда: это будет смерть героя?! - Нет, - повторялся Антон, - героизм - это непонятно. Смерть - вот простое, но чему стоит посвящать бытие. Однажды в парке Антон встретил Таню. Таня стояла на коленях около разрытой земли и вздыхала. Таня была желтоватого цвета, в клетчатом дешевом сарафанчушке, и не боялась запачкать дорого обернутых тканью коленок. Коленок - тяжелых. Антоний забыл о смерти. И о геройстве. Ему захотелось лечь в землю возле тяжелых затканных клетчатым колен навсегда - но это, удивительно, была самая что ни на есть жизнь. По евростандарту. "Загамзить (денежки) - подальше спрятать". Холодный утренник на Анну - к холодной зиме. "Аннушки - кариатиды (строит.)". Москва являлась Тане в виде то пирожков в рюмочной, то ободранной шубки заячьего цвета, то пьяной подружки на ночь с грибком на ножных пальцах. - Неужели только этого я и заслужила? - и танины глаза текли слезами на мятом по ночам. С другой стороны: 1. Таня хочет денег. Чтобы воспитывать дочь, по глупости страсти рожденную от слабого Нюши, пьющего и потому хронически невменяемого, который, кстати, женится на китаянке, профессорше МГУ. 2. Таня хочет замуж. Чтобы припасть ночью к родному плечу, обцеловать выпирающие костяшки или жирные ямки - все равно - наговорить в поцелуи всю страшную жизнь и, всхлипнув, уснуть, повернувшись и впав спинкой в животоколенность, часто поросшую шерстью. Или, наоборот: вобрав чужое-родное-длинное-дерганное в свое как свое. Исходя из этого: Таня с гневом отвергла любовь большого, но прыщавого и женатого поэта - и не оттого, что прыщав и уж, конечно, не потому, что велик, а оттого что женат. Жена, венчанная, отдавшая небольшой, но личный поэтический талант в пользу мужа, разбила бутылку из-под шампанского на голове предыдущей великой поэтовой любви. Страсти! На страсти жизнь не держится, расползается. Взять только символистов, которые из сказки, то есть из стихов, сделали быль: тот же Блок, все кончилось смертью, - знает грамотная Таня. Впрочем, и поэт, который написал, что жену жалко, потому что она жила в России не символиста, а очень даже акмеиста Мандельштама, - не лучше. Бутылки тут при чем? Уцепок нет, правильности. А может, просто что-то не зазвучало в полный звук - и потом нашли говорильное оправдание? Бог его знает. Словесники же! Есть мнение, что в России, и не в России тоже, поэты умирают ввиду отсутствия любви. И не-поэты - тоже. Таусинный - темно-синий Бог. Любовь - в церкви. А после 40 - так вообще исключительные сестринские чувства к противоположному полу. Но с кровью оторванная, вдруг живая, не входящая в планы, любовь, замешанная на соленых облизах слез и прочих секретных выделениях, снятая вечным слепком с остеохондрозной поэтовой спины, втиснутая, вбитая в танино мяконькое тело железом смертного позора и морозом адского вожделения, - эта богомерзкая любовь, вернее, место ее прироста и, соответственно, отрыва - ждало бальзамов и целебных порошков, настоек и задуваний прохладнопахнущих . и что лучше замужества затянет, задует и утешит? Мандельштам с Блоком, Пушкин с Лермонтовым - все повымерли. "Марушка Марджа - русская баба", - так говорили еще кавказцы из прошлого века. "Увей - вся тень". "Баса - изящество, краса". "Позвонец - колокольчик". - Антошечка, - говорила Таня Квинтию Антону, когда позвонила ему по телефону, - дай мне с дочкой денег, а то мы умрем с голоду под забором или на вокзале. Мне ж голову некому на плечо преклонить в твоей дурацкой Москве! - Иди работай, Таня, - сказал Антон, обнимая длинными золотыми ручками на коротких золотых ножках сейф (жар этих объятий чувствовался даже по телефону) и не отзываясь никак на позывной "голову-плечо". ...А по глупости даже сказала как-то Антошечке, что хочет от него ребеночка, потому что и вправду хотела, и знала, что все здесь будет хорошо, что родной, как в церкви. Сказала в темной мятой постели, в чужом доме, где не маячил голод, и все, казалось, могло сложиться по-другому, не так, как с Нюшей. Хотя и не так, как с поэтом. - Иди работай, Таня, - сказал Антон тогда впервые, поразмыслив над предложением о ребеночке. Таня, тогда еще, конечно же, без сарафанчушка за сто пятьдесят долларов, утерла жемчужные слезки, зло блеснула жемчужными зубками в прошве-распорке и пошла не то, чтобы работать, но зарабатывать. И: кто сам ничего не умеет, обладает единственным шансом - организовать других. Крылатые слова любимых поэтов, соединенные с практическим шагом, сподвигли: Таня собрала 12 человек садоводов и огородников, ленивых москвичей и подмосковцев, узнала все о кедрах и фэншуевских соснах и пошла по свежим дачам, безжалостно пуча глаза навстречу скаредным заказчикам ново-юных эдемов. Но об этом уже говорилось в начале. На деле поехала в пригород, хотя не хотелось никогда, повезла навоз и дерн, и отняла у своего душевного и вдохновенья все, ничем и никем не заменяя. Вместе с тем. У нее появились секретари и все остальные (все как один - вернее, все как одна - девицы), и даже поклонники и знакомые, среди которых тоже, кстати, - поэты. Можно восхищаться по линейке, выведенной из лба вперед, и пробежать линейку восхищением как маленьким мальчиком перед прыжком в воду, зеленую, бассейна. Можно восхищаться без разбору кинорежиссерами, певцами, поэтами, дизайнерами и богатыми людьми. То есть всеми талантливыми и теперь доступными как равными. Можно - а не получается, не хочется. Непонятные законы прибыли - прибили. "Птах - летучее животное в перьях".. "Предчиние - место древнего жертвоприношения (церк.)". Прошло несколько лет. В одиночестве. В сам-на-сам с Богом, в упрямом движении - куда? куда? Поэт как-то пришел одолжаться на 500 долларов, потряс башкой: - И зачем тебе деньги, Таня? Большие деньги - большие хлопоты: или кто заболеет, или трубу прорвет водопроводную... Суеверная Таня дала ему сумму. Еще давала одиноким огородницам с детьми на руках - спасала себя и дочь от болезни, от трубы. От прорвы. Все же давать денег, кровных, было жалко, и с краткой ненавистью вспоминала Антошечку с сейфом. Но вечером за него молилась (в смысле, за Антошечку, а не за сейф). Дочь пошла в частную гимназию, и Таня там же - учительницей литературы: даром, что ли, высшее гуманитарное получила? Наняла Тамару Григорьевну варить борщ и складывать чистые трусы, поставила автоответчик от тоски слышать не тот голос и забыла мечтать о розовом платье от жадного Любимого. Наконец, неожиданно заработала крупную сумму. По-настоящему крупную - и потому жалкую. Позвонила Антону - торжествующе, сама: - Посоветуй, куда вложить деньги... Антоний помолчал и - вдруг: - Я соскучился, Таня. Вечером приехал. Четыре часа просидели на кухне - проговорили о деньгах. Тамара Григорьевна наготовила борщу 3 литра, Таня во время разговора ела безостановочно от волнения. На другой день Антоша позвонил сам, первый: - Я, кстати, развелся и теперь свободный жених - делаю тебе предложение! - Мне надо подумать! Антон сделал Тане предложение - и Таня совсем замрачнела тучей. Потому что потому, и жалкие деньги, и где ж ты раньше годы и годы был. Закусила в кровь бескровные губочки. - Даю неделю на размышление, Таня! Поехали покупать розовое платье. Свадебное. - На это ты, Таня, еще не заработала, и на это тоже, - говорил Антон, - и вообще тебе стоит похудеть, а то ни в одно не влезешь! Дорогая Таня пригласила на дом дорогого тренера, стала худеть в физических упражнениях. А тут и Поэт принес долг - прямо в гимназию, во время перемены, перед уроком литературы. Похудевшая Таня, в новом уже сарафанчушке за 150 долларов, подбоченилась и блеснула зубками, предвкушая. Поэт вдруг заплакал: - Я на тебя смотреть не могу, вот что. И не буду. Отдал деньги и ушел. Вечером пришел Антоний, прикованный к сейфу, измученный управлением в банке, они легли с Таней молча, обнялись и замерли, не желая говорить - ни о любви, ни о чем бы то ни было. И это было лучше всего. Остановились. Таня отводит пылких подруг в церковь. Рассказывает смешные истории из жизни озеленителей. На вопрос "выходишь ли ты замуж за Антошечку" отвечает "не факт". На Антошечкины звонки бросает трубку. Знакомится то с рокером в метро, то с новым первым поэтом, а то и сама пишет стихи ближе к рассвету. Жизнь далеко не кончилась. Дочь учится в гимназии. Поэт курит по утрам и по вечерам на кухне вместе с разукрашенной женой из России очень даже акмеиста Мандельштама. Антошечка обнимает сейф и, хотя в церковь не ходит, жертвует бедным суммы по Таниному наущению. ...Потому что хочется другого - но прежде всего себя, истинного, и любви нет - или есть, но кто ее, небесную и земную, разберет. Жизнь медленно поворачивается наподобие большого неба вокруг невидимой точки, всего лишь, но - поворачивается. И смерти так уж точно никак нет, хотя к ней и готовишься. "Чудо - всякое явление, кое мы не умеем объяснять, по известным нам законам природы", - из Толкового словаря живаго великорусскаго языка Владимира Даля, 1882 год издания. Выдох. Росомаший бег. Взмах журавлиного крыла. Идущий снег. Перелист книги. Ритм. Вдох. - стишок настоящего самурая, предполагающий предметы, движение и основную цель. 15 июля 2000 года, Львов. История В 1756 году муха, пролетая над белым полем снега, увидала дупло в колоде, что делила бескрайнюю поверхность на две части. Муха, ободренная, приспустилась и влетела, но вместе с колодой была унесена моментальным приливом. Муху звали Габриэль. * * * В родовом ущелье японского крестьянина рассыпался мешок с сушеными бабочками, которых готовили к одному зимнему ужину два местных семейства. Габриэль, пронесенный вместе с колодой, был ошеломлен, несмотря на малость головы. Колода придавила крестьянскую дочь - с тех пор к ней относились с почтением. Смерти не было. * * * В русских снегах продолжали любить. Женщины ели свою кожу, состоящую из белка, растительных и ягодных соков, сахара и уваренной лакрицы. Все русские слова были похожи на "резать" и переворачивали язык. * * * С 1564 по 1616 год в Англии наливали херес в зеленые кубки, выставляли в будни соусы на меду и голубей, начиненных крыжовником. * * * Крыжовник (аргус) был стоокой национальной ягодой западной Украины. * * * Стойкие финны калевали по сметенному вверх по карте снегу. * * * Женщины отворачивались от зеркал, рисуя крест на больших бледных лицах, и штурман Петров уплыл в Голландию, чтобы полюбить навеки нашу девушку Маку. Жизнь короткая. * * * - История неинтересна. - задумчиво сказала учительница по истории, сегодня дилер полезной продукции, - потому что вся об одном и том же: о власти. В конце золотой китайской эпохи просвещенный деспот У-ди увлекался мистическим даосизмом. Во время кровавой охоты, на которой были загнаны фазаны, белки, вепри, селезни, олени, он, просвещенный деспот, неожиданно омрачился ликом. По небу бежало восьмеро людей, но ни в одном из них он не уловил сочувствия. История - маленькая. 1999 Космонавт Синяя мягкая зима среднего города - и два вечера, не принесших утоления. Никому - ни пьющим жадно водку, ни другим - в разговорах. Жизнь бьется узким песчаным ручейком между столиками , и что-то тут не так. Чем же заниматься здесь, в этой синеве-снежности: играть в ассоциации? Игрок по жизни, пожилой юноша под сорок, что ты сделал? - но на это единственный ответ: а что сделал Будда? Пил водку. Был несчастлив. Не ныл. Был разлюблен - и сам разлюбил. Не помог никому, да и не сумел бы. Иногда приходил туда, где не трогают, чтобы не быть в сумасшедшем доме, то есть дома. Порывчатость гнала как тоска. Не дети, не мама, не книжка, похожая на секс как на составляющую любви, - не то, не то. Быстренько, как мышки - концерт Сибелиуса, скрипичный: ти-та-ти-та - сыграть жизнюшку, забив работой и детьми, забив хлебом насущным. Может, воздуху набрал мало? - когда закричал впервые. Ты думаешь, что бродит по крови, как медведь, бередя? Любовь?... С тех пор, как ты впустил эту заразу в сердце, тотальное фиаско в постели. Думаешь, по-другому быть не могло? Неспешно выйти на улицу, где так явно идет неспешный снег, так не спешит неизменная вот уже тридцать девять лет улица, поучая и раздражая твой летящий серединный, средне - вековой, среднегородской ум. Конца столетия. - Ты знаешь, что такое манифестация? - скажем, ты выходишь на улицу и видишь именно этот номер машины, то есть тебе показывают то, что ты должен был увидеть. (Как-то сразу все начали все понимать. Раньше на общем фоне ты выделялся.) "В последних словах я буду предельно точен, пока же..." С одной женщиной ему получалось говорить словами, с другой - телом. Трогал пальцами, всегда молчал, иногда на пальцах оставалась кровь. Самый лучший день для отдыха - воскресный, то есть отдохновенный. Вдохновенный. Все прочие идут семьями в город. Срединный, как уже было сказано. Знак середины жизни. Предположим. Юные девушки ходят парочками, как всегда. Потому что поодиночке страшно. Особенно стариться. Подцепить под ручку Плутарха. Юный грек прошлых времен. - Не будь бабой, - сказал, - не будь бабой. Нежная и податливая, так-перетак. Все воспоминания предполагают мастурбацию - куда честнее читать Плутарха: о том ЧТО, а не о том КАК. - Помнишь ли кеатры, как говаривали когда-то: все вливалось в уши, шумело, любило тебя - и пенье хора, и дыхание слева. Не будь бабой. ... когда много позже провел и посадил, незримый, в центре другого кеатра, аки в центре мишени (десятый ряд, десятое место) не спасать - расстреливать, - безразлично. Неправда - то, что потом забывается, даже если это, забываемое, очень сильное. Правда - то, что никуда не уходит, чего и хочешь - не забудешь, что несешь с собой всю жизнь. Кеатры забудутся, отчаянные, - и тот, в котором вы сидели друг напротив друга и не могли жить один без одного. Обиды обступают и разрывают сердце, но ты не поддавайся: тому, что суждено, все случится. Иди в который вечер по снежной улице, зная, что не один, что любим навсегда. Независимо ни от чего. Сложный путь по снежку. Все время любить - но вот кого? С кем бы тебе хотелось быть не переставая? Ты пока не знаешь. Можно предпринять волевые усилия - но храни тебя Господь от волевых усилий. Ты же знаешь: ничего не поможет - ни дети, ни общий дом. Как ничего не разлучит, если не разлучит. Синева всегдашнего снега - непонятно как называть: то ли любовь, то ли нелюбовь, Конец тигрового года. Остается одно: выпасть из этой жизни навсегда, как выпадает снежок из разжатой ладони - или придумать свои правила. Прожить без оглядки на скользкие трамвайные пути, глядя на черное небо, из которого идет снег - и вдруг увидеть белое на пальцах. Справа и слева. 1998 * * * Жизни не будет, потому что она есть, мой светик, маленький мальчик серединного образа жизни накачал несусветные мышцы и рыдал от переизбытка. Подготовка к отплытию корвета закончилась, и длинные флагштоки украшены. Дверь скрыпнула, пропуская салтана. Ветер был тут. Когда бы не вероятный список импортного вина, ничто бы и не указывало. Но СПИСОК БЫЛ как взрыд на несколько дней - упрятанный в трюмы, где крысы. В детстве мальчик мечтал о южных волнах; звери выступали в небе вольготно. Ветка обозначала лодку на древнем языке. Невечерние кони дрожали в прошловечных песнях, качаемые увезенными из Бессарабии цыганками. Орали ножами голоса родных и близких - родным близким фоном, без которого жизни нет. Из груди вырывались дети. Замок наследников темнел без огней и малейшей свечечки на крыльце. В павильоне с двадцатиметровыми потолками сквозили хрустальные лифты и бредила арфа. Там стала любовь, в которой мальчик, по привычке искусства, раздвоился, удвоился, стал своей же половиной и снова не вынес, пия кофе, лучше не бывает. О, Отель! О, Степь! Корабль вошел в город, не глядя на залив - яблочный, винный, внимательный к иноверцам и пользователям. Невероятная красота погрязала в невероятной легкости чувствований и трепетании флагов на реях. Матросы и боцмана ударяли молочниками по ореховым с пластиком столешницам, продавая пеньку и пеньку. Серебряноголовые соколы подбирали осторожными ногтями динарии. В этом порту случился удар картами - географическими, таротными. Сам себе, то есть ты мне - путь; я тебе - то есть сама себе дорогу. Деревья за ночь выросли на колоду. Темный Гераклит возник у переносицы, также двоясь огненно, привычно. Есть, сказал, сухие души и есть влажные (сладко и привычно увлажнились). Жизнь почтительно освободила пространство, отступая, отступая. Влезли карлы ради потехи - пятёрка сил, натянувшая веревки по всем направлениям, сообразно эллинским канонам - взбитая как сыр схема. - Плывем, плывем, - гудели смолистые факела в густом солевом растворе. Мы снова и снова хлопали пустыми руками, пытаясь поймать ночь, страсть, нежность песни. Весла нырнули в воду. Море вошло в двенадцатый этаж отеля с позументами, угрожая парсунам и шпалерам, прозрачный наш корабль. - Глаза б мои не смотрели на вашу землю, - крякнула старуха-цыганка, переодетая по традиции в юнгу. Персия угнетала женщин и погибла. Эллада обожествляла красоту и погибла . Непреложно, так что же? Томительнейшей красоты любовь переливалась в прозрачных до дна морских водах, и только нестерпимый свет огненного солнца превращал ее то в чудовищную рыбу, то в прекрасную жабу, то в разбитое сердце грубого моряка. Отель погиб (гибели "Титаника" и "Нахимова" были предыдущими по силе катастрофами, арфы и ангелы затонули до следующей эры обнажений и выступлений из моря), мальчик же плыл по направлению к солнцу, улавливая одним ухом старую песню команды, а другим - расклад карт бессарабок в неопределенной одежде. Хаврошечка осталась при корове - и обе морские. Небо питало надеждой яко млеком. И млечный путь и т.д. - Спустить ветки! - приказал он учуянным далеко на юге деревьям, и те послушались. - Я Ж ГОВОРИЛ, ЖИЗНИ НЕ БУДЕТ, - жадно и жарко завопил мальчик. Конец первого аркана. Маг. Существование. (фрагмент из книги "КАРТА половины пути") Легионер Толик ...О, Толик, Толик - абсолютно красного цвета, с индейскими, опаленными аризонским наемным ветром ресницами, с русской бабушкой Ниной из лермонтовского маскерада - в обнимку - в крошечной, невозможной для жизни комнате-квартире. Жареные, отравленные Арбениным, голубцы - их поедают всей семьей три раза в сутки и корчатся в муках, непрестанных. Фотографии несуществующей мамы-красавицы - с онемевшим от обожания Толиком на коленях: Толик в ботиночках, ресницы еще все целы. Остаточные конвульсии бабы Нины, бывшей фрейлины императорского двора: как бы подженить внука? Куда его? Мама-красавица голубцов не выдержала. В комнате-квартире нет места для сандаловых палочек рыбы любви, для завирательных восемнадцативечных идей, для двух одновременных проэтесс, одна из которых написала роман "Он любил меня мертвой". Проклятые модернисты из кино - намеки на - множественность форм секса, - на жизнь как полет автомобиля в виде вертикальной сигары без точки соприкосновения с землей; - на смерть как серебряный мундштук на желтоватой косточке уставшей буратины в автомобиле в виде вертикальной сигары без точки соприкосновения с землей; - на вечер как слоны в Занзи; - на чудные четки чаниты - и т.п. - и вдруг увидеть просто лицо, молящее всегда о любви - внимании - понимании - несмехе. Хотя бы. Неежноость муамуаровых мироффф - "друг мой милый, я умру". Все - возможно лишь при явности берега: бабы Нины, красного легионера Толика, ужаса, верного по гроб. Там, где живут проэтессы, пьют водку, и песок осыпается в подвалах. Ю-ю вырыл яму под собственным домом для творческих лазеек - и жаль зарывать, но и зарываться жаль тоже. Официанты прижмуривались. - Когда сама себе, сама себе не позволяешь, - говорила Маша, одна из проэтесс, - ненавидишь весь мир, потому что все эти уступки - дети, продукты, собаки, любви. Но - страшно как в воду. Я - талантливая? - Ты - красивая, - горько и гордо сказала Туся, вторая проэтесса. - Талантливых - сколько угодно. - А у тебя вообще ни одного стиха нет, все - чушь собачья, - твердо выпила Маша, очистив светящим мечом короткое пространство вокруг своей красивой, но и талантливой головы. Тут подкатил Толик со своим жалким желанием, - в крайнем случае, насчет обеих. Песок, вода, бессвет подвалов, скромные дети времени, пьющие клубно от отчаянной скромности. Напиться - и любить весь мир, как напиться, гремя сердцами в одну из страж. Монтаж неожиданностей - странность смен аттракционов намеки на - множественность форм секса, - на жизнь как полет автомобиля в виде вертикальной сигары без точки соприкосновения с землей; - на смерть как серебряный мундштук на желтоватой косточке уставшей буратины в автомобиле в виде вертикальной сигары без точки соприкосновения с землей; - на вечер как слоны в Занзи; - на чудные четки чаниты - страж-монтаж. Склейка. И вот уже две другие красавицы, в том же клубе, с культовыми для западной местности именами: Оля и Наташа. Как красиво шепчут безумные девушки, не вспоминая ни о хеттах, ни о маккиавелли, ни о партиях принцев, - беременные вечно растения, Розочка и Беляночка, коробочки с сонным нектаром. Степень полетности - от дозы. ...(вечером опасно выходить из себя в виду ночного полюса с его нетопырями в нашем произношении в лучшем - читай, слабом - варианте. Некая Оля вышла вечером безвинно прогуляться и была настигнута сном двухгодичной давности в виде судьбы: продукты, подвальные примеривания обуви, эскалаторы в мертвую глубь, синие дети и собаки, любовь, для которой и дом - не дом, и свидетель - не свидетель, и нет вообще ничего, кроме преданности и дерьма. Такой сон, ставший явью. А все - вечерний полюс, поиск не там, полнолуние, что всегда внутри тьмы, хотя Оля и пыталась читать книжку от наскоков вод и вихрей песка). Эволюция же Наташи - от растения к животному - происходила то в одну, то в другую сторону. Красота ее была как секрет. Умела твердо не пить кофе после обеда, умела готовить себя на все. Если б знать все. Можно лечь с Толиком, Тусей, бабушкой Ниной в постель - но это самое простое, это умеют все. Можно ошеломить Олю за книжкой лесбийским манком голоса, но и это то же самое. Говорил: мужчины и женщины чувствуют одинаково. Но в самой сердцевине. Что?! - кроме нижних разъединений, оставленных в подземельном отрочестве? Но: Оля и Наташа, Маша и Туся, Толик. Наташа, набрав храбрости у-шу, уезжает, ища новой жизни в другом. Оля остается под водопадом случайного принца, слава тебе Господи, который-то и есть на безрыбьи любви. Туся ожесточается бизнесом. Маша кормит детей и собак творческой кровью. Толик пакует голубцы в младосформированный физиологический легион имени себя. Нина с фоткой замирает в пристойной миссионерской позе, последний раз содрогнувшись. Растения. Вода. Огонь. Огонь. 1999 |
 |
 |