В долгие застойные времена одолевали меня всякие безнадежные мечтания, и одно из них – разгон Союза Советских Писателей. Организация, если вдуматься, атавистическая и исключительно вредоносная. Единственная ее задача – выедать литературу изнутри, причем силами самих же писателей. Самоедство своего рода. Выедать всё живое, а на этом месте культивировать и воспроизводить совершенно особый писательский тип, подобного которому нет на земле. Я говорю даже не о криминальных случаях. Вот, например, что пишет всеми уважаемый редактор "Нового мира" в предисловии к набоковской публикации: "И действительно: а что, если бы наши классики обладали стилем столь же изысканным, что и Набоков, – остались бы они классиками или нет? Нет, наверное, не остались". Поразительная мысль. Поразительно, как писатель может задаваться таким вопросом. Эти профессионалы уверены, что стиль – что-то вроде почерка. Что один и тот же текст можно написать размашисто, крупно, с нервными кляксами, а можно аккуратно, с красивыми завитушками, но текст от этого в сущности не изменится. Может быть, сказалось слишком буквальное понимание знаменитой формулы "стиль это человек": мол, людей много, стиль (почерк) у каждого свой, но писать надо то, что требуется. Не знаю, по крайней мере именно эти стилисты сплотились в этот союз, а полвека преступлений и подлогов, казалось бы, обеспечили ему абсолютную власть над страной на тысячу лет вперед.
Но вот что-то изменилось. Как, интересно, должны чувствовать себя советские писатели, когда в обществе стало распространяться смутное подозрение, что они-то и есть вредители, отравители источников? И что они должны в этом случае делать? Ясно, что делать: менять тактику, не меняя стратегии.
Первым симптомом изменения тактики было внезапное увлечение экологическими проблемами. Писатели насмерть схватились с Министерством водного хозяйства. Это, конечно, ненависть, основанная на сходстве: двойников всегда ненавидят. Но еще и желание стереть неприятное воспоминание об организации, занимающейся сходной деятельностью на другой почве. Победив Минводхоз, либеральные почвенники из ССП лишились единственного интересного противника и сейчас обреченно уходят в тень вместе со своим "Новым миром".
"Правые" оказались более опытными тактиками и, как ни странно, более чуткими художниками, потому что именно художественный инстинкт подсказал чем-то подсолить и приперчить их невыносимо пресные изделия. Привнести какую-то если не литературную, так общественную интригу, заимствованную из бульварного детектива, где писатели выступают таким коллективным Джеймсом Бондом, борющимся с коварным и всесильным врагом. С евреем и русофобом. Первым евреем и главным русофобом оказался писатель Андрей Донатович Синявский. И тут нечему удивляться, если вспомнить, что в давней своей статье этот автор писал о еврействе как об одной из самых острых и продуктивных тем в современной русской литературе. Наблюдение в глазах советских писателей вдвойне недопустимое: и как ненужная подсказка, и как разоблачительная разгадка их нечистой игры.
Итак: враг вымышлен, герой не героичен, ситуация подтасована. Что же здесь настоящее? Настоящие здесь пыл ненависти и азарт схватки. Писатели чувствуют, что без такой приправы их не купят. Все эти страсти в основе своей коммерческие, и никто, вероятно, не принял бы их всерьез, если бы не два обстоятельства. Первое понятно, это сочувствие достаточно широких масс. Но есть и второе обстоятельство, менее явное: особый статус писателя в этой стране. Советским авторам он достался отчасти по наследству, отчасти со стороны, из подполья, но именно ими был абсолютизирован и намертво присвоен. Писатель – не тот, кто пишет, а тот, кто доносит до читателя Правду. Оттенок прямого доноса проявился уже после революции и довольно своеобразно окрасил идею духовного учительства. Но сама идея совсем не новая. В советской литературе всегда было что-то педагогическое, выхолощенное, не объяснимое полностью давлением власти. Какая-то вывернутая и преданная традиция. Корней Чуковский записал реплику Блока в его разговоре с Гумилевым: "...То, что вы говорите, – для меня не русское. Это можно очень хорошо сказать по-французски. Вы как-то слишком литератор. Я – на всё смотрю сквозь политику, общественность..." (Новый мир. 1990. #7. С. 168). И то не грех, грехи начинаются, когда при неизбежном в такой позиции смешении жанров на политику и общественность начинают смотреть сквозь литературу. Всё кончается тем, что первая и вторая реальности меняются местами, единственной правдой жизни становятся "лиловые миры" (в нашем случае – "всемирный заговор"), авторы превращаются в персонажей, а их речь – в цитату. Советский писатель А. Буйлов по неграмотности не знает, конечно, что его знаменитая фраза "есть еще хуже евреев" – цитата из лесковского рассказа "Обман", но это так. Лесков, как известно, евреев не обожал, в его рассказах они жалкие, смешные и подловатые. Повторяю: в рассказах. Когда же ему представилась возможность участвовать в дискуссии по еврейскому вопросу, он высказался обдуманно и достойно ("Евреи в России"). Отношение русских писателей к евреям отдельная и другая тема, я говорю лишь о неслиянии позиций автора и человека.
Такой уровень рефлексии в советском писателе просто непредставим, невозможен. Но непредставим он и в советском читателе. Оба два, писатель и читатель, в едином порыве понимают литературное произведение как иллюстрацию общественной позиции автора, ее раскрытие и дополнение. А потом удивляются, что, например, Белов и Распутин, такие великие писатели, говорят такие мерзости. Величие их как бы вне рассмотрения, и это еще одна ловушка для читателя и для автора. Ну, не великие, но ведь большие, настоящие? Как говорит один булгаковский герой: "Не бывал. Но могу пари держать, что дыра". Бывал, конечно, читал. Но немного. Книга почему-то сама собой закрывалась и открыться потом уже не могла. Видимо, это и есть признак величия. Но речь сейчас не о литературных достоинствах. Наша ситуация отличается от западной еще и тем, что литературная репутация создается раз и навсегда. Ее не нужно подтверждать. На Западе сегодняшнего триумфатора забудут уже через пару лет, и это ужасно, это несправедливо, но для автора продуктивно. Он должен сохранять форму. У нас же отличившегося автора сразу канонизируют, и вот он уже просто дубинка в руках нечистоплотной критики, дутая гирька на ее воровских весах. Исписавшийся автор, испарившийся талант это личная трагедия, но и очень опасная общественная сила. Тем более автор с репутацией живого классика.
Нормальный писатель подозревает о себе всякие нелестные вещи и знает, что он существо странное, несколько монструозное. Что талант выедает какую-то питающую его душевную ткань, и это место либо рубцуется, каменеет, либо зарастает диким мясом, – безумием. Художник поглощает человека в авторе и хотя бы поэтому не стоит ему быть ни народным вождем, ни государственным советником (государевым советчиком). Советские же писатели, не знакомые с рефлексией, цельные как ядро, ничего такого не замечают и считают себя гражданами и людьми по преимуществу. Почему-то даже людьми с большой буквы.
На самом деле это мечта о резервации, о "красной книге", об отсутствии конкуренции. Но – таким образом, чтобы в резервации оказались все остальные (западники, евреи, авангардисты и т. д.), а на освободившейся территории спокойно существовали они. Это страх перед жизнью. И когда он соединяется с невыносимым ощущением ускользающей власти, эти люди готовы на всё. Они и идут на всё. Писатели, даже бывшие, не могут не чувствовать, какое страшное несчастье они несут, когда заражают своими химерами больное и нестойкое общественное сознание, сталкивают его в коллективную паранойю. Их идеи витают на определенной высоте и выше не поднимаются. Чтобы воспринять их, требуется известная низость души. Такие души есть, но писателям нужно, чтобы их стало больше, потому что это будущие покупатели. Профессиональная их карьера возможна только в атмосфере вражды и убожества, только за счет национального вырождения под лозунгом возрождения. Возрождение не боится конкурентов, наоборот, ищет их, ему нужно, чтобы всего было как можно больше. Вырождению нужно, чтобы как можно больше не было.
"Дух провокации и есть дух сатанизма. Он рождается из злобы и отчаяния побежденных" (Г. Федотов "Россия, Европа и мы"). Идея всемирного заговора и еврейской вины – это и не идея вовсе, а топор, который должен висеть в воздухе. Но и воздух для этого должен быть соответствующим.
Есть выражение "заниматься воздухом" – о пустой бессмысленной работе, о чистой показухе. Советские писатели тоже "занимаются воздухом", но на свой лад. Они воспитывают читателя-мутанта, способного дышать только отравой, а попутно готовят сам продукт, отравленный воздух. Им-то они и торгуют, потому что больше нечем.
|
