Начну с эпизода, который кажется мне одновременно и очень комичным, и очень характерным. На специальной конференции, посвященной постмодернизму в литературе, один сравнительно молодой и сравнительно известный критик (в скобках могу сообщить, что речь идет о Марке Липовецком) долго и тщательно разбирал "новую прозу", а в конце как-то простодушно признался, что само чтение этих авторов является для него большой проблемой. Иными словами: читать невозможно. Зачем, спрашивается, посвящать этому столько времени, своего и чужого? А затем, что эти авторы были когда-то занесены в некий реестр, и критик может только высказывать свое отношение, но никогда не решится на сомнения в законности самого реестра. Разговор всегда идет вокруг десятка имен, которые на слуху, и уже из этого ограниченного числа комбинаций выстраивается очередная версия новой прозы и новой поэзии.
В действительности такие построения мало говорят о прозе и поэзии, но очень интересно характеризуют новую критику. И самое интересное, что в разговоре о "современном искусстве" всегда обсуждается только первое определение. Как-то само собой разумеется, что всё это – искусство. Новый критик воспринимает произведение как иллюстративный материал и исходит не из того, что есть, а из того, что должно быть. Не уменьшает количество искажений, помех, кривых зеркал на пути от вещи к читателю, а увеличивает, добавляя еще и собственные. То есть совершает работу, противоположную той, которую взялся совершать. Как это с точки зрения профессиональной этики? Как будто не очень.
Не углубляясь в пространное толкование термина "эстетическая критика", скажем все-таки, что уместно понимать под ним попытку адекватного описания: попытку выразить суть художественного феномена на каком-то максимально приближенном к нему языке. И это предполагает создание нового языка описания для каждого нового явления. Работа, вообще говоря, тонкая и принципиально отличающаяся от выработки эффектной терминологии. И что особенно важно: эстетическая критика занимается именно художественными явлениями. Это не культурология, нельзя подменять профессии, у них разные предметы, разные задачи и совершенно разный инструментарий. Когда культурные явления рассматриваются как художественные, начинается опасная и необратимая путаница.
Есть простая мысль, что концепция не отменяет слуха, что имеет смысл исследовать те вещи, которые художественно состоялись, которые реально существуют – имеют форму. Исследовать мнимость непродуктивно, она абсолютна податлива и сама подкладывает исследователю полный джентльменский набор находок. Работать с ней неинтересно. Но легко.
Конечно, это вопрос о власти. И кого же предпочтет новый критик, охотник за властью? Того, кто существует безусловно? Или того, кто способен существовать только в пересказе и толковании – в чьем-то посредничестве? Вот именно, вы правильно догадались.
Есть подозрение, что необходим некий новый жанр: критика критики, критика восприятия, критика интуиции. Едва ли нужно доказывать, что любимый предмет обсуждения нашей журнальной публицистики – постмодернизм – не какое-то определенное направление, а скорее идеологема времени, в котором мы все так или иначе находимся. Это не только новая мода художественной практики, но и новое состояние сознания. То есть первое – следствие второго.
Видимо, восприятие – главная проблема постмодернизма, самая специфическая из его проблем. Именно способ восприятия организует и отрабатывает новый автор, и эта работа совершается при активном соавторстве читателя. Автор и читатель объединяются в общем критическом усилии, и недаром фигуры критики и фигура критика выходят на первый план. Объясняется это еще и тем, что постмодернист работает с чужим, использованным материалом, то есть его авторству предшествует критическая работа восприятия и отбора.
Постмодернизм допустимо рассматривать как художественное сознание, почти изнывающее как от недуга от изощренной рефлексии и чрезмерного релятивизма. То есть как явление точно – даже слишком точно – себя осознающее. Да, постмодернизм считает китч законной формой творческой деятельности, а симуляцию – не только допустимой, но и единственной возможностью современного искусства. Но при всем том он проявляет своеобразную честность, предлагая тот же устав и восприятию. Постмодернизм в западном варианте соблюдает свою изнаночную этику и не пытается никого ввести в заблуждение.
Не уверен, что это соответствует нашей ситуации. У нас, похоже, совмещение несовместимого, слипание совершенно разных планов происходит не в восприятии и даже не в делании, а еще в авторском сознании. Если (условно) представить художественное пространство как пространство сельскохозяйственное, можно понять, что есть земли отработанные, мертвые, а есть еще плодоносные. Но многие как будто не чувствуют разницу. Не то что они имеют смелость вызывающе расти на мертвой земле (как, например, проза В.Сорокина), а умудряются не отличать одно от другого. И омертвляют живое своим присутствием. В этой невразумительности есть что-то агрессивно-безвкусное: только за счет потери вкусового контроля идет расширение возможностей, подобное расширению кормовых территорий.
Реальное искусство зависимо от места и времени, оно поразительно хрупко, только мнимость бесконечно живуча. Мнимость старается влезть в чужую шкуру, воспроизвести все внешние данные и так отбить вкус, чтобы восприятие шло исключительно по вторичным признакам. А в этом – она даст сто очков вперед.
Конечно, совсем обмануть невозможно. Этого и не требуется. Нужно только добиться такой неразличимости, при которой реакция на этих художественных инкубов по инерции перешла бы на всю область художественного. И уже тогда публика с облегчением предпочтет умелую халтуру.
А пока... Пока еще не все возможности равны. Есть среди них и более равные.
|
