Принципиальная новизна концептуализма как поэтического направления, на мой взгляд, в том, что автор подходит к слову с другой стороны. Казалось очевидным, что поэзия в поисках художественности обращается к слову как к чувственному объекту, и лишь косвенно – как к понятию. Когда говорят о "стиховой пластике", "поэтической ткани", то и имеют в виду, что какие-то тайные рецепторы ощущают слово как плоть, как "виноградное мясо".
Слово имеет двойную природу, оно одновременно и организм, и его формула. Условно говоря, у него тоже есть свои "форма" и "содержание". С "содержанием", то есть понятийными, коммуникативными функциями слова поэзия никогда не работала впрямую, а только соотносилась с ним через посредничество "формы".
В концептуализме, похоже, картина совершенно обратная. Своеобразная эстетика, строящаяся на столкновении понятий, на сложной двойной игре в испорченный телефон, как будто и не должна иметь чувственной основы (даже окраски). Объект существует вне такой категории как пластическая выявленность. Истинным концептуальным объектом является некое тройственное отношение между текстом, авторством и восприятием. Тонкость в том, что и это отношение, эту функцию тоже нужно решать пластически, то есть давать ей форму, о-формлять. При этом понятие стиховой пластики приобретает принципиально иной характер. Понижается ценность тех характеристик, которые работают на самодовлеющую замкнутость эстетического объекта: законченность, цельность, а главное – стилевая однородность. Понимание того, что есть другие языки, дает автору возможность умозрительной дистанции и по отношению к собственному стилю. То есть возможность стилевой рефлексии и, соответственно, контроля. А у читателя появляется дополнительный интерес: следить, как реализуется мнимость, как концептуализм претворяет в художественную плоть свои, казалось бы, чисто коммуникативные манипуляции.
Феноменальность нового направления яснее проявляется в общей позиции. Это экспансия искусства в те сферы существования, которые ему раньше не принадлежали. Вовлеченность адресата (читателя, зрителя, слушателя) получает совершенно иное качество. Может быть, по-настоящему новым и является тот неожиданный уровень восприятия, который заставляет взглянуть на себя самого как на продукт особой художественной деятельности, как на экспонат. Адекватное прочтение произведения возможно только при внутреннем согласии зрителя на ту ориентацию внутри художественной системы, которая задана автором и включает его (автора) как один из существенных ориентиров. Произведение здесь, скорее, посредник между автором и читателем, дающий им возможность вообразить друг друга и о чем-то своем договориться как бы за спиной посредника.
Иной уровень отношений с читателем вовлекает в художественный процесс такую материю как жизненные обстоятельства. Парадокс в том, что если нормативный стих требует эксцентричности от автора как от человека, то текстуальная эксцентрика позволяет автору оставаться человеком обычным, рядовым. Это очень важно. В обстоятельствах, когда поэзия является одним из немногих способов духовного выживания, принадлежность автора к большинству делает его опыт хотя и единичным, но показательным.
Реально ограничиваясь несколькими именами, концептуализм, тем не менее, является очень важным общим ориентиром, а точнее – полюсом. Выворачивая на свой лад какие-то художественные идеи, он обнажает их реальное движение. Актуальность этих идей оригинально подтверждается появлением ряда авторов, пользующихся ими неосознанно или закамуфлированно. Это в свою очередь отнимает у концептуализма возможность быть замкнутой школой и даже четко выделенным направлением (на чем они, впрочем, никогда и не настаивали).
Какая-то неясная еще мутация психологических установок и жизненных категорий призывает в попытках оформления принципиальный диалогизм концептуального сознания. Даже та "коллажность" новой поэзии, на которую сетуют критики, есть в сущности другой образ того, что в концептуализме выявляется монтажом цитат и чужими голосами.
Похоже, что концептуальная проблематика так или иначе прижилась в самой разнообразной художественной практике. Литературная атмосфера обеих столиц с начала 80-х годов окрашена в постконцептуальные тона. Огромное значение имело то, что концептуализм – искусство открытого выявленного приема, искусство игры с приемом. Откровенность и внятность этой игры произвели некоторую революцию в умах. Концептуальная игра демонстрировала нечто более широкое, чем явление искусства: она демонстрировала особое концептуальное мышление. Это мышление оказалось очень современным и заразительным. Странная раскованность, лишняя степень свободы переводили его в другой класс. Каждое поэтическое движение, по видимости прямое, на самом деле представляло собой изощренный петлистый зигзаг, неуловимую восьмерку, сообщающую авторам чарующую развинченность литературных денди.
Впрочем, можно заподозрить, что мы неверно угадали ход этой странной революции. Новое мышление не рождается, а лишь угадывается в деятельности литераторов и художников. Это подтверждается существованием какого-то стихийного, низового концептуализма – по виду элементарного, но не лишенного внутренней изощренности. Я имею в виду многочисленные частушки или анонимные стихи, часто не уступающие приговским. Или какой-то новый, несколько пугающий тон анекдотов. Появление новых видов фольклора. Странные граффити. Пародийные лозунги и вообще широкое народное движение переозначивания советской лексики и символики, по духу родственное соц-арту. И еще что-то, трудноуловимое. Может быть, отношение к общеизвестным, классическим литературным текстам. Страсть к искривленному цитированию, обостренное внимание к языковым искажениям и насилиям. Общий дух игрового, пародийного отстранения – отчуждения господствующего языка.
Понятно, что очень рискованно называть это всё концептуализмом, пусть даже низовым. Наверняка большинство анонимных авторов даже не знают значения этого слова. Но без появления литературного концептуализма было бы невозможно увидеть в этих маргинальных фольклорных событиях какие-то общие симптомы тектонических изменений в отношениях между языком и сознанием. И говорить о постконцептуальной ситуации можно только в том смысле, что именно концептуализм обозначил общее направление этого по видимости хаотического движения. Сделал тайное явным.
