Механизм успеха рассчитан на определенную скорость, и когда внезапно вспыхивает общественный интерес к какому-то явлению, выигрывает не тот, кто всегда был, а тот, кто внезапно вырулил.
Поэт Евгений Сабуров никогда не торопился. Писал он как будто всегда (причем не от случая к случаю, а постоянно и много), но печатался крайне редко и негромко. За четверть века литературной работы всего десяток публикаций.
Все-таки это удивительно. По моим наблюдениям хороших поэтов всегда можно перечесть по пальцам. Поражает полное равнодушие к нехватке одного из пальцев. Видимо, тут дело в характере культурной среды. Видимо, одно и то же обстоятельство пианист, например, и нищий переживают по-разному.
Переходя на язык бульварного литературоведения, можно сказать, что Сабуров представитель литературного подполья одновременно 60-х, 70-х, 80-х и так далее годов. Как же нам его классифицировать? Ни к какой отчетливой литературной группе не принадлежал. Не был, не состоял, не участвовал. Автор-одиночка.
Автор такого типа находится в довольно странной ситуации: он как бы в одиночку наследует всю предшествующую литературу и обязан суммировать в себе для следующего шага множество очень разных художественных идей. В этом смысле поэтика Сабурова – явление синтетическое, и по формальным признакам его много куда можно приписать. Может быть, какие-то из этих приписок не окажутся безосновательными, но ведь не в этом дело.
Кто он? Традиционалист? вероятно, но явно не архаист. Авангардист? едва ли, но безусловно новатор. Всё довольно зыбко. В ситуации неофициальной литературы авангард и традиция поменялись местами: не он, а она доказывает свое право на существование. И, что очень важно, использует для этого совершенно авангардные методы (не приемы, не инструментарий, а методы, – то есть тактику). Например, нетривиальную авторскую позицию, когда место "автора совсем нового типа" занимает "человек совсем другого рода". Или, переходя в другую терминологическую плоскость, меняется не характер разговора, а его направленность. Поэтическая речь, оставаясь сугубо авторской и монологичной (то есть не вытесняясь концептуальным полилогом), меняет адрес. При этом принципиально меняется и характер авторства. Неверно, что автор обращается исключительно к самому себе. Неверно и то, что он обращается к другому. Он обращается к другому в самом себе.
Такая позиция формировалась в обстановке семидесятых или еще раньше, там и надо искать ее объяснение. Конечно, существовали реальные литературные ориентиры. "Ленинградская школа" с ее изрядно выхолощенной метафизикой – это полюс отталкивания. Потом, уже ближе к восьмидесятым, возникло настороженное внимание к московскому конкретизму на стадии перехода от опытов Лианозовской группы к концептуализму. Концептуализм замечателен тем, что стоит на твердой почве. Всё остальное почвы не признавало, от нее отталкивалось и только так – в каком-то прыжке-парении – осуществлялось. А это практически затруднительно. Но все-таки человек, кроме того, что он общественное животное, еще и частное лицо. И как частное лицо он имеет другие возможности. Возможности другого направления.
Частное лицо. Частная жизнь – большая общественная новость. Не та частная жизнь, с которой предполагается собрать богатую духовную жатву на пользу общества. Не временное уединение. Частная жизнь как поиск неведомого, но заведомо безысходного пути.
Человек ищет возможность жить, поэт ищет возможность писать. С годами то и другое сращивается, сплачивается, уже не то гортань сыра, не то душа. Да, ищет где сыро, то есть где не всё пересохло.
Тут все редакторские формулы должны идти с обратным знаком: не "это еще сырой кусок", а "это еще сухой кусок". Для поэтики Сабурова питательна сырость, и он культивирует ее как драгоценную грибницу.
Это живое слово, а не мертвое. Определить на формальном уровне, чем одно отличается от другого, очень трудно и требует особой, совершенно неразработанной еще терминологии, а вернее – нового, совсем другого литературоведения. Надежда только на "имеющих уши". Живое слово невозможно сымитировать, и в этой области любая реальная болезнь плодотворней симуляции.
Неотчужденное слово всегда немного косно, очень уязвимо. Но только то, что родилось беззащитным, лишенным покрова, может расти. Явление, изначально полностью защищенное, не вызревает. Только прозябает в своем панцире.
Поэзия Сабурова панциря лишена совершенно: такая колеблющаяся мыслящая плазма. Такой Солярис. Образ автора теряет четкость, расплывается, множится, как во сне, уже неясно, кто перед тобой.
Какой-то одаренный леший,
продвинутый в своей науке
чуть ли не в запредельный мир,
где он что видит, то и пишет...
Что видишь, как мы знаем, описать невозможно. Но возможно описать, что кажется. В предъявленной нам картине мира всё немного смещено как в самом начале легкого обморока. И эти тонкие, смутные, необыкновенно важные для понимания жизни ощущения находят свою естественную форму в качающейся, как бы плещущейся конструкции стиховой фразы, в неравномерной наполненности слова. Стихи движутся на вспышках новизны, на внутреннем сгорании. И, пройдя чистилище косноязычия, избранный остаток оказывается в своем особом филологическом раю.
