1
* * *
Так проступают тайные рычаги
возле скулы и за углом щеки.
Вышли наружу силы как волдыри.
Век бы не знать, что у меня внутри.
Там недород. Битва за кислород.
Реки забиты илом. Своей тропою
звери находят мель, переходят брод,
сходятся к водопою.
Зверь в глубине
скулит по своей родне.
Птице внутри жаль своего птенца.
Волки вдвоем
в логове спят своем.
Нет у детей матери и отца.
Волк озирается: кто же тут царь зверей?
Зуд поднимает шерсть,
выставляет коготь,
чтобы узнать. Чтобы скорей, скорей
горло его достать.
Сердце его потрогать.
* * *
Мелкий дождик ходит тихо,
как индейский проводник.
Вот крапива, вот гречиха.
Кто садовник? Я грибник.
Елей пасмурная хвоя,
их драконья чешуя.
Но не вижу ничего я.
Ничего не слышу я.
Только слышу – тоньше вздоха
ветер ходит надо мной,
да шумит ольха-елоха
далеко за тишиной.
С неба ровно-голубого,
из недальнего угла
для живущего любого
изготовлена стрела.
Кто успеет уклониться,
лёт ее признав едва?
Вот невидимая птица и поет как тетива.
* * *
Испугали нас нежданными салютами,
во дворе петардами. Вдвоем
ходят свет и гром ночами лютыми.
Окна открывают свет и гром.
Смерть сегодня в сахаре заварена.
Воздух с улицы идет на нас войной.
Чем отсвечивает праздничное зарево,
отвернувшись, чувствуешь спиной.
* * *
Переулка черной впадиной,
тенью угольной подкошенный,
ходит страх какой внимательный,
повторяет "где же, боже мой",
удаляясь по касательной.
Подскажи ему свидетеля.
На скамеечке отметина,
знак какой-то указательный.
Ходят тени по Москве-реке.
Объясненье в каждом скверике.
– Помогите, люди ближние!
Не придерживайте лишние
два билета до Америки.
Опросите потерпевшего –
вероятно помрачение.
Ведь отсюда хода пешего
два шага до заключения.
Одного его касается,
сколько отняли, отспорили
перекупщики-карманники.
Говорят, цена кусается.
Говорят, того не стоили
вырванные из истории
годы, отданные панике.
ДИКИЙ БАРИН
Сам себе дикий барин
с хутора на шесть соток
бабочкой в лоб ударен.
Спрашивается: за что так?
Запах от винных пробок?
Что-нибудь в этом роде?
Он от природы робок.
Надо назад, к природе.
Мир в настоящем виде
кажется нам угрюмым.
– Литрами, говорите?
– Ведрами, говорю вам.
Спрашивай – отвечаем.
Будто не замечаем,
что в голове дыра.
Вот и орет с утра:
– Где мои вещи?
Где мои грузы, тросы,
внутренние насосы?
Где мои руки-клещи?
Где мои гвозди?
Что это значит "нет их"?
(В синем мешке лечебном
есть миллион таблеток.)
Пусто. Да и зачем нам?
Клещи зачем?
Для чего клешни?
Мы же почти пришли.
ДОМАШНИЕ ГРАФФИТИ
На стене кухонной крашеной
тени праздные качаются.
Что сегодня отмечается,
никого сейчас не спрашивай.
Жизнь, похоже, намечается.
И заранее поздравь ее,
что не ищет виноватого.
Помню только фотографию,
по краям она захватана.
Вижу профили всегдашние –
теневые, но не темные –
линиями карандашными
наудачу обведенные.
Не удача нам назначена, –
только линия-обходчица,
обязательная складчина.
Но разгадывать не хочется,
теневое ли получено,
лицевое наложение?
Все равно не будет случая
повторить его движение.
* * *
Вместе уснем и во сне закричим.
Вместе проснемся при полной луне.
Я холодею по ряду причин.
Большая часть остается во сне.
Встань между мнимых его величин –
с ним и со мной, протянувшись ко мне.
там санитарный идет эшелон
места хватает но все заодно
слезы о мертвом тоска о живом
Рама скрипит, и трещит полотно.
Только под утро кончается плен.
Тусклое облако встало с колен.
Никнут кусты. Отсырела трава.
Яблоня, пряча плоды в рукаве,
ветками машет спустя рукава.
В мокрой низине, в глубокой траве
яблоки спят голова к голове.
* * *
У щеки проснулась слабым ветром
крохотная бабочка ночная.
Перышком летает неприметным,
чем-то о тебе напоминая.
Что-то написала, начертила, –
в зрительном движении нерезком
светопись почти неощутима
за бесцветным платиновым блеском.
Бедное трепещущее нечто.
Но в беззвучной тьме неотразима.
Только с нею тьма не бесконечна
и почти приветлива, – спасибо.
* * *
Меня навещали крылатые твари
воздушного сора.
Где много печали, там станешь едва ли
звенеть невесомо.
Одних относило на пушечный выстрел,
других на ружейный.
Но что-то сходилось в сложении быстром
случайных движений.
Как будто менялись в летающем тире
живые мишени,
и новые гости ко мне приходили
сказать "неужели".
* * *
Серый котик рожи корчит,
недовольный щурит глаз.
Череп маленький бугорчат,
шерстью короток, скуласт.
Ходят холмики лопаток.
Верх подвернут как башлык
на исподе розоватых
мягких раковин ушных.
Рядом с ним пушится воздух,
гонит волны по спине.
Нет, котов таких серьезных
не увидеть больше мне.
Он в картонной домовине,
не охотник, не жених.
Нет теперь его в помине.
Нас оставили одних.
Но на пальцах, где бороздки,
я впечатал, приберег
все тигровые полоски,
позвонки твои, зверек.
* * *
Это подземный пласт
Это другая быль
Лес для отвода глаз
Нас поцелует пыль
Радостью без причин
яростью без следа
так я себя учил
не причинять вреда
Зависть меня берет
Облачен мой недуг
Надо смотреть вперед
Мне не хватает рук
к целому возвести
век свой и опыт свой
Чтобы еще расти
надо побыть травой
2
* * *
Снится каждому свой
сон-печаль, сон-беда.
И леса под Москвой
правому никогда
не приснятся глазку.
Но приснится ему,
левому твоему,
что семья собралась
волосок к волоску.
И слеза поднялась
кораблем, кораблем.
Кто пропали из глаз,
все приплыли на нем.
* * *
Днем с окном.
С четырех при свете.
Окна затемно голубы.
Выношу как сор из избы
темный сон из грудной клети.
На четыре ее угла
тень пристала как паутина.
Тень дорогу пересекла.
Эй, скажи, чтобы уходила.
Тень пришла на мое добро.
Каменея, не отболело,
где распиленное ребро,
где потерянное колено.
* * *
Новая вещь, собрана из тряпья,
перелицована, шов заглажен.
Сколько еще терпеть самого себя,
голос пустот и неглубоких скважин.
Выйдешь вперед, скажешь свое бу-бу,
так, чтобы вдруг не повредить рассудок,
и загудит забранная в трубу
тонкая кровь, ноша сердечных сумок.
Ноша легка, стенка хрупка, хрупка.
Я подгоняю ладонью сердечный клапан.
Сколько еще ласковым быть и слабым,
все про себя зная наверняка.
* * *
Рассыпается на буквицы,
распадается, слаба,
не сумевшая обуглиться
вся вчерашняя волшба.
Стали цифрами и знаками
те потешные полки,
на бумаге одинаковы
и на слух недалеки.
Но плетение орнамента
и узорное рядно,
слово, вставленное намертво, –
ожидание одно.
Есть подсказка, но о чем она?
Как родимого пятна
мы страшимся слова черного.
Голь на выдумку бедна.
* * *
Новый возьми букварь,
чтоб рассказать про нас.
Вот на пороге тварь,
по выраженью глаз
вроде он первый гость.
Ты, человек лихой,
прямо к порогу брось
полную горсть с лихвой
злости своей сухой.
Голос твой заодно
чем еще должен стать,
чтоб из окна в окно
камнем перелетать?
Камнем пойди ударь
беличий весь запас.
Прежний возьми букварь,
чтобы сказать про нас.
Прежнего изнутри
буквы перебери.
ПЕСНЯ
Пели хором, подпевали,
пели как могли.
Только в песнях признавали
праздники земли.
Как растет-поет пшеница
в поле за рекой.
Едет бражничать-жениться
бригадир какой.
Есаул, казак служивый,
в бурке холстяной
возвращается с поживой
как орел степной.
Слышен мокрой парусины
бешеный хлопок.
Бьет крылами что есть силы
сизый голубок.
Эти песни спеты, брось их.
В поле не гульба,
а неведомых колосьев
вольная борьба.
И обиде нашей с вами
больше нет пути
сквозь природу без названий
поле перейти.
КОМУ Я ЭТО ГОВОРЮ?
– Кто вы, темные, сухие, будто сложены
из шумерского бессмертного сырца?
Вы не жители, не люди вы, но кто же вы?
Или духи вы без тела, без лица?
В море мертвое, стоячее, болотное
собираются подкожные ручьи.
Тьма египетская, месиво бесплотное.
– Мы не духи. Мы не ваши. Мы ничьи.
ПРУД
За фанерными палатками,
за плотиной у пруда
вижу, морщится вода.
Что-то кисло ей, несладко ей.
Где она, былая вотчина?
Ты пойди ее спроси.
Мантия моя подмочена
и сандалии в грязи.
Ноет чашечка коленная,
семицветик костяной.
И волочится за мной
полотенце тяжеленное.
ЯМА
Травка жалкая помята,
не ухватишься залезть.
Хорошо, уже не надо
землю каменную есть.
Хорошо, пока нас двое.
Камушек померк.
Кроет лапчатая хвоя
темный низ, открытый верх,
нишу новую в завале,
застекленную в секрет.
Черный жук, его не звали,
у него здесь хода нет.
Над высокими краями
только небо. Ты да я.
Мы одни в песочной яме.
Осыпаются края.
КВ. 159
За окном продукты взмокли
Час особенно бесшумный
Я на кухню к няне Фекле
в огороженное место
птицу вылепить из теста
глаз приладить ей изюмный
Я разглаживаю птицу
Птица мягкая сырая
Кто ступил на половицу
и таится замирая
Темень темень-то какая
Смотрят на меня всем миром
Спрашивают окликая
кто под притолоку ростом
ходит по чужим квартирам
забирает что понравится
Я играю чем-то острым
обещаю не пораниться
* * *
Что я помню? Помнить нечего, темно.
Отмечали день строителя.
Все терпение подмешано в вино,
не пеняй на отравителя.
Крепдешин, последний шик, вискозный шелк.
Развлекаются родители.
На запястье разошелся ремешок.
Жили в долг, себя не видели.
Рад не видеть, но уже который год
собираются в нору твою
их запас, их жизненный расход,
притворившиеся утварью.
Это рядом, – руку протяни.
Еженощно, ежеутренне
жду, когда в родительские дни
окликая позовут меня.
* * *
Все отошло, природа не возмутилась.
Мука взяла отгулы за столько лет.
Не обернулась, к сыну не обратилась.
Стертым со света голоса больше нет.
Где же любовь? Не плотнее ветра
держится в черном теле,
а бестелесная незаметна?
где же ты в темноте ли
где же все наши
где вы все наши старшие
тьмой нежилою
даже землей
даже землей не ставшие
только золою
Дерево рода чахнет и льнет корнями
к черному камню,
красному кирпичу.
Все отошло. И, говоря с тенями,
не упаду, в землю не застучу.
* * *
Утро приходит ищет
ищет и не находит
не признает потери
Кроме одежды плоти
некуда ставить пробы
Кто мы на самом деле
Меньше одним из лучших
дышащих на покровы
чтобы не затвердели
Темного ничего нет
Воздух его не гонит
И почему так скоро
номер его последний
на перекличке вязкой
крикнули без разбора
Вот он за трое суток
в шапке своей боярской
в шумной моей передней
Тень накрывает веки
Он закрывает двери
Гаснет его рассудок
Смерть на живую нитку
Скоро не хватит ниток
Боже не говори так
* * *
Продолжалась жизнь без правил, спор за половину дня,
и в глазах мелькал не ужас, только слабый голод.
Водолазка бирюзова, брюки без ремня.
Это был не человек, а почтовый голубь.
Замечалось, что походка, хоть и шаткая, быстра.
Если кто за ним ходил, все не поспевали.
По земле его носило легче пуха и пера,
а исчезнет – хватятся едва ли.
Он еще высматривал, клевал свое пшено
с неуживчивой оглядкой голубиной,
а уж было кончено; все было решено
о его короткой жизни, страшной и невинной.
* * *
Я забыл, что есть любители,
говорящие загадками:
хорошо ли тебе? сладко ли?
Света белого не видели.
Этот – вы его не знаете,
кем не помню мне приходится,
он, когда выходит на́ люди,
на кого-нибудь охотится.
Но трещит под ним орешина,
леса мелкая бессортица.
Был он прежде вроде лешего,
но с годами начал портиться.
И теперь никем не значится.
Надо малому немногого.
Что не так – под землю прячется,
ищет там земное логово,
где сухое не развяжется,
а сырое не расплещется,
где живое или кажется,
человек или мерещится.
* * *
А была тут подружка одна,
не сказать, что серей полотна,
но какая-то тина
вместе с ней приходила,
ощутима, но так не видна.
Да она же сама простота
и собою одной занята.
Ну, отъела кусочек
от тебя и от прочих, –
не могла пронести мимо рта.
* * *
Ты идешь и словно яблоки расшвыриваешь.
Я иду и словно куль тащу, мешок с углем.
Где нам встретиться с тобой при разной скорости?
Ты бы, может, вверх скакал,
а я бы вниз скользил?
* * *
Легко считать, а посчитаться как?
По головам, наверное, не сто́ит.
Один из нас, садясь за шаткий столик,
пережидает внутренний гопак.
Как человек, вернувшийся в семью,
столешницу придерживает локтем –
боится, что запрем и заколотим,
на белый свет натянем кисею.
Ведь прежде, чем удариться в бега
на белых катерах и черных волгах,
он десять лет сидел как на иголках
и ждал, что – вот. сейчас. наверняка.
И десять верст не крюк ему, не труд.
Он лечится – его не залечили.
Я верю: по какой-нибудь причине
он сразу вырвется, когда его запрут.
* * *
Грубые вещи со мной роднятся,
наше братанье не за горами.
Если не знаешь, на что равняться –
вон их команда пошла дворами.
Хохот и свист в проходном подъезде.
Новый пролом вековой ограды.
Раз не уходишь, стоишь на месте,
вроде как свой. А своим мы рады.
Я от своих ухожу лет сто уж.
Выхода жду на пути обратном,
чтобы сказать им: хоть я и сторож,
грубые вещи, но я не брат вам.
* * *
Может быть, просто глаза так устроены.
Может быть, это хрусталик стареющий,
и на сетчатке в усилье утроенном
не проявляется то еще зрелище.
Только воды набеганье соленое,
солнца подводного едкое жжение,
и прижигание неутоленное
тело торопят не ждать приближения
слабого ветра и теплого вечера.
Кажется, мы провалили задание:
эмульсионная пленка засвечена,
черному зрению нет оправдания.
* * *
Внешний вид уже не важен,
попрощайся с внешним видом.
Раздраженьем слезных скважин
и веселием испытан –
взгляд такой, глаза такие.
Но какой сезон охоты
на душе, однако.
Виды самые благие.
Больше ничего плохого.
Никакого мрака, что ты!
Никакого мрака.
* * *
Ладья упала за кровать,
и телефон звонит без спросу.
Во всем я стал распознавать
еще неясную угрозу.
Она без цели и пути
как пёс чужой кругами бродит.
А мы чужому: заходи!
Что ж не зайти, раз все не против.
Он нам оставит шерсти клок
и на полу слюны разводы.
Цветной журнал, башмак, чулок –
на всем следы его работы.
Но я чужому не судья:
он пёс, а ты не будь тетерей.
Где та упавшая ладья,
что я не посчитал потерей?
* * *
Я не сплю. Стучит депешей
поездной состав на Усово.
Отвечает мой топчан.
И́з лесу выходит леший
и большой мешок для мусора
рвет зубами по ночам.
* * *
Пилит воздух саранча
(чем Шекспир ее корит).
Дзыга-дзыга говорит
ветер? поворот ключа?
Вот и этот звук умолк.
Из земли выходит шелк.
Поседевший небосвод
сплошь булавками исколот.
Неба пропасть, переход
в невесомый ртутный холод.
* * *
Как девицам-куропаткам
был наказ или урок
по ключицам, по лопаткам,
чтоб какой-то вышел прок
Так – не плеткой, а веревкой
и линейкой по кости́ –
разговор с душой неловкой
все пытаешься вести
А не слишком ты строга
с ангелом своим забитым,
нравом сумрачным и видом
вроде смирного зверька?
* * *
Есть в них что-то от пустого
и бессолнечного дня:
не прохладная истома,
не оттенок ячменя,
но глаза нетерпеливо
не темнеют никогда.
Нет внезапного прилива,
ни опасного отлива,
нет русалочьего льда.
Чем затянешь во стремнину,
в пагубную глубину?
Там речную прячешь глину,
я на глину не взгляну.
* * *
1
тонкая как слюда
ровная как вода
легкая как листок
девочка-с-ноготок
сможет ли кто-нибудь
(но не она сама)
всю ее обернуть
быстрой игрой ума
знаешь их, молодых,
даже когда одна,
голос ее – бултых!
и говорит со дна
2
Берег реки тих
Блеск на воде быстр
Огненно-золотых
сход по воде искр
Ходит вода рябит
волнами на ребро
Плавится и кипит
золото-серебро
| 