3
* * *
Неслышный, слабый ток беды
мне говорит: замри.
И пузырьками пустоты
расходится внутри.
"Замри – умри". Разделена,
работа тяжела.
Но прогибается спина
из тонкого стекла.
Сейчас мы пустоты глотнем –
запомнится навек.
Пережидает день за днем
подённый человек.
* * *
Там наблюдатели стояли наверху.
Внизу прикрученных ремнями
питали трубки как животную труху,
пока мы цвет не поменяли.
Я помню время, не имевшее конца.
Лекарства запахи и хлорки.
Их совещательные голоса
из-за стеклянной переборки.
* * *
надо мне собою стать
надо мне собой остаться
чтобы по́ полу кататься
пыль густую собирать
в пыль густую собираться
в пустоту летит жетон
пустоту берет на веру
стук картона о картон
стук фанеры о фанеру
стук металла о металл
если б в ком меня слепили
я б по комнате летал
только воздух легче пыли
* * *
Сон, приманенный таблеткой
патентованного яда –
берегись его, не надо.
Берегись его, как редкой
старой вещи, слишком ноской:
под матроской конь с повозкой
под горжеткой врач с кушеткой
* * *
За́ ночь кровля почти промокла.
В окна ветер хлестал сырой.
Но присниться тебе не мог я
ни водою и ни горой.
Это я человек пустой
Человеку пустому впору
камнем век забираться в гору,
а с горы убегать водой.
ПОДАРОК
Не швейцарский ножик с набором благ
и не штопор за 40 марок,
не флакон размером с большой кулак –
не такой мне хорош подарок.
И не шапка, и не платок,
не коричневый локоток.
Не платок, не шапку и не чалму, –
по багдадскому плачет вору,
мне теперь и чалма не впору.
Говорю, что все это ни к чему.
Если дождь – башку накрывай ведром.
Снег пошел – засыпай под снегом.
И зовись хоть Осипом, хоть Петром.
Хоть Петром зовись, хоть Олегом.
* * *
И не может неживая
онемевшая рука,
палец к пальцу прижимая,
их прижать наверняка.
Затвердел подкожный слой.
Колют-колют (оживают)
и проворною иглой
изнутри перешивают.
Что ни год, все меньше прав
на приметанное с мясом
что-то лишнее, с запасом –
третий, кажется, рукав.
* * *
Нет ничего (но это еще цветочки),
что так недавно было необходимо.
Нет капитанской дочки в ее платочке
или в чем она там ходила.
"Нет ничего", но это еще бравада.
Опыт хитер, сознание воровато –
тянет последнее – первое на подхвате
и на цветных подушках в углу кровати.
Нет ничего, теперь отбирай по слуху,
что извелось, недавно еще водилось.
Ящерку гладь, лягушку целуй и муху,
но не за тем, чтоб в девицу обратилась.
* * *
Девушки в холодных ботах,
в плотных и тяжелых платьях.
Труден юношеский отдых:
некуда поцеловать их.
Но отмечен той же пробой
первый свитер вязки грубой.
Той же плотности суровой
не озвученные губы.
Нужно было нам обоим
пролететь – уж вы поверьте –
по аллеям с листобоем
в запечатанном конверте.
В легких и невыносимых
много сырости в уроках –
в неизбежных "мокасинах",
этих тонущих пирогах.
* * *
Это лицо тайное вычитанье
переживает каждой своей чертой.
В нем проступает твердое очертанье,
угол какой-то – пятый или шестой.
Для голосов смутных или тревожных
виден предел: дальше им хода нет.
Лобная кость, мыслей ее заложник,
костная ткань знает прямой ответ.
* * *
Вот подходит девушка теневая
и садится, лицо ее все в тени,
ни одной ресницей не выдавая,
что она ближайшему не сродни.
Оттого, скучая, присядет боком.
Утаит каштановых блеск волос,
что живет одним восходящим током
чужеродных сил, теневых полос.
Здесь изъян, мешающий воплотиться.
Бестелесна обликом, далека,
но уже ни шагу от двойника.
И своя ли, чужая душа – темница
* * *
Даже не щука, а так – белорыбица.
Острые косточки, ласковые лопатки.
Губы срисованы с лучшего образца.
Все из-под рук расползается, сыпется.
И залегли для решительной схватки
все беззащитные тени лица.
Кто понимает – бежать бы ему без оглядки.
Что же мой друг, и какая при нем голова?
Сам в ожидании стоит, как трава.
Держит его натяженье стальное.
Чем все окончится? Тем, что и все остальное?
Где это мы оказались в свои с небольшим пятьдесят?
В заводях жизни, где мелкие твари скользят.
Тянется рябью почти неподвижный узор.
Это река или озеро? Водоем.
Нежные вести, рассказанные подробно,
к нам не доходят. Но пущенные в упор
всем наконечником входят под ребра –
каменным острием.
* * *
Свет. Румяное на белом.
Фартук, выпачканный мелом.
Есть больная правота
в утешенье неумелом:
есть всему своя граница.
Не граница, а черта.
За чертою дом и клеть,
говорящая перина,
свой очаг да муж медведь.
Это то, о чем не знаем, никому не говорим.
Это нам незримо.
Это есть у братьев Гримм.
* * *
А дитя о своем житье
со своими выходит бедами
к мировому уже судье
почему ему ложку не́ дали?
почему обнесли горчицей?
Мать глядит на него волчицей
Ночь наваливается медведицей
Справедливость, здесь ее не ищите.
И уходят от разговора
эти склочные – разве они опора
для нуждающегося в защите?
* * *
Дети, где вы?
Дети где-то в шалаше.
Дети по звериным тропам
путешествуют автостопом.
Может, недалеко уже.
Мы дикари. Ноги у нас пятнисты.
Рожи черны.
Дети выросли вместе с нами,
но не во всё еще посвящены.
Лица просты их, глаза травянисты.
Странны им наших законов полотнища
с полупонятными именами.
Хоть бы не встретился кто-то из нас
им на дороге.
Лучше со стадом король-свинопас.
Лучше воро́ны, стрижи и сороки.
Ящерица на припеке.
МАТЧ–РЕВАНШ
_________
Я футбол
Я футбол
Посмотри, кого привел
На ходу в глубокий тыл
вышел кожаной головушкой,
пиво-воды переплыл,
а теперь пошел за кровушкой
Мне обратно не с руки
Мне не с той ноги навешано
Поднимаем на крюки
неродного черта-лешего
Золотая Пушка-Царь,
хоть одно ядро громадное
нам накатывай, бросай
Это правило командное
_________
Так гуляет на параде
помраченный белый свет.
Из приемника украден
шумный радио-привет.
Голова одна собачья
повернулась на оси,
увидала, что не мяч я.
– Крепче голову носи.
Выше, выше! Вкруговую
все невидимы не зря.
Так слепец на мостовую
сходит без поводыря,
если рядом беспородный
топот лезет на рожон.
Так я видел, так я шел
против их толпы неплотной.
___________
А на небе пух-перо,
вслед катящемуся гневу
шло небесное ядро
через облачную плеву.
___________
В воздухе ров
рытвина, вмятина
от пролетающего ядра
Вот ведь занятие
Где мне стоять, если всюду дыра
Вот, на исходе свои сочтены
самые крайние из неотложных
силы. Но если они в подошвах –
да, я встаю на тропу войны
* * *
Там еще с ночи тянуло дымком.
Дружный такой оказался поселок:
ведра прикованы
шланги бракованы
краны прикручены
Главное, всюду вода под замком.
Пусто. А ветер попутный как раз
гонит огонь от дымящихся елок.
Желтый за сереньким прячется дымом –
это и есть отравляющий газ,
как ты уйдешь от него невредимым.
Чисто сработано.
Пекло-то вот оно –
в метре от нас.
1972
Одна заметная сосна
растет у кратовского сруба –
на два ствола разделена,
как лира, выгнутая грубо.
Но в семьдесят втором году,
когда торфяники горели,
и лето плавало в чаду –
мы на деревья не смотрели.
День начинался хмур и краток,
отток затмения храня.
Не свет – один его осадок, –
остаток слепнущего дня.
За часом час почти на нет
цвета подменные сходили,
как тень перестилает свет
на запыленном негативе.
Дня словно не было. Он плыл
по вытертой ночной подкладке
и чадный воздух торопил,
с ним обмирая в лихорадке.
(Не в срок запущенный, а впрок,
но той же силой изводящей,
уже летел в почтовый ящик
повестки сизый голубок).
Казалось: обморок навечно,
и мы очнуться не должны.
Горит-чадит такая печка,
где наши планы сожжены.
Скажи, зола. (Скажи: навек).
Пошевели ее, потрогай.
Вот мы и выросли вразбег,
как ветки на сосне двурогой.
Притянут к чадному суду,
один ответ другому равен.
Кто б догадался в том году,
что началась игра без правил –
чтоб перед новым образцом,
почти впотьмах схватившись с бездной,
не провалиться в мертвый сон,
а встать на пустоте безместной.
* * *
А Леня говорит: "Мы парии.
Мы вещество без оболочки;
непринятые новички.
Поэтому для каждой строчки
нужны особые очки –
необходимы комментарии".
* * *
На ходу превращается прежний сон
в мелкий штраф, назначенный за простой.
Это снится ужин на сто персон.
Головной вагон. Человек пустой.
Проводник, – не верьте проводнику.
Не могу в тоске кулаки разжать.
Значит, я лежал не на том боку,
головой на юг. Мне б не так лежать.
Что за место? Его в расписании нет,
и по горло снегом занесено.
Сквозь стекло поднимает стаканы свет
за меня, за то, что не так темно
просыпаться ночью в вагонной тьме.
Я смотрю на свет и себя стыжусь.
И чужую радость держу в уме.
Все на чьи-то лица не нагляжусь.
* * *
Пускай сегодня меднолоба,
а планы заново кроят,
но, выделяя тонкий яд,
сама дрожит как от озноба.
Мы не отменим карантин,
когда озноб войдет в привычку.
Пусть опоздает хоть один
на именную перекличку.
Мой город есть. Он где-то рядом,
вблизи подвалов соляных,
где клад зарыт, магнит запрятан
попритягательней иных.
Здесь открывается калитка,
пока чужим прохода нет.
И липкий оставляю след
как виноградная улитка.
* * *
Давным-давно один еврей
здесь жил. (А нам какое дело?)
Чужая шуба, у дверей
висящая, полуистлела.
Нет коммунального угла.
Своя у каждого жилплощадь.
Но шуба все еще цела
и в темноте страшна на ощупь.
* * *
Однодумы с белыми сачками
бродят вдоль и около реки, –
райскими занявшись пустяками,
к лету отрастили плавники.
Разогнав удильщиков курящих,
хохот гонит мелкую волну,
и следит испуганный ныряльщик,
как русалка ползает по дну.
Голову повинную глубоко
опусти и жабрами дыши.
Не слепит полуденное око.
Крыльями касаются стрижи.
Люди входят в воду, как в аптеку,
поднимать со дна речную муть.
Тридцать лет гляжу на эту реку,
на не обмелевшую ничуть.
Тридцать лет сквозь видимость и гнилость
взгляды опускаю как весло.
Зрение мое не помутилось,
только пузырьками обросло.
* * *
Как мутна, печальна вода
в тиховодном устье Янцзы,
знают только рыбки-бойцы,
если заплывают туда.
Знает головастик один,
мокрого пятна господин.
Сколько беспокойных гостей
бледное влечет полотно,
если так раскрыта постель,
как в мороз раскрыто окно.
Почему летит мошкара,
к световому рвется пятну?
И такую правду – одну –
о себе узнать бы пора.
За собою знать, как подвох.
Но чужую сажу белить, –
это знанье – о, не дай Бог
собирать, ни с кем не делить.
* * *
Один и сам себе не равен,
внимательный как никогда –
с пустых сознания окраин
видна природная орда.
Представь такою, как она
проявится в глазу мушином:
как зелень для него черна,
опасным смазанная жиром.
Глаза развернуты испугом.
Жизнь приняла, что ей легко
над крайним приподняться кругом
и убежать, как молоко.
* * *
Птицы молчат.
Плотная тень на придымленной чаще.
День, омраченный сходом неравных сил.
Тьма наступает, ее холодящий чад.
Облачный край и отсвет его щадящий.
Мне ли не знать: ни разу не пощадил.
* * *
Вот и ночь меня не лечит,
значит, я неизлечим.
И работает кузнечик
тихим счетчиком ночным.
Слышишь ход и хор напрасный,
значит, ночь. Перерасчет.
Дробный шум однообразный
без движения течет:
Чет и нечет. Мы не лечим
ни молчанием лесным,
ни стрекочущим увечьем –
проникающим, сквозным
* * *
А чему тебя научит
воздух паутинный?
А тому, что мир паучий
сплел узор единый.
А еще он учит нас:
воздух, воздуха не мучай.
Узок муравьиный лаз.
Испаряется летучий
спирт, его запас.
Нет теперь меня нигде.
Вышел муравьиным лазом,
к необъятной пустоте
тонким волосом привязан.
4
* * *
Знаю Лёвушка что ловушка
Это я знаю капкан капкан
Острый коготь пружина стальная дужка
К сточным пригнаны желобкам
Это капкан но кровь приросла к железу
И на нее надеешься на свою
Поворотивши спиной к жилью
Темным лицом обернувшись к лесу
* * *
Ушла пора, когда недавний друг
умело занимал нас пустяками.
Мы злились, но оказывались вдруг
как дети перевязаны шнурками
и втянуты невольно в общий круг.
И дело сразу валится из рук.
Вино по кругу, странная прогулка.
Любое слово, сказанное вслух,
там отзывалось смазанно и гулко.
И возникал, куда б он ни входил,
какой-то ветерок – свободный дух
сухой листвы и мусорного мрака,
с которым уживался он один.
Как будто вправду вышел из оврага
ВИЛЛА ДЖУЛИЯ
Что осталось?
Одни черепки, дощечки.
Золотые письменные пластинки,
на которых галочками насечки:
о победах или расходах сечки
сообщают линии-невидимки.
Или бронзовые триподы.
Звери, люди заглядывают в котел.
Что там творится?
Что там варится и дымится?
То, что мы и теперь кладем?
Время выгорело дотла,
обдавая обрядной вонью
выходящие из котла
шеи львиную и грифонью.
* * *
Не дается поза триумфатора –
в тамбуре, с подарками в мешке,
с прибылью успеха глуповатого,
словно остановленный в прыжке
А к тебе по наледи перрона
тянется рассеянное воинство –
те, кого ты потерял из вида,
держатся не вместе и не врозь
Время не проходит без урона.
Брошенная армия разбита,
но ценой победы и достоинства
им случайно выжить удалось
* * *
Жизнь идет, никак не закалит.
Обернешься – и уже на взводе.
У Москвы теперь кустарный вид:
всё в пыли, обновки в позолоте.
Почему гуляющий всегда
застает их в неудобных позах?
Расселилась новая орда,
обживаясь в каменных обозах.
Хорошо, что память коротка.
А не то заставь себя пинками
что попало продавать с лотка
жить с волками
разводить руками
* * *
Как мы жили – ластами в воде,
лапами передними на суше.
Если прежний уговор нарушен,
то уже не спрятаться нигде.
Дело есть не каждому из нас.
Уговор с землею сохранится
в тех, кому и ужас не указ
Яви-сна открытая граница
время не разделит пополам
Здесь, на воле, как во сне просторном
станет засыпать еловый хлам
их постель, обложенную дёрном
* * *
Я ни за что не могу поручиться.
Что это тянется там, волочится?
Что это ходит за мной по пятам?
В окна стучится –
что это там?
И не заметил, с каких это пор
пляшет невидимая волокита.
Так уж невидима?
Даже шофер
щурится в зеркальце заднего вида.
* * *
1
Еле шуршал, словно редея, тёк.
Множилась скорость звука на слабость слуха.
Каждое слово сыпалось как песок.
В этой пустыне слишком бело и сухо.
Тысячу лет не было здесь дождя.
Тёмная пыль катится восвояси.
Голос почти теряется, уходя
в шорох помех, сор телефонной связи
2
Я забыл, о чем бы тебя спросил.
На земле истаявший до предела,
перейдя пределы телесных сил,
сохраняет в памяти форму тела.
Если память врет, то себе во вред.
Своему сознанию я не верю –
не позор ему нарушать запрет
и, спасаясь, в лес уходить как зверю.
Но, обнюхав собственные следы,
перейдет сознание без возврата
в те края, откуда и мы, и ты.
А без нас уже ничему не радо.
* * *
Боже, не верю своим ушам:
в тишине мне слышится шум моторов.
Посторонний рокот военных сборов –
где я слышал? с чем я его смешал?
И не им ли время поражено
Тяжело стучать ему, тяжело
Не с небес лететь аварийным громом,
а тянуть в моторах походный вой,
что пока не должен быть расшифрован
ни тревогой, ни паникой боевой
Неизвестный груз
Незаконный ввоз
Ни на грош не выправлены бумаги
По сырой равнине идет обоз
Головной обоз на колёсной тяге
* * *
Вровень когда-то, теперь под ногами у нас
соты-палаты как старые шахты завалены.
Сор, обживаемый мелкими тварями, –
ветхой земли нарастающий пласт.
Что же скрывается в глубине
старого места – до грунта снесенного города?
При затемнении всё очевидней вдвойне:
свет наизнанку, и прежняя метка не спорота.
Что же скрывается в глубине?
Хитрые часики ходят, цепляясь колесами.
Сонные мухи встречаются с мертвыми осами
там, в ненадежной квартире,
в ненужной стране
* * *
день, день –
бьют в жестяное днище
капли – считают дни.
День как река молочная
русло себе не ищет.
Зна́ком ее течение
ну-ка, перемени.
Нам хороших погод
Бог давно не дает.
Вот уже год
не звенит корабельный гонг.
Колокол не поет.
* * *
Вроде карандашного наброска
кое-где подправлены углём
слабый свет и серая известка –
их теперь водой не разольем.
Бледность, затемняющая зренье.
Зеленеет воздух, и особый
темный блеск летает по воде.
Сникнув, отряхаются деревья
и переминаются как совы –
привыкают видеть в темноте.
| 