* * *

Столько ловушек. Посмотри: сколько ловушек.
Ангелы, видите, сколько ловушек?
В горсти только ладанка. Ни злотого нету, ни крошек.
Только ловушки, ловушки и ладанка.
Барон, умерла твоя баронесса. Заболела, зачахла и умерла. И
серебро унесла в гроб с собою. Нету серебра. И
золото унесла, спрятав под крышкой, крышкою гробовою.
Всё унесла баронесса с собою. И
легла под дорогу варшавскую столбовую.
Барон, воскресла твоя баронесса. Воскресла, поднялась и пришла.
Что у тебя, баронесса, покажи ладонь.
Только ладанка. Ладанку я с собою взяла.

* * *

Так смешно птицы летят. Замерзают. Падают вниз.
Видишь, какая суровая зима?
Ты такую же не помнишь. Слишком молодой.
Ты такую не поймешь. Не хватит ума, молоко на губах.
Морозы, стекло в чешуе.
Посмотри: капельки, серебро.
Не целуй меня. От этого герпес на губах.

У крана и валуна точечка на спине видна.
Это такая игра.
Ты бы со мной не смогла.
Металась бы в угол из угла.
Это такая зима.
Черная капелька, несмываемая смола.
Ты бы со мной никогда.
Елочные украшения, искусственная слюда.
Мне бы Рождество встретить, мне бы купить вина.
Это такая страна.

* * *

Ты оказался таким доверчивым, таким славным. Красиво куришь, и всё остальное.
Защипы, выточки, мелкие складки и вино-вино красное сухое.
Я только один-один сделал глоток и                             умер. Умер я замечательно театрально.
А ты загадочный Гумберт Гумберт - в оркестровую яму с пустым стаканом.
Тут всё скрипки-скрипки, виолончели. Тут всё деревянные дудки-дудки.
Сделаем-сделаем лестницу и качели. И закрепим гвоздиком серебряным хрупким.
Может, я устану или обижусь, но никогда-никогда не покажу вида.
Эта ручка женская без перстней, это сказка-сказка моя, Сильфида.

Ты не найдешь, да, наверно, не станешь искать скрытые тексты, феноменальные шифры.
Зачем тебе эти дурацкие шеренги непонятных знаков?
Эти столбцы, строки, точечки, выдумки греков?
Можно и без этого жить посмеиваясь.
Зачем тебе эти длинные табачные трубки, полосатые пиджаки, шелковые юбки. И
эти глупые французские сказки.
Эти сказки французские глупые до сумасшествия.
Видно, чтобы достать эту сказочную гранату из связки.
Достать, бросить и выйти из вражеского окружения.
Я бы целовал тебя. Я бы тебя нюхал. Я бы искал в шерсти твоих невидимых маленьких блошек.
Посмотри - я тоже умею кружиться и стоять на пальцах.
Разве этого недостаточно для того, чтобы присмотреться и не расставаться.
Я бы весь алфавит скомкал, вычеркнул и заменил одной буквой.
А потом метался бы и страдал.

* * *

Вот вернется застенчивый Вацлав под немецкое танго, под песенки Марлен
в парике, в мужском незаметном гриме.
Мне бы тоже за ним увязаться, пройти по сцене,
почувствовать, как обжигают колени золотые прожилки заветной земли
в полусвятом усыхающем Харбине.
Мне бы за город, где дикая флора и неведомые племена,
где можно ставить силки, рыть ямы для волков.
Там меня сладкие запахи преследуют.
Мускус, корица, анис просачиваются меж шестеренок и валиков.
Можно голос потерять. Я и жестами объясню тебе то, что хочу.
По-китайски, клинописью, просто глазами, как объясняются звери.
Каждая птица помнит эти знаки.
Если захочешь, то в любой цепи найдешь более толстые звенья.
Вацлав, я от этого становлюсь злее.
Я и танцы твои видел в обмороке, в замкнутом пространстве декораций. И
все-таки я говорю: "Продлись продлись, Нижинский.
Жаль, что мужчины не танцуют на кончиках."

* * *

У любого сумасшедшего дома есть свои звезды, которые падают надменно, важно в каждой палате.
Кто-то щелкнул пальцами, указывая на эти звездные по́рты
медсестре в твердом больничном халате с черной родинкой на щеке, которая ее не портит.
У каждого сумасшедшего дома есть свои слезы на кончике скальпеля, на серебристой нитке.
Эти прочные теплые капельки медленно, инстинктивно ползут, как улитки,
смачивая каждый сантиметр пижамы, грядушки, кафельной плитки.
У любого сумасшедшего дома есть свои танки,
                                              есть обожженные войной документы, фальшивые бланки.
Есть следы на потрескавшейся каменной кладке,
прогинающиеся под тяжестью книг полки и купающиеся солдаты,
зализывающие свои царапины, ссадины, ранки.
Но не в каждом сумасшедшем доме можно найти хитрые лазейки,
                                                                музыкальные инструменты и птичьи клетки.
Всякую чепуху можно найти - пуговицы, выкройку кокетки, копейки,
но не найти скрипки или кожаной плетки.
Вот так и стоишь целый день на лестнице, в раздумьи, заглядывая в пролеты,
чувствуя, как тают зажатые в кулаке таблетки.

Бежал бежал твой конь, тебя проклинал, видела видела я,
проклинал тебя, через Дунай проплывал, воду глотал.
Видела я и женщину твою, глупую женщину, в волосах ленты, перстни на руке.
Бежала бежала женщина твоя, тебя проклинала, видела видела я,
как она волосы рвала, плевала, падала на землю, локти сбивала.
Видела я и друга твоего, и коня его видела, породистого рысака.
Бежали они, бежали, тебя проклинали, видела видела я,
лучше на войну, говорил твой друг, лучше на бойню, говорил его конь.
Видела я и всех остальных, вижу теперь тебя самого,
чувствую, голова болит, чувствую слабость в ногах.
Не смогу не смогу я убежать, не сумею проклясть,
много много нужно для этого заклинаний, распятий и плах.

клоун:

Как изменился за пять лет Кадис.
Розы растут из булыжника, нет ни одной женщины.
Только цветы и солдаты, корабли и тюремные башни.
Дом мой остался прежним: в каждом окне - падший ангел и очистившийся грешник.
Думаешь, я испугался, обратно уехал, даже дня не провел в Кадисе, никого не встретил.
Неправда неправда. Все солдаты были моими.
Каждый оставил желтую розу, каждый воткнул мне в руку булавку.
Каждый назвал меня ублюдком и на крови моей умер под плеткой,
                                                                под плевком, под каблуком, став буддой.
Холодно мне стало, окоченели руки, ледяными стали булавки.
Солдаты говорили: промозгло в этом доме, страшно в этой клоаке.

солдат:

Трудно быть ледяной иглой острой и хрупкой.
В бою мне подарили пулю, к самому сердцу прикрепили.
Меня не убили, просто на землю положили.
Я и сам не раз это делал с другими.
Не думай, что я испугался, смирился.
К моим ногам нужно привязать камни, чтобы я с землею слился.
Наполеон мимо прошел, улыбнулся и отдал мне салют.
Мертвые кони его стоят в стороне и блюют.
Я ждал ждал твоего возвращенья, твой дом сторожил, подстригал клумбы.
В городе тебя искал, заходил в кафе и клубы.
У каждого камня тебе служил, примеряя разноцветные парики.
Ждал, чтобы тебя по-настоящему пристрелить из набухшего члена, стиснутого в руке.

Я бы сроду не стала писать этого письма, но я дура.
Дура, какую поискать.
Я влюблена. Его костюмы:
                                      Жизель,
                                      японская императрица,
                                      невеста-девственница.
Можно меня ругать, можно не любить,
но я умная и красивая.
Что-то происходит в моих теле и голове.
Вспомнишь ли про меня на костре, Тиль.
Я бы сама сгорела-сгорела, да не умею.
Закружи меня, упавшая мельница, надломленная карусель.
Я сгорю, умница моя, и согрею тебя, согрею.
Птица сказала мне: Какая ты сегодня красивая.
Еще бы не быть красавицей.
Просидела всю ночь, проплакала.
Доктор пришел, а я сижу, плачу.
Потом я спала, и Мадрид стоял неприступный.
Знаешь, я маленькая тварь, преступница.
Я украла твое лицо.
Угадай, почему ангелы - ангелы.
Я смотрю на тебя и думаю. И
пою страшно жестокую песню:
"Ты меня не ласкала, не любила.
Я умираю, засыхаю.
Чувствуешь, внутри моего тела пустота,
водяные пары, сернистый газ.
Софья моя, девочка-змея."

* * *

Только б не стало холодно клоуну и солдату. Этим надменным парням, развратным братцам.
Тебе их жаль. Ты с ними выпивала, гладила по лицу, целовала руки.
Только б не стало им холодно, только б не стало им жарко с польскою пулей во лбу,
когда они пересекают земли из Познани в Краков.
Выросли рукава у клоуна, закатились глаза, пена пошла изо рта.
Голого клоуна трудно узнать, трудно запомнить голого солдата,
когда они с медною пулей во лбу идут по польским полям.

* * *

Как ангельская дева, как монастырская вдова выходит Изольда.
Срывается, стрекочет: некого судить, некого избивать.
Золото-золото она любит.
Полетела Изольда - избавляется от боли.
В руках ее побывали огромные бриллианты.
Мужчины ее целовали, вином поливали. Потом сорвали Изу, выгнали из рая.
На губах у нее сладкая пена. Есть ресницы, брови, огромные перья.
Словно наркотик изольдино пенье.
Кроме золота, Изольда любит солдат. Солдатский запах, солдатские кованые сапоги. И
солдаты Изольду любят.
Посылают треугольные письма.
Посасывая карандаш, пишут на конверте: Изольде, единственной на свете.

* * *

Помнишь, в январе птицы замерзали, падали вниз?
Теперь их тельца вылупились из-под снега,
переливаются, блестят.

1.

Зоя идет красивая, умная. В песцовой шубе, пуховом платке.
Долго-долго красила губы, подводила глаза.
Зоя, смотри - мужчины идут-идут, оглядываются на тебя, показывают рукой.
А ты письма пишешь. Свердловск. Барнаул.
Помнишь, ты и мне посылала приветы, прикладывала волосок.
Твои волоски разлетелись по всей стране.
Ты говорила мне: "Рождественский ангел все время трубит и трубит.
Это меня погубит, скрутит, сотрет.
Видишь, где я храню беллин маленький самолет.
Он в горячих руках моих изгибается и хрипит.
Демоны приходят, снуют, заглядывают в глаза.
Трахни-трахни меня под водой.
Жаль, что я не могу тебе рассказать, как в мои легкие проникает вода."
Бедная Зоя во гробике ночью лежит. Шевелит Зоя губами, несчастная Зоя дрожит.
Зоя-зоя, наступит и твой черед. Слушай свое сердце, Зоя. Сердце твое не соврет.

2.

Стыдно-стыдно ничего не уметь, не хотеть научиться.
Казалось бы, взрослый уже, умный такой.
Бедный, ты полюбил Зою-зою, несчастную королеву, мертвую королеву.
Помнишь, она говорила, курила, лгала:
"Возьмите меня в стаю. Возьмите меня.
Смотрите, читайте, - я дочь короля.
Я умею по-королевски думать, по-королевски говорить. И
в этом облике, и в этой кутерьме,
в бесстыдном обмороке, в облаке, в тюрьме и
в самом центре маленькой страны, что не страна совсем, а так -
кусок луны, обломок никакой величины,
где в каждом кратере космическая грязь, я изменяюсь, исчезая и дымясь."
Ты теперь сам станешь мертвым.
Во гробике холодно, во гробике не будет меня.

3.

О хищница, о божество, свою тележечку кати, тяни, вези.
Помнишь Зою? Была Зоя, умерла Зоя.
Вечером смеялась, курила, лгала, мяла сигаретку, рассказывала,
сколько написала писем, сколько еще собирается написать.
Потом легла в постель. Так и осталась лежать.
Она ведь и мне посылала длинные письма, вкладывала волоски, трафареты ладоней,
какие-то смешные картинки, аппликации.
Если бы она могла, поднялась на скалу, камни кидала,
взлетала, парила, мчалась, обгоняя Икара и Дедала,
плавясь, как парафиновый самолетик, загоревшийся изнутри.
Спи, утопленница, пленница Зоя. Во сне тебе хорошо. Он отличный антиприпадок.
Как в русской пословице - не надо тебе ни мужчины, ни припарок.
Жизнь преподнесла тебе самый дорогой подарок и ушла,
даже не скрипнув рассохшейся половицей.
Знаешь, Зоя стала птицей, стала запахом, измельченной корицей. И
хотя она была прилежной ученицей,
обернулась кукольным трупиком, пластмассовой гробницей.