|
* * *
Путаясь в сумеречной кисее,
пятясь от шкафа к окну,
тихо, невзрачно в весенней заре
таю, теряюсь, тону.
Я оставляю пустой лабиринт,
полный бессвязных затей.
Запахи шуток, загадок, молитв
кто здесь уловит теперь?
Ножницы, спички, часы, карандаш –
скромный порядок во всём.
В непостижимый чужой антураж
входит жилец-новосёл.
* * *
За три часа
обошёл я всю
виллу Аду.
Влезал на холмы,
спускался в сумрачные лощины.
Я видел беличью беготню
– или драку? –
на сером стволе столетней пинии.
Я вглядывался:
что происходит? что они делят?
В какой-нибудь шишке
увидели редкостную прелесть?
Нет, кажется,
не в уникальной шишке здесь дело.
Скорей всего, это Эрос,
это Эрос...
Уже дождями
сбивает декабрь
с тополей листья.
Чернеют возле конюшни
копны соломы. –
Залезть в дупло
и – какой там Эрос? – только мысли
бессвязно вьются,
в сон увлекая тёмный...
Но от любви и во сне
никуда не деться. –
Шипя и цокая,
подобно серьёзным и цепким белкам,
и под дождём, и под снегом
мыслям придётся
гонять соперника –
без конца гонять
по стволам и веткам.
* * *
Утро туманное. Еду в Равенну.
Пересекаю седую равнину.
Иней покрыл виноградную ниву
однообразной плесенью. –
Поздняя осень...
Сказать откровенно,
я убегаю, поставив проблему:
я на экране оставил Венеру –
встретить входящего плетью.
Скоро уже – неизбежно-упрямо –
явится он, выходя из тумана.
Вестник, связной, проводник ритуала,
он приближается. Скоро он
войдёт – и, вздрогнув, замрёт у экрана.
Эта Венера зовётся "Феррара".
Свистнет плеть – и, ошалев от удара,
кинется он не в ту сторону.
* * *
Я не знаю, с волосами – какими?
Мне не интересно. Молчу.
Жёлтые бабочки мелькают в крапиве.
Дети пробежали к ручью.
Слепая ищет меня глазами,
умоляет не молча сидеть.
– Ты девочек вот с такими волосами
не видел здесь?
Я не знаю, с волосами – какими?
Разглядываю её. Молчу.
Жёлтые пропали в своей крапиве.
Дело-то, похоже, к дождю.
Беспомощно слепая шарит глазами,
вслушиваясь в шелест и плеск.
– Ты девочек вот с такими волосами
не видел здесь?
Не разберу я, с волосами какими:
мокрыми или мёртвыми. Молчу.
Мелко затрепетали листья на осине.
Проворчал гром волчий из туч.
Слепая упёрлась в меня глазами.
Последний отчаянный жест:
– Таких же, как я, только с мокрыми волосами
ты видел здесь?
* * *
Что ты, что ты, да разве ты не знаешь?
Так чего ж тебе ещё непонятно.
Дело-то не в том – ничком или навзничь
положить победившую команду.
Объясни буриданову болвану
между полем хоккейным и футбольным:
тот, кто ляжет на левую поляну,
непременно останется влюблённым.
* * *
Сквозит любовь машин между добром и злом.
Искусство дураков теряется в любови.
"Октавия" с большим октановым числом
четвёртый скоро год болтается в угоне.
На перекрёстках джип, на светофорах жжёт.
В Москве сидят в седле все с глупыми сердцами.
"Олимпия" лежит и ничего не ждёт,
лишь матовое тело в сумерках мерцает.
На ней план-перехват свихнулся в перехлёст.
Коварный нелюбим аварию подстроил.
Оплакал стыд греха псалмами сладких слёз:
соратника убил, Вирсавию присвоил.
* * *
Чуть оратор лопух или чертополох –
вся трава обращается в слух.
Но весною, когда ещё жесты без слов,
большей частью на ощупь растут.
Зачарованно в небо глядел цикламен,
по ночам затопляя газон.
А потом возле бани зацвёл чистотел –
и, когда я все средства свои истощил,
мою песню запел толстосум.
И с тех пор я скитаюсь в полях, и с тех пор
всё прислушиваюсь к шуму звёзд –
как шуршит, распускаясь, их белый шатёр,
как прозрачный под дождиком зонт.
ПРОРОЧЕСТВО СТАРЦА ВАРСОНОФИЯ
Оптина пустынь пусть не мистичней,
но уж наверное оптимистичней
всякой заботы птичьей.
В тысяча триста тридцатый год Хиджры
так безмятежно журчание Жиздры,
что позабудешь глядеть на грозные горизонты жизни.
До Перемышля пешком. А оттуда
вниз по Оке уже близко Калуга.
День погостил – и уплыл вовсе в Голутвин.
Так в эту осень, сухую, погожую,
всюду если не Ты, то кто же
выше других возлюблен?
Как уж получится, так и встречайте.
Разве мечеть запретит мечтать мне?
Лет через сто – и то свобода семи печатей.
Сарацины бьют в барабаны, фитили дымятся.
Чужие трясутся, свои боятся.
Остальные молятся и смеются, Христовы паяцы.
Двадцать царств и двести народов
окружили город – и бомбы в воротах
подложили – мгновенно союзники...
Только – не муравьиные, не звериные –
Твои заботы несоизмеримы
с занудством капризной суетности.
* * *
Уже я не пойму, зачем, за что
я был объявлен, призван, взыскан, взвинчен.
Лишь облако туманное взошло
и просияло мягким голенищем.
И маршал проскакал во смотр войскам.
Он был педант – возможно, Рокоссовский.
Я с ним, как мог, бок о бок проскакал,
внимательно нахмурив лик свой плоский.
Теперь давно я старший лейтенант,
уважен я за ордена и раны.
Лишь облака туманные летят,
влекомые осенними ветрами.
Посыпал дождь над серою водой.
Лик озера он морщит и таращит.
В плаще мой дядя, умерший давно,
сидит – в чине полковника – рыбачит.
* * *
Мы с друзьями, как водится, с детских лет
презирали тот стиль президентских мест,
где пузатые кафедры-кресла
чуть ли не унитазного блеска.
Только в нашей компании дерзких лиц
презиралась и та диссидентская мысль,
что в сортире законов и формул
возмущается: кто тут пёрнул?
Дело в том, что отнюдь не моча и кал,
но большое количество разных зеркал
и блестящих предметов обилие
угрожает логике гибелью.
Не в том дело, чтоб нам её было жаль. –
В любом случае, кто б ей ни угрожал –
не обкакались бы со страху,
но не кинулись бы и в драку...
Мы с друзьями сами шлифуем слова. –
Наши рифмы, метафоры – суть зеркала,
чтоб в бездонных их анфиладах
гулко гибли гирлянды фактов.
* * *
Мы одиноки в тюрьме реальной.
И нам не страшен формальный шмон.
Поймать в истоке любви центральной
заначек наших не может он.
(Я бы назвал это экзистенцией,
но это слово ушло в побег:
в кафешках Франции тусуясь с немцами,
оно – на злобу дня, а мы – навек.)
* * *
Тоской приметной всегда объят,
мечтой прелестной весь опьянён,
большой, приятный метаобъект
висит при въезде в её каньон.
Его без тёрки не миновать.
И он не терпит немых атак.
Его придётся именовать,
построив цепкий метаконтакт.
Его затруднительно обогнуть,
он есть шлагбаум при въезде в каньон.
Его надо как-нибудь обмануть,
дав наобум конфетки имён.
Но кто коснётся его мечты? –
Кому-то можно, а мне нельзя.
Напрасно слёзы мои смешны,
печален хохот чей-то не зря.
Кто отгадает его пароль,
войдя в таинственный звукоритм?..
Перед контактом молчит герой.
Решенье близится, ум горит.
* * *
Допустим, случайность – причина,
творящая видимый мир.
Тогда и во мне есть пружина
для всяких рискованных игр.
А если она есть феномен
всего рассыпания в прах? –
Ну что ж, я останусь спокоен,
хотя про себя и лукав...
Мы видим, что эти концепции
ведут по различным путям.
И две бесконечных процессии
идут по ним в дальний туман.
А если случайность – лишь способ
неведомое описать? –
Тогда я возьму в руку посох,
а ноги заставлю плясать.
* * *
"Спектр фью, спектр фью" – учит студент назубок.
Метод файв, метод плюс – всё к прославленью Фурье.
Это спой литию́ сырных февральских суббот,
поминающих нас март соберёт на бугре.
Понимающих вас – мало, ты им объясни.
Зона Сим, зона Зо – ломятся доски от яств.
Свёкор-Во, свёкор-На крышки гробов поднесли.
Сотню ла отняла тёща нарочно для вас.
Заиграй, заиграй, – в дудки вели и в блины.
Форте хрип, форте хлюп – каждый умеет педаль.
На одном колесе клапаны всякой длины:
крест аллюр, старт шоссе, старый седой рейн-металл.
Понимающих вас – мало, ты им объясни.
Фильтр Ви, фильтр Зво – горбятся плошки от яств.
Деверь Ну, деверь На горки блинов принесли.
Ектенью дьякона́ спели нарочно для вас.
Запирай, запирай, – учит уставный февраль,
ветер стигм, ветер язв, март объеденья сирот,
из которых один редко умеет педаль,
лектор брынз, вектор схизм их на бугре соберёт.
* * *
Поздний час. Несколько тёмных изб.
Липа, колодец, забор, сирень, бузина.
Мне показалось, кто-то крикнул: "Заткнись!"
Шоркнула дверь – и снова везде тишина.
Здесь Интернет-то есть у кого-нибудь?
Молча цветёт липа в прозрачной тьме.
Запах её висит, заслоняя путь.
Сложно себя в чужом опознать уме.
Затарахтел мотоцикл на другом конце.
Фарой сверкнул и сразу умолк, исчез.
Так никогда ночь на моём лице
местному даже ме́льком не даст прочесть.
Чем половодье ночи мощней растёт,
тем состязанье кузнечиков на задах
звонче – словно, натянутые внахлёст,
пересекаются струны в траве, в кустах...
Может, какая только локальная сеть:
спорт, реклама, погода, сельская жизнь? –
Вряд ли она покажет, тот ли я есть,
кто тут стоит, глядя на несколько изб.
* * *
Здесь можно читать, например, Куприна –
простые рассказы про цирк.
А между словами снуёт суета,
подмигивает суицид.
Здесь меланхоличный Орхан Памук
листает за ночью ночь,
плетёт свою сеть, как паук для мух,
а я вылетаю прочь.
Я вылетел в невесомость судьбы
и в недоуменье повис.
Мерцает окошко моей избы
средь нескольких тёмных изб.
Удастся ли выключить свет и спать,
заботу смахнув со лба?
Да это не важно. Здесь можно писать
любые другие слова.
* * *
Запогодило до пяти ве́дер.
Восадули тень позади тает.
Цифровой летит из Москвы ветер,
настроением на мозги давит.
В огороде хрен помощней редьки.
Хороводятся овощей лики.
Удобрением овонял ветер
травосладостный сеновал лирики.
Заподобило сватовство свинству.
Блея, топчутся за кустом овцы.
Испохабились по всему списку
тарахтящие по селу новости.
Порча что ни день понеслась лютая. –
Свои норы крот без числа роет.
Иронически червяков нюхая,
ядовитый ёж вечерком бродит.
* * *
"Увы! Увы!" – поёт пила.
Заря в лесу легла.
Нагрелись вялые поля,
зарделася река.
Пока не кончился бензин,
прохладный звон "увы"
качает заросли низин
нахлывами волны.
Пока громоздкий тракторист,
качаясь, едет вдаль,
над Богобабьем поднялись
дымы субботних бань...
Когда я спал обычным сном
под тяжестью спины,
я слышал монотонный звон
струны, волны, пилы.
Уже окрестность вся спала,
полезный сон творя. –
Я видел мирные поля
и бурные моря.
Уже в простоимённом сне
застыло вещество.
Я видел всё, что видят все,
и больше ничего.
* * *
У меня был товарищ – Витя-академист.
Он искал подходящих для женитьбы девиц.
Посещал вернисажи – в рассужденье невест,
только всё не решался: был разборчив и трезв.
Но однажды доверился он ветрам и волнам
и отважно отправился открывать Валаам.
Что с ним стало – неясно: с той поры он пропал.
Думаю, что добрался и остался он там.
Тучи взмыли над лесом и друг другу в обгон
громоздятся и лезут, обложив окоём,
и стремительно клочьями выбегают вперёд,
а какие-то чёрные поползли поперёк.
Дырка образовалась в этом месиве вдруг,
и столб солнца прорвался, осияв дальний луг...
Это я вспомнил Витю. –
Но минуту спустя
вновь всё стало невидимо под лавиной дождя.
* * *
Снова нота, как когда-то
впуталась в ползучий плющ,
будто сплющена октава
и просунута, как луч,
в ствол туннельного вокала.
Вдоль пронизывая опто-
волоконный стебелёк,
эта мысленная нота
все искомости плетёт
в однотонные полотна.
Будто вечная веранда
вся под крышу заросла
диким лозьем винограда,
где заблудшая оса
тянет вечное фермато.
* * *
Эрос еловый разводит сырость во мраке,
светятся шишки в овраге.
Птицы молчат и заняты чем – непонятно.
Сладенько пахнут опята.
Девочки-ёлочки грубо мечтают о сексе,
сон они видят все вместе:
к ним поспешает лошадка, везущая дровеньки,
в дровеньках дядька с топориком.
Всякое слово, коло́м забитое в воздух,
перекрывает доступ
к тайне пугливой, трепещущей от волненья
в самом устье явленья.
Птицы знают, когда молчать, когда вякать,
а человек свой лапоть
сдуру разинуть готов в любую минуту –
только б не длить немо́ту.
Вот и суётся в глаза нахальное слово,
вбитое в сумрак еловый,
ржёт, как лошадка, и заслоняет собою
запах стыдливой хвои.
* * *
В полном вперёде пурга деревенская.
Стонет в природе игра интересная. –
Вспышками контратак
шахматной стаею носятся искорки,
пересекаются с иксами игреки
в месиве координат.
Был ты гроссмейстер, а стал деревенщиной.
Был математик, невесте обещанный. –
Та до сих пор тебя ждёт.
В поле, окутана свадебным трауром,
над замерзающим заживо трактором
саван механику шьёт.
Слышишь ли, мёртвый, её причитания?
В речитативе о новопреставленном
перечисленье заслуг:
как потрудился в селе Пятиягодном,
как обработал поля культиватором,
как изнемог и заснул.
В сон игровой окунаешься засветло.
Пешечной тканью ристалище застлано. –
Над одеялом живым
тучами носятся хитрые искорки.
Белыми вихрями кружатся призраки
комбинаторных машин.
ИНТЕРЬЕР
Из пяти портретов я бы убрал один:
он назойлив и скоро станет совсем противен.
Он мешает видеть, думать, мешает спать.
Мне не нужно, чтоб их непременно было пять.
Всё равно оставшиеся образуют хороший скандал,
и отдельно каждый против трёх выполняет трюк.
Мне достаточно здесь интриги, я бы сказал.
И открыта дверь на балкон, если что-то вдруг.
Среди прочих изображён мой приятель Джон:
на пеньке сидит с охотничьим широким ножом.
Он на тёмном фоне почему-то довольно смугл.
Я его, пожалуй, повесил бы в тёмный угол...
Всё же из четырёх я ещё один бы изъял –
не совсем, но только повернул бы лицом к стене.
Можно будет изредка тронуть и бросить взгляд.
И открыта дверь на балкон, если что-то не.
Очень точно изображена больная жена:
рассудительна, серьёзна – и вдруг чем-нибудь взбешена.
Над вольтеровским креслом, скорей всего, место ей.
Она грезит порой о возмездье и ждёт гостей.
Эти гости пришли бы, если бы их привёл
тот четвёртый, чей портрет украшает камин. –
Он желает публики, резонанса чувственных волн,
высоко раскачивающих коснеющий в скуке мир.
Он устроил бы вернисаж, а то и аукцион,
он бы всех встряхнул и развеял тягостный сон.
В возбуждении беспредметном кружились бы мы,
невесомых бы мимолётных проектов пекли блины.
Но открыта дверь на балкон, и ползёт туман.
И висят застывшие движения глаз и губ. –
И четвёртый висит, не способен к добрым трудам,
только всматривается с вечным прищуром в прочих двух.
Среди прочих изображён мой приятель Джон.
Его взгляд напряжён, а может быть, отрешён.
Но тому, кто знает, его взгляд понятен вполне:
он тоскует по той, что я отвернул к стене.
Потому что не может, как я, на неё взглянуть,
потому что висит в углу, повешенный мной,
и охотничий нож его не в силах сверкнуть
над её лицом натуральной улыбкой стальной.
Если б в самом начале я не выбросил первый портрет,
я бы тоже висел, как застывших страстей комплект, –
комбинация заданных кем-то смыслов и правил.
Но я вышел из рамы и холст ненужный порвал.
И теперь равновесный порядок я строю сам,
напряженьям диктуя собственный свой закон.
Мне достаточно здесь для жизни, я бы сказал.
И открыта дверь на широкий пустой балкон.
* * *
Когда мы смотрим друг другу в глаза,
в ту замкнутую секунду,
в немую ту минуту, когда
мы смотрим в глаза друг другу,
всех наших знакомых пронзает страх, –
неловкость? – нет, мутный ужас,
и они пятятся, пятятся от нас
и прячутся в свои клетки, жмурясь
от блеска, в котором двухголовый дракон
живёт, сам с собой играя,
как шахматный чёрно-белый конь
с повёрнутыми внутрь головами.
* * *
"Ты просушил ботинки? – спросила она. –
Сегодня ночью обещали метель.
Тебе идти, а я в пустой избе тут одна.
Быть может, что-то прояснится теперь.
Там за окном под липой мой любовник стоит,
фонариком он шлёт мне сигнал.
С шести часов под снегом он стоит, терпелив,
и я хочу, чтоб ты это знал.
Как выйдешь за калитку, ты его не заметь.
Или заметь – не знаю, хочу.
Ведь всё равно должна произойти чья-то смерть.
Да ладно, ты не думай, шучу".
Я вышел за калитку. – Где метель? – Куча звёзд
кидает на деревню свой блеск.
Я вышел за деревню – там дорога ведёт
в заваленный сугробами лес.
Я вышел на опушку – вижу волчьи следы.
Я свистнул или взвизгнул иль взвыл,
призвал весь смысл моей непроходимой любви –
он робко хрустнул, сбивчив и зыбл.
Прислушиваясь к шороху дробящихся искр
на ткани вероломных снегов,
сухими лапами я осторожно, как тигр,
побрёл, не оставляя следов.
* * *
Двести восемьдесят две осы
вертятся вокруг одной оси.
Эта ось, намазанная скрипом,
Держит их на возбужденьи липком.
Но соперничество лишний компонент
вносит в танец этих остреньких планет.
Приглядись: как будто двойники-любовники,
вкруг восьмёрки вертятся две двойки.
* * *
Было дело на Риальто.
Я прикинулся Отелло.
Дездемона – молодая
балерина.
В театральную бригаду
затесался кабальеро,
и она ему свиданье
подарила.
Он, однако, был настырным,
он дежурил в подворотнях,
посылал ей тучи матерных
проклятий.
Приходилось пить пустырник
для спокойствий благородных, –
что же делать, если парень
без понятий.
Полноты великолепья
сохранила половину,
о традициях трагедий
памятуя.
Никакая королева
не прикажет водевилю
разливаться половодьем
в полнолунье.
Прибегали от лагуны
волн взъерошенные свиты,
поднимали бурный паводок
в каналах.
Домогаясь честной лгуньи,
истинный страдалец с виду
обладал изрядным навыком
в скандалах.
Было дело на Риальто.
Я прикинулся Отелло.
Дездемона – молодая
балерина.
В театральную бригаду
затесался кабальеро,
и она ему свиданье
подарила.
Но её великолепье
сохранялось неизменно:
лики подлинных трагедий
монолитны.
Никакая королева
не простит дивертисменту
если рухнет он с трапеций
на опилки.
* * *
Потчевала тёщенька любезного зятька.
В зарослях шиповника запуталась пчела.
Рубрику открыла авантюрная статья.
Всё это случилось не сегодня, а вчера.
Выпуталась утром собирательница грёз.
Села пред компьютером, шлифует коготки.
Потчевала – да. Кого и чем – не разберёшь.
Форум изругался. Презентация в ОГИ.
* * *
Минутная готовность,
а я ещё влюблён.
Через минуту вторгнусь
в бесформенный объём.
Там нет ни слов, ни жестов –
и как я поплыву?
Сейчас я в этих безднах,
влюблённый, потону.
Разведчик легендарный,
невидимый артист,
с легендой, Богом данной,
прозрачен, гладок, чист,
я мнил: не уличаем
ни в пытке, ни во сне!
Но завелась случайно
любовь в моём досье.
И вот я ошарашен,
как соляной столбец.
В сыром огне пожаров
безгрешен, как асбест.
Но слабость и неловкость
жгут внутренность мою.
Минутная готовность,
а я ещё люблю.
* * *
День каждый. День чуждый. День страшный.
Изъятый из пачки без скрипа.
День завтрашний. Шорох свистящий.
Позорная полость раскрыта,
и брошены в воду квинтоны.
И брошены сущности в воду.
Что пользы? Зачем забинтован
никто в непотребные коды?
День слёзный. Свет твёрдый, бесстыдный.
День мутный белеет в осадке.
Отверстья эссенций раскрыты.
Без санкций изъяты экстракты
и брошены в воду. Что пользы?
И брошены в воду квинтоны.
Раздвинуты створы пропорций.
Без скрипа сомкнуться готовы.
* * *
Над тамбуром горит
холодная звезда.
А в тамбуре дрожит
влюблённый Деррида.
Алхимик-виртуоз,
беспечный шарлатан,
задирист и курнос,
он сроду не рыдал. –
И вдруг бессильным лбом
он стукнул о стекло.
Качается вагон.
В степи кругом темно...
Однажды на Физтех
приехал Мирзаян.
Я был одним из тех,
кто плакал под баян.
Но я не помышлял
о том далёком дне,
когда любви мышьяк
отравит всё во мне
и, корчась, изблюю
лирический сироп
и лягу под звезду
в мерцающий сугроб...
Но стережёт вагон
кондуктор-балагур:
не дискурс, а жаргон,
не мысль, а каламбур.
Не тамбур, а тюрьма.
В стекле плывёт лицо –
никчёмного ума
безжалостный ШИЗО...
Сейчас вот завопит
в мобильнике волна,
и полетят звонки,
как тетрис с потолка.
* * *
Открыть окно. – Какая прелесть! –
Полей апрельская опрелость.
Бег туч. Птиц щебет. Ветерок.
Блеск луж. Смиренный костерок...
Открыть окно? – Какая прихоть!
Тогда, пожалуй, дверь запри хоть.
А то устроишь тут сквозняк,
а я и без того озяб.
Открыть окно... – Какая дерзость!
Ты шутишь? – Это новый тезис
в стезе искусств. Я не готов
безумствовать: я не таков.
Открыть окно? – Фу, что за пошлость!
В полях там трактор, словно лошадь,
весь день натуженно пердит.
А здесь я сноб и сибарит.
Открыть окно. – Какая дикость!
Ещё простудишься, поди-кось.
Я умер. Бережно храни
затхлость в себе моей струи.
КАК ОБЫЧНО
I
Как обычно, на террасе
я к тебе лечу мечтой.
Сочиняю эти фразы,
Лепечу стишок смешной.
Вдохновенье глупо брызжет.
Смыслы скачут вкривь и вкось.
Торопливый дождь по крыше
пробежал, как стадо коз.
II
Как обычно, на террасе
собираю старый пазл.
Я гадаю: тебе разве
безразличен мой соблазн? –
Изучу пустые пятна
и найду такой привет,
чтобы точно и компактно
он заполнил твой рельеф.
III
Как обычно, на террасе
водку пью, растёт гора.
В никудышном преферансе
ни улыбки, ни огня.
Не ловлю причин и следствий.
Вы – умы, а мы – увы.
"Ничего, – язвит Мелецкий, –
отыграешься в любви".
IV
Как обычно, на террасе
я смотрю на паука.
Он загадочно-прекрасен
между балок потолка.
В стороне от торных тропок
сеть свою расположил.
Вот и я всё жду кого-то.
Я безумен? – Не скажи...
V
Как обычно, на террасе
светит дикий виноград.
Лёгкой тенью по тетради
пробегает иногда.
Золотистых пятен трепет
строчки путает мои.
Сад вздыхает, полдень медлит
в жарком запахе смолы.
VI
Как обычно, на террасе
не сказать, чтоб я уснул, –
в мутных мыслях потерялся...
Ночь металась. Ветер дул.
Ель с черёмухой играла,
путалась с ольхой сосна.
Отдалённый звук сигнала
ночь ко мне перенесла.
* * *
Надвинулась тучка, громами стуча.
Под ней потемнела речушка Уча.
Пророчного неба мы чище:
мы движемся к тёще в Мытищи.
Давненько погода не видела нас. –
Сама себе в верности лживо клялась,
сама себе пела и льстила,
потом, проклиная, грозила.
На кладбище осень под каждым кустом.
Приблизимся – всхлипнем, вспомянем – уснём.
Наедут сварливые зимы –
приветки придумаем им мы.
В последнем костре догорая почти,
мокнёмся мы в светлые струи Учи.
Травы-воды ниже мы, тише –
подселимся к тёще в Мытищи.
* * *
Торнадо в средней полосе бывает редко. –
Настолько редко, что не вспомнят старики.
Однако есть одна народная примета,
всем календарным наблюденьям вопреки:
"Если на Алипия липа зацветёт,
значит, на Сысоя крышу снесёт".
Алипий был прославленный иконописец.
На липовой доске ковчежец вырезал.
Молитвенные светы православных истин
располагал, накладывая на левкас.
Так он квази-хаос всего мирозданья
духом и умом превозмогал неустанно.
В Суханихе на Клязьме эпицентр торнадо
пронёсся вдруг и сотню сосен завалил.
Беспечных отдыхающих пансионата
застал врасплох и покалечил семерых.
Женщина с девочкой спрятались в автомобиле.
Автомобиль расплющило – они погибли.
Исследованья Лоренца и Мандельброта
столь поразительны, что трудно их постичь.
Однако есть одна простая поговорка,
спокон веков бытующая на Руси:
"Бабочке довольно крылышком взмахнуть –
а уж ангелы готовы бурю раздуть!"
И всё же огнедышащих страстей пустыню
Сысой не уставал смирения росой
кропить – и, разгоняя демонов унынья,
по раскалённому песку ходил босой.
Сам того не ведая – легчайшим усильем –
девочку умершую вдруг воскресил он.
* * *
Следы многообъёмные
всегда стучат за мной во мглу,
ритмичные, как шпалы во Сибирь.
Вагоны, вздрогнув, лязгнули,
просторы православные
поехали назад, вскипев в себе.
Никто не дал мне ордена
за то, что мною пройдена
была в начальных классах вся Москва:
кудрявые учебники,
упрямые начальники,
поруганные детские права.
С тех пор прошло столетие,
скопилося наследие,
столпилось население земли.
Вагоны, вздрогнув, лязгнули.
Опять все стёкла грязные.
Куда же мы поехали, взгляни. –
Средь многих провожающих
ещё ты различаешь их:
отец, дед, мама, бабушка, сестра.
Прощальных взмахов веточки,
начальники-начётчики,
бесхитростные детские сердца.
* * *
Лайфджорнал – фэйсбук, Макдоналдс – фастфуд, –
этапы большого пути!
Отпели покойника, слёзы сглотнув,
немного поели кутьи.
Мелецкий хотел немедленно тост
в напутствие другу сказать,
но в эту минуту Великий Пост
распялил на небе закат.
Промчался свет по стёклам око́н,
пропел колокольный звон.
Народ прочёл Покаянный Канон
и вышел из церкви на двор.
Меня поздравляет отец Валентин,
на крыльях поста летя.
И мы с Мелецким смело летим,
теряя тяжесть лица.
Весёлое время – Великий Пост!
О смерти ли нам скорбеть,
глядя, как тает пена пустот:
пастырь стрижёт овец...
* * *
Гром пролетел над безднами людскими –
переходящий в шорох смех Господень.
Сидим себе не то чтобы в пустыне,
да и не вечер, хоть уже не полдень.
Шуршанье искр, полей прикосновенье,
остывших кварков симметричный подвиг. –
Когда-нибудь бывало что новее? –
Мы молоды, никто из нас не помнит.
* * *
Сюда будем думать, сюда исцелять,
сюда, невзирая, твердить. –
Толпой входят малые в дверь сентября,
им льстят и мерцают пути.
Учитель кивает приветливо в такт,
а сам про себя весь угрюм.
Не верит, не знает банальных он тайн,
он тайным унынием юн.
Он нежным движением тайно томим,
тоска в нём, тоска – и восторг.
Не верит, не знает таинственный ритм,
куда, истекая, истёк.
В слепых окулярах блеснула слеза,
в букетах шумит суета.
Толпе непонятно в дверях сентября –
куда нам? – Сюда вам, сюда... –
Он нежным движением тайно томим.
Куда, истекая, истёк? –
Не верит, не знает таинственный ритм,
куда он, не глядя, ведёт.
Пришли шаловливые, скачет судьба
невинным огнём по глазам.
Учитель указкой три разных "сюда"
рассеянно им показал.
* * *
Мальчики с большими певчиками
на уроке космографии
затерялись между девочками,
будто ничего подобного.
Педагог светил фонариком,
всюду прилагал старания –
тем не менее не вычислил
ничего у них огромного.
В каждой точке только пе́тельки,
в малых узелках пульсирующие.
Неподобное таинственно
растекается по космосу.
В муках школьной арифметики
настоящую картину мира ищи,
мальчиков гони по писанному
в строгих умозреньях образу.
* * *
– Что скажешь мне, добрейший медик?
– Таблетку в сумерках лизни.
Спасаюсь я, спасайтесь, дети,
от беспросветной белизны.
Грядут стерильные халаты,
застиранные до небес.
От них, небритый и лохматый,
тревожный прячется беглец.
Вот скрылся он за поворотом,
но выглянул из-за угла.
Листва шуршащим хороводом
пестрит, мелькает, как пурга.
Октябрь решителен и светел –
не ждёт весны, да и зимы.
Спасаюсь я, спасайтесь, дети,
от бесполезной белизны.
* * *
К внезапному слову готовясь,
прожи́л, ничего не узнав.
Расплывчаты смыслы пословиц,
покуда они на устах.
А ныне уста онемели,
и смыслы конкретно растут:
подходишь к своей колыбели –
а в ней безмятежный абсурд.
* * *
Дядя Пев возгорелся от Феба, прикинь,
но был кем-то задвинут в детдом.
Он, однако, успел стать другим – а каким,
не поймёшь, напрягаясь с трудом.
В городской пустоте завихренья ума,
вышибает слезу Сукачёв.
Для кого ты прожил эту жизнь задарма? –
чувачок, чувачок, чувачок...
* * *
Я надуваю щёки, как паруса.
Рыскаю в анфиладах, гася гостей.
Обозреваю сообщество за полчаса. –
В нём никаких особо нет новостей.
Вяло плодится гуманитарный микроб.
Да, это так. Но чуток ночной дозор:
выстроилось белое войско цветов,
кротко обороняет ночной газон.
Кто бы решился против него шагнуть? –
Тысячи пристальных светится завеса глаз.
Хоть ты кричи, рычи, плюй – наизусть
вежливо возвращается каждый пас.
Мне даже скучно. Тягостен новый день.
Светят цветы. Сообщество – ни гу-гу.
Тыркаюсь перстнем в порталы – там нет идей,
а я всё рыскаю, тычу, спать не могу.
* * *
Битвы, которые я называю главными,
выиграны не нами, а гневными ангелами.
Битвы, которые кажутся второстепенными,
медленно, век за веком ведутся растениями.
Можно о битвах как таковых не задумываться
и не смотреть, куда бранные позовут места,
вместо имён лексиконом вполне очерченные. –
Кроме стереотипов, там видеть нечего.
* * *
Вот отважный Персей. Он, восстав поутру,
препоясавшись, прётся в портал точка ру,
он выходит на форум и головы ру-
бит гадюковолосым медузам.
Это подвиг. Но ясно, что умным князьям
в бизнес капает каждый народный изъян.
Вот парадный подъезд. По торжественным дням
одержимый холопским недугом.
Ну а если не праздник, а серый денёк,
на портале он видит амбарный замок
и скулит, как потерянный Богом щенок,
под дождём несомненно осенним. –
Где хозяин, который командам учил
и врагов ему на растерзанье вручил
и сардельку добра перед носом крутил
и нарёк его храбрым Персеем?
* * *
Немало ныне провокаций астмы. –
Переходящий в кашель смех неловкий,
бесценные алмазы из пластмассы,
мучнистые бананы технологий.
На умных клумбах глупая клубника
верна глубокомысленной прививке.
Случайная, моторная улыбка,
змеясь, вздувается отёком Квинке.
* * *
Движется солнечный лепет
пятнами в тёмном углу.
Овцы белеют и блеют
на сладосочном лугу.
Петельки, малые волны
в рунах на склонах их спин
без интереса подобны
буквам, в которых мы спим.
Спим – и нам видится лето,
овцы на дальнем лугу.
Движется солнечный лепет
пятнами где-то в углу.
Петельки, малые вихри
делают космоса ткань.
Без интереса не вникли
мы в построенье их тайн.
Мы в просторечье телесном
тусклые мысли пасём.
Изредка выглянет с блеском
петелек новый фасон.
Солнечный лепет из тучи
брызнул случайно на них.
Быстрый, неправильный случай
высветил руны на миг.
* * *
При некотором напряжении взгляда
мы можем заметить двусмысленность слайда,
кочующего из журнала в журнал. –
Фотограф охотника вооружал
улыбкой растерянно-безоружной,
чтоб выглядел интеллигентной старушкой,
заглядывающей случайно в чулан.
Пылинки вспорхнули навстречу лучам,
проникшим внезапно в бездвижное время.
Старушка заметила банку варенья,
которую спрятала здесь, как пчела,
полвека назад – а быть может, вчера
иль даже сегодня? И это так странно –
теперь, в запылённом окошечке слайда,
оканчивать жизнь там же, где начала.
* * *
Говорить бы, скажем, что-нибудь молча,
ибо голос – это буфер и тормоз,
но слова тогда рождаются в корчах:
что ни реплика, то целый перформанс.
Отражаясь в артистических позах,
жизнь всё больше к эмблематике склонна.
Вместо жизни, я веду её образ.
Образ жизни я веду самый скромный.
| 
