М.П.Басмановой посвящаются эти опыты
Открой-ка дверь, здесь душно и темно.
Не лучше ль нам открыть тогда окно?
Там холодно, а я и так дрожу.
Нет, нет, я дверь открыть тебя прошу.
Да, но из двери слишком резкий свет,
и голоса, и шум воды на кухне.
А серое шуршание газет,
стук каблука и шепелявость туфли
вконец мое молчанье извели.
Но почему? – ведь там же все свои!
И я люблю, когда присесть на стул
сюда заходит этот мирный гул,
болтливый, как сосед. Открой-ка дверь.
Нет, нет, ну я прошу тебя – не стоит.
Когда уйду – откроешь, не теперь.
Открытое – всегда чуть-чуть пустое,
а может быть, и вовсе пустота.
Да, это так, но, не раскрывши рта,
альбома, книги, двери и души,
мы все неизреченными в тиши
останемся. И комната права,
на стенах наши профили рисуя,
записывая нас. Ведь мы – слова,
и знак, и шум, и выраженье сути.
Ей крикнуть нами хочется теперь.
Ну, я тебя прошу, открой же дверь.
Нет, погоди, скажу я все, как есть:
на самом деле это только лесть
предмета. Он не хочет просто быть –
как бы возбыть, продолжиться желая,
он вынужден казаться смертным, слыть
за смертного, постыдно подражая
в печальном этом свойстве нам, живым.
Не это ли притворство?
Даже им,
притворством, наградили мы предмет.
(На части разбирая белый свет,
суметь бы нам колесики устройств
не растерять.) Но солнечная призма,
тряся букетом семицветных роз,
дает урок несложного кубизма,
и если кто понять его не смог,
то зеркала пронзительный намек
сверкающей на плоскости дырой
тогда не говорит ли: дверь открой!
Не откроешь?
Но почему? Запрет? Или приметы?
А ты ответь мне: зеркало – предмет?
Нет, не предмет, но правда о предмете.
Поверхности дает оно объем.
Объему с отражением вдвоем
оно предоставляет заглянуть
до самого конца другому внутрь
и распознать себя. Так свет и тень
(вся густота зеркальных построений),
опережая правду на ступень,
становятся едва ль не достоверней,
чем сам оригинал. Как птицу в лет,
оно с опереженьем правду бьет.
Бедняге не впервой, а нам урок:
того гляди, прибьет лихой стрелок
не только правду, но и нас самих.
Скажи, когда глядишь в такое жерло,
из этих одинаковых двоих
кто ты, а кто твое изображенье?
И в ком из них живет твоя душа?
Ведь если позабыть, что он – левша,
с тобой, прекрасным, он, кривляка, шут,
полнейшим сходством вызывает жуть...
Оптическое чучело в тиши
внушает непонятное доверье
и, тело отделяя от души,
в небытие приоткрывает двери.
Ведь если я и есть вон тот портрет,
выходит, что меня-то вовсе нет.
Нет, проходимец, я и значит я,
хоть искушает правду ложь твоя.
Ну, это же не ложь, а так... Лукавство.
У зеркала ведь память коротка.
А потому и лучшее лекарство –
забывчивость заемного мешка
пространства. Чтобы нам себя спасти,
достаточно глаза лишь отвести.
Но приготовься: впереди у нас
опасный опыт – выдержит ли глаз?
Тебе не приходилось наблюдать,
как пишет это зрительное эхо
и по складам пытается читать?
Циническая в этом есть потеха.
Я думаю, пластинка так поет,
запущенная вкруг наоборот,
Но вместо пенья только свист и визг.
А если я пластинку эту – вдрызг!
Побереги же слух: впускаю звон.
Поломанного пения осколки
сверкают и свистят со всех сторон,
впивая в ухо острые иголки:
О, что это за ужас, прекрати!
Нет, нет, еще осталась треть пути.
Останови невыносимый тэст.
Нет, погоди, должны мы всё прочесть:
.............................................
.............................................
.............................................
.............................................
О, это нехорошие дела:
обломки слов с обломками стекла
в глазу объединенные, тотчас
у зрителя пропарывают глаз,
а проникая в ухо общим скопом,
обломки смысла и зеркальный лом
кровавят слух, копытящим галопом
растаптывая мозг. И поделом –
говорено недаром у людей:
"И в мыслях разбивать его не смей..."
А так и есть. Оно ведь – глаз, досмотр
за нами
лиц, физиономий, морд,
им отраженных некогда до нас.
Каким бы это ни было соблазном,
руки не подыми на этот глаз:
как отомстит шпион с подбитым глазом,
наплачешься...
А я и так плачу́.
За то, чего я ввек не получу,
кладу я нескончаемость пути,
которым предлагается брести
за истиной.
Но весь увидеть разом
предмет – не предусмотрено в меню.
Так, значит, быть всегда тысячеглазым
или разгрызть их тысячу на дню
и разложить по косточкам примет.
Я думаю, что не парижский мэтр,
а вдребезги разбитое стекло
от зеркала –
кубизм изобрело.
Из всех приобретений ли, потерь –
не все ль равно? – оно свободы просит.
Оно не то что открывает дверь,
а напрочь и в щепу ее разносит.
И сквозь пространство – далее вперед...
А кто, скажи на милость, уберет
истерзанные зеркалом тела?
Да, видно, есть ручные зеркала,
а есть неприручённые, как зверь,
как это вот, бушующее рьяно.
Ну, хорошо, пойду открою дверь,
хотя б затем, чтоб выпустить буяна.
Авось, он присмиреет во дворе.
Что разглядишь ты о такой поре?
Что разгляжу – во тьме увижу тьму,
а там – непостижимое уму.
Но это – двор, и тут вокруг дома.
Расставив руки, кажется, дотронусь
до двух противостен...
О, там, где тьма,
укромность превращается в огромность,
и больше нету ни домов, ни стен.
А что же есть?
А есть густая тень,
та самая, что гнезда вьет везде,
где почернее мрак, и мы в гнезде
качаемся с тобой – не выпасть бы,
о как бы нам не выпасть, не упасть бы!
Не сверзиться бы нам с ветвей судьбы
да в самое туда раскрытье пасти,
с ветвей да в пропасть волчьей пустоты.
Не зеркало ль во мраке видишь ты?
Не зеркало ль?
Ну, значит, это все-таки оно.
Не знаю, нет, не различить никак,
но чувствую присутствие чужое...
Так, значит, это – зеркало: не мрак,
но пустота, закиданная тьмою,
и я давно разбить ее...
Постой!
Мы пустоту прихлопнем пустотой.
А с ней и наши опыты к концу...
Смотри же, как стоят лицом к лицу
два зеркала. Ничто глядит в ничто.
Да, вижу. По краям клубится нечисть,
а в самой трубке, в рукаве пальто
обрублена по локоть бесконечность,
суля и нам похожую судьбу...
Но тут пространство свернуто в трубу,
и мысль о нем уложена в чехол.
Нет, опасаюсь я, что это – ствол.
И он определенно расчехлен,
он изготовлен и готовит выстрел
не в нас – похоже, нами хочет он
пометить запространственные выси.
И вмиг – двух жизней, двух сердец дуплет!
Меж двух зеркал – спалить запасы лет
в одно мгновенье – ставлю я свечу.
Нет, нет, я это знаю, не хочу...
Все пробую, но не открыть мне дверь –
и чую сквозь нее дыханье стужи,
и кажется: какой-то черный зверь
рогами подсадил ее снаружи.
Так он пришел? Я жду его давно.
Да так... Не все ль равно?
Все имена идут за ним:
калика перехожий, пилигрим.
Он – мышка, но и кошка, но и щель,
куда забилась мышь. Он волк овечек,
и муть со дна кладбищенских ночей,
и вечный странник, но и странный вечник, –
названия лишь искажают смысл.
Мы слишком далеко услали мысль,
и не она уж настигает нас,
но искуситель, сатана пространств.
Он обозначен! Так на шею – вервь,
на сердце – камень, головою в омут!
Ты видишь?
".............................................
.............................................
.............................................
............................................."
Исчез! И повернулась дверь, как лопасть...
Но что он говорил! Я жить хочу!
О, что сказал он... Я не так хочу,
не в честь и не в угоду палачу,
и ты не поддавайся палачу.
Ну, успокойся, на него есть крест.
Ты вспомни церкви среднерусских мест
(ты помнишь церкви среднерусских мест?),
в просторных рощах как они к лицу
спокойно вечереющей России!..
И там у них, где свод идет к концу,
там луковицей купол темно-синий
(там? луковицей? купол? темно-синий?),
и золотые звезды по нему.
Так вот: уж и не знаю почему,
но все-таки всегда сдавалось мне, –
так выглядит вселенная извне.
Снаружи, да, а крест или росток,
снаружи. Нет. Но крест или росток
у луковицы – вот всего начало
(начало? начало? начало?),
и прямоточных там времен исток,
и возвращенных там итог.
И жало,
стрекающее светом в тот простор,
к которому повсюду есть затор,
повсюду, но не в сходе этих мест,
в которых мир не то чтоб был отверст,
не то чтоб тут окно...
Да, да, оно!
Ведь логика ступенек и площадок...
Нет, нет, оно!..
И всех дверей, ведя на то же дно,
ведь логика ступеней и площадок
наводит неестественный порядок,
и всех дверей, ведя на то же дно,
наводит нестерпимый распорядок,
а мы с тобой должны не выйти в мир,
а выпорхнуть из комнат и квартир.
Да, но не так, как этот...
Но это значит, нам тогда...
Молчи!
Дверь запереть покрепче. Где ключи?
Но разом весь пронизывая мрак...
Нас не увидят. Тут кругом темно.
Прозрением.
Сейчас кругом темно,
и мы одни в неосвещенном мире.
И мы. Одни. В неосвещенном? Мире.
Ну, хорошо. Открой тогда окно.
Открой окно. Открой его пошире.
* Строки многоточий здесь и в дальнейшем обозначают паузы соответствующей длительности.
В этих местах читатель может вообразить какофоническую музыку.
|
