Сидит себе опрятно-белый старец
и на обыденный, его не видя, Нил
глядит, – в прострации уставясь
на глуби, где клубится гниль,

на грязные струи́...
                        И видит: к ним отвесна
из сердца ввысь и – в синеву – тропа,
Отцу стремимая: – Ответствуй!
Поток поставлен на попа

вдоль той тропы... В – иное небо,
сквозь череп из черев до Райских врат:
Нил духа, Ганг любви; Инд уединений;
Тигр горней радости; торжеств Евфрат...

Глядит аскет из мозговой пещеры
в сплетенья светлые, в крутыя высоты
рек столбовых; зрит Силы, Сферы,
брег опрокинутый; себя у той воды...

И – тянется к нему (себе же)
и хочет молниями с ангелом играть!
– Но тот крылат, а ты – душою – пеший,
ты – только грань, а тот – ее карат.

Тогда – навыверт знания и зренья,
иссеклась мысль – во: в небо бьющий Нил.
Но мутнышко заядло в ней созрело, –
пузырь безуминки, и чуть: чернил.

И в глаз вошла заря, а в ухо – петел;
его: трех отречений кукарек...
Как дверь с петель, ум с вертикали спятил, –
святого – смыло, выплыл человек.

Творцу подобная, во всё воткла бродило
богосвидетельская тварь
и круглышком Нуля вдруг породила,
творя таврически, –
                        зверей – плотской товар...

Какая чуткость, мощь!
            Курчав лобок, –
особенно когда он первым потом пышет...
Особенно когда не первая любовь,
но: опыт у любви любовей бывших...

И – жертва, но – допрежь
            и пуще – госпожа.
Царица в золоте, и наготе, и пятнах
ползущих лун и солнец, возлежа
средь ароматов невероятных,

ее дыханием струимых,
            средь
тропических просторов
она влечет сердец
            живую снедь...
Счастливцам – смерть.
            Таков тигрицы норов.

Подруга всех, но этот нрав
опасен ей самой –
            не розни: блазни
притянут недруга,
            и встрянет враг:
дракон причудливый и безобразный.

И от кого?, кому?,
            и – не усторожить;
в блаженном, сладост-
            нейшем чреве
она вынашивает смерто-жизнь:
подобие себя же
            в виде дщери,

такой же коготной, как рысь,
(и новорoжденной, но столь же властной),
что – из растерзанной утробы,
            из
кровавого влагалища вылазит.

Медленноокие, плавные,
пятнами яркими плавая

в плотной и плавкой среде,
реют без тяжести
            в кубе прозрачном
            и будто бы призрачном,
как бы – везде.

Лунами полузелеными,
глубями, водными лонами,

солнцами, полными звезд,
иглами, –
            блазнится
            наглотавшийся куст,
как парчовый лоскут...
Это: плавает рыбо-медуз
            головохвостый лангуст.

Легкие, ставшие чешуей,
золотое по телу шитье,
и внезап-
            ное вмиг и назад
            боковое проворство;
скок; и – брык; и – вдруг прыг:
            брызги порска...

И – в простое;
            в просторы летит: в облака,
на соблазн то ли воздуха
            то ль моряка,
жабрами жаждая ветра, –
рыба,
            сквозь радужных туч
            мокрого Мира и Света.

Наблюдателя: в небылое: увод, –
гипнотический вывод из вод

в нежилое; в – иное
тех, кто волей-неволей
            вниманьем виновен,

душ уловление;
            вывих невзгод.
Красных рыб:
            пустоты пережёв,
            полный рот.

Тяжество.
            Грани пространства...
Дико-бездумно. Потрясно...

Не видящие неба,
            невидимо
            шуршащие в траве,
шипящие щавелево из ямы,
как их ни бей по плоской голове.
Мы все их жертвы: авели, адамы...

Любое людское "Я"
            для них не более чем пятка,
которую они, враги, разят,
впрыскивая пароксизмы
            рвотного припадка,
черные узлы окочененья –
            яд.

Смерть, даже чужая,
            заостряя знанья
(голого – глагол им не велит –
            они не тронут),
            и –
            особенно чужая,
            возводит извиванья
меж да и нет
            в разума зенит.

Язык
            (единственный!)
            они двоят,
извилины, ползущие из мозга,
но вот ведь:
            железы не изливают яд;
в воду – нельзя,
            и невозможно.

Ведь:
            вода
            преобразуется в живую,
а голый – в райского жильца...
Но и на их природу щелевую
есть камень умственный
узилища, конца.

Для них, однако, лишь начала:
протискиваясь в тесноте,
чтоб шкура ветхая
            изношенно застряла,
прошивши смерть
            (свою),
            они уже не те...

Но – юные,
            в красе орнаментальной,
плюют, летают,
            жалят, давят,
            глотают, травят,
            вымена сосут,
совокупляются
            клубами в свадьбе свальной
и яйца с кожаною скорлупой
            несут.

Громадно-мудр,
            как Библия...
                        При этом:
огромно-непомерно-уд!
мослы его сырых
            колеблющихся груд
подобны глинам
            разогретым.

Племянник Мира
            чуть-не-Гильгамеш,
приемыш и свидетель ноев,
но и: теля-телей;
            в родство его свиное
ты не поверишь ни за что,
            пока не съешь...

Нога столбова,
            а на вкус –
как бы чудовищный цыпленок, –
детинец в каменных пеленках...
Рот обжигает не размер,
            так уксус.
                        И – укус.

Тяжеловесам жить: легко?
            – Ль!..
                        Но оба
с домоподобною подругой
(а – башня прихребечена подпругой)
бредут, любовники,
            в чаду, в бреду бок-о-бок

до тайного межгорья (сами горы),
к поляне сладостной,
            где лес курчав, –
там, бивнями бия
            и роясь у ручья,
он имет человечка мандрагоры.

Как тот заверещит, зеленокудр,
оранжевую кровь
            прольет, невиноватый,
так воины из башни,
            спешась (аты-баты),
хватают хоть бы: пса,
            чтоб – горлу перекрут...

Она, потупясь, ждет.
            А он – жрет корень,
дабы супруге недра взрыть...
Ей достается плод.
            И прыть:
плодить, покуда есть такое:

взрастающее:
            вдрызг:
                        и – взбынь!
втемяшиванье тесное
    меж
        лядвий;
            откры-
                тие
                    чудо-
                        вищное
                            в яви:
                                – Раз-
                                    двинь!

Что за пупочки, пипочки, точки,
много точек?
Гранул патриотизма,
молекул возни и грызни,
мириад миллиарды:
грядущих и тощих?
Но – и:
будучи буквой,
буквально ничем,
одни –                                    а другие
днем                                                ночью
гомозят                                    грызут,
громоздят
аут,
анти-уют:
Государственный Рае-Ад.
Роют, лепят,
что-то все время несут,
из плевков созидая космический кокпит кают...
Корабля Смерте-Бессмертия
псевдо-природо-научную
кучу.
Копят, копают
и мелко-но-много надрывно и часто снуют.
А – молекулы – целое значат,
жом и жёв полицейский
и – впрыск леденящий в брыжейку и нерв, –
парадокс,
но
означающий лицевой паралич
для живого консерва;
кома;
покуда не скажут:
да будешь ныне снедью,
что будет нами ядома...
Эти – храм                                                Те – дом
по жаре                                                по ночам
вылепляют                                                пожирают
созидая грозя,
угрызая друг друга – доходяги, подлизы
сосут грандиозную гузку,
по существу: экскремент,
тот, что небо симметрий скребет,
генеральный сакральный сексот-секретер,
секретарь
коллективного цезаря,
матки-царицы,
сортирный алтарь.

Зверь зверей,
            и – выше человека,
и – главней слона:
            и ни козел,
            ни конь:
белой челкой
            чуть прикрыто веко,
и – торчит – такой

рог витой в надлобьи,
            золоченый,
привлекая дев.
Почему?
Да потому, что чары,
потому, что крупный и крученый
раскрыватель чрев.

А и он – приважен – потому же:
что:
приманка на крючке...
Ну и – пусть!
            Но ей же и на ужин
он копьем насквозь проужен,
и ловец по-подлому учён

музыке и рыцарству,
            и танцам,
а по правде: тать;
да и как украсть
            не попытаться,
если попытать

деву-недотрогу сделать дамой.
Распалив камин,
распалясь, но и расслабясь,
            дома,
так удобно
вставить клин.

Ешь хобот у носа –
                        как будто креветку хрупаешь.
                        Выше – омар.
Сто улиток в ушах.
Бок, пожалуй, гигантским бараном
                        в целом отдаст.
А крестец – это "нечто"!
                        Кровь. Кровь. Кровь.
Бивни – пики, а кости – балки,
                        и шкуру – на крышу.
Смерть, конечно, строитель.
                        Но:
худо ли, бедно ли, – можно так жить...
Юшку сбраживать, пить,
                        в ритмы бабахать,
в – тазы,
      в – челюстя,
            в – черепахи,
                  в свои же,
                        свои черепа,
напролом,
                      наконец.

Язык молящегося – языку подобен
свечного пламени в ночи.
А пламя – темени, –
            над ними нимб и обод
светают, видимы почти.

Особенно когда комками
(тьмы – в свет)
            швыряет оборотень зла, –
куски цветут: пыльцою, мотыльками,
помадою; несть им числа.

Вернее, легион: им – имя.
И каждый порх (и верх,
            и низ) у них пригож.
За полумаск-ами, срывани-ями
толсто-напудренное личико найдешь.

И – мушку на щеке. У рта в углу, у губ...
На шее... На́ – бери!
Какого берберийского суккуба
она бы выказала у себя внутри.
Но – нет у ней нутра: лишь трепет.
Лишь – взгляд.
Фитиль молящегося
            только ее и теплит
срывающийся чад.

И только тьмы нутро
            черно и красно,
и слаще грязи нет.
Как смерто-жизнь, заглатыванье глаза
чужими веками:
            вклю-вы-ключает свет,

что гаснет, пыхая чуть-чуть во чреве
у черной радуги;
            в плотской лощине...
А толсто-шевелящиеся черви –
в конце концов,
            ее красы
                        лярво-личины.

О, ради тех зрачков,
            их иглового мига, –
все до хребта: свой хрящ и костный тук
            скормить,
            сложить с себя
            родного Эго: иго.
Самопотухнуть: – Фук!

Ты, скажем, погружен
                        в стихи Саади.
Или в молитвы словеса златые...
Но, готовый прокусить тебе затылок,
он дышит сзади.

Не оборачивайся.
                        Не то: он взял!..
Ты сам его растишь из собственного страха:
он крыса: а вот уже и росомаха;
вот – саблезубый завр.

И: хруп и хруст грызомой хорды...
– А клацы челюстей?
                        А скрип кольчужных мышц?
И – сердце бедное, как мышь,
не пик – не ёк –
                        забившеся в аорты...

...Особенно когда безумие,
                        как Обь
без берегов; с глазами бедокура, –
шерстистого (ку-ку!)
                        вниз головой лемура, –
что сам же просит перевернуто:
                        – Угробь!

– Угробь! В том – доброта того, кто злой...
А ты готовьсь, Мое,
                        мое Оно, пока ты
сползаешь в хаос, под откос покато,
ломая ногти, набитые землей.

Еще вдохнешь воздушного червя,
и он в ноздрях закопошится;
и бронхи выжрет до трухи,
                        до ручки копчика
                        невидимая мшица:
а ежели по Далю – до "чивья"...

Из уха вылезет, и в кружку,
                        и с водой, с луной
и с полночью войдет, что войско,
                        в твой желудок,
съест все, и поселится в удах,
боль атрофируя своей слюной.

Зверь – он внутри и вне,
                        он – всюду...
А ты – лишь тот,
                        кто загнан под кровать.
Но, если сокровенное приоткрывать,
ты сам – подобен
                        людоеду-страхолюду.

Ты – и чудовище,
                        что ест себя же,
и – жалкий суицидный пациент...
Казалось бы: всё суета сует.
Чего спешить?
                        Смерть каждого обяжет...

Но страх – он даже смерти посильнее...
Невидим, а – тяжелолап.
И мечешься, и ждешь:
                        – Хоть бы скорей
                        хребтине – хряп!..
...И – жить бы, жить до посиненья.

Руконогое, задолицее,
            много-гогочуще-главое
нечто с хвостом,
не тетю ли с титями млекопитающими
            напоминающее
            при этом?
При том:
ухоротое в ловле
            и поедании мух,
в чёсе,
в дрыхе,
            в глуме похожести
            на голых обросших старух.

Вдруг – из переднего зада
            (который у них для банана)
зырят глаза
            бойким безумьем
            сумасшедшего игромана
(как бы шуткуя-грозя):
нос ли откусит и выплюнет,
            глаз ли пальчиком выймет
            и со всхлипом всосет?
Есть, однако, на остряка
                            острия
                            остроги,
попадающей в лёт.

Вяжут подранка
            сладострастно гурманы,
            покуда-пока
стол с отверстием раздвигается,
            где зажимается
            шея зверька
так, чтобы череп гримасничал – над,
            (тело – под).
А глазки – глядят...

Остро вскрывается свод.

Крышкою темя зубчатое снято.
            Мозг.
            И – взгляд.
Мозг.
            Где галактики
            свихнутой болью горят.

Соли щепотку – туда...
            Перцем припорошить.
            Чуть острагону.
Рисовый уксус неплох...
            Но, господа,
в соевом соусе
            смак восторга
            хватает за горло с разгону.

И бамбуковым клювом –
            в две щепки –
извилину взяв, не червя
            (не червя же),
проследить,
            как в защепе
            она изгиляется тщетно,
и – чрево свое насладить:
            урчь кишечно-харчевую
            и кочевряжью...

В уме такое копошится (как бы робко),
во чреве черепа прозрачное растет
настойчиво настолько,
            что кость, картонная коробка,
хотела б вытряхнуть из-подо лба
            живой и жирный "торт".

Пусть даже шлепнется,
            а что в нем шевелится
среди извилин – да вылезет на свет:
тварь хищно-жертвенная,
            звероптица, –
смесь, какой на свете нет.

К примеру – кисть хвоста,
            из кисти – коготь.
Из когтя – разрезной узорный лист.
Что это: причудливый автограф
оставил Иоанн ли? Марк евангелист?

Нет, это Зло прошлось (а не перо)
            вдоль крыльев лирных
по золотому ворсу мышц.
Зло – в клещевом захвате
            когтей орлиных
и в задних лапах,
            где – мощь львиц...

Клюв, геральдически осклабясь,
            кажет
аканфа лист – это его язык.
И не понять:
            да из чего, да как же
этот зверь возник?

Лев ли познал
            (или – имал)
            орлицу,
дала ли львица ять ея – орлу?
В кощунстве дано совокупиться
как бы – Добру и Злу!

Чудовищные семенные впрыски, случки,
впаденье в секс всего и всех!
Несовместимостей влаганье:
            в сущий
тотальный свальный грех.

Рык и прыжок, и взмахи золотые
друг друга кроют,
и – плодят, роят
грехи из греческого, из латыни:
с дельфинами – наяд...

Сирены – от русалки и матроса,
кентаврихи – от конского греха
с наездницей;
            сдвоенье с крупом – торса;
и – козлоногие ублюдки пастуха;

антропо-элефант индийский
            дикий;
блуд по-египетски:
            с собачьей головой
и вздернутой полой туники.
И – кубистический:
            с гитарой молодой...

К тому совсем не плох
            славянский грех на шкуре,
чем не одна семья?
Все хороши зело. Но тут не шуры-муры,
когда солдатская жена – свинарка?
            Нет – свинья.

Визг...

Засунулся в лазурный ореол
(как у фотографа;
                        а сам – рахит, урод),
крик дьявола издал,
змеиной головой повел,
                        неоново-крылатый
                        индус, полукреол,
                        златоцефал,
походкой вора побежал...
И хвост, как ворох ангелов, расцвел.

Многоочитый чудо-изумруд
                        (из даже райских руд),
живой сапфировый и жирный лал!
Абсурдный аметист,
от индюка с принцессою метис.
О, самоцветный самохвал!

О, роскошью блеснуть, напялив перья,
все перлы нацепив, и макияж
на рожу кинув,
                        первым (первой)
брызнуть спермой
анальной, смешанной с пометом,
                        впадая в гордый раж.

В сокровищах ногами рыться,
быть женщиною, наконец,
в сияющих грехах...
                        Гляди:
                        красавица и крыса, –
крылато-радужная бабочка-бабец.

Но – жилистый под ней
                        (в ней)
                        соглядатай
диктует барышне волнующе молчать...
И – уступать:
                        – Как ты красив, проклятый!
И пра- на левую натягивать перчать.

Белее ледников и снега,
белее вечности,
                        и – юный, а седой,
брат облака, горы другое Эго
(зато и камушки в зобу его с едой).

Белей еще чего?
                        – Сказать не научился:
белее мраморно-аллейных совершенств...
И хвост – пучок из бесконечных чисел.
А тело меловое – цифрой 6.

Но вот: неисчислимоглазый веер,
                        велий
тем, что глаза все спят,
что видит он под каждым белым веком?
– Регаты парусов?
                        Иль: выблески Плеяд?

Сон этот – белизна ль,
                        невинность, что не рва́на,
не комкана никем, невинность ли?
Или исполненная небытием
                        нирвана, –
последним опытом земли?

То ль это – белизна в отеле:
                        туалета,
крахмальной скатерти,
                        простынных ли прохлад?
Или: в алмазах это
белосеребряный – вокруг себя – оклад?

Всё враз... И плюс – прохладный гений,
                        иней,
что негда из яйца, проклюнувшись, возрос.
Растает... Потому что –
                        мнимый,
а сам – гермафродит и альбинос.

А этот на горе вечерней – вон он:
то не павлин,
                        скорей тюльпан!
Скорей орел червонный
лучами-драхмами осыпан-осиян...

Весь красно-золотой...
                        Нет, не орел он.
Иль все-таки орел?
            Скорей – кинжал.
С горячим ореолом,
он весь – ожог и жар.

А в крыльях – ароматов сонмы,
                        словно
меж красных перьев – кориандр,
лаванда, мускус,
                        и масла́, и смо́лы
с кореньями горят.

И ярый, и – один,
                        совсем один на свете, –
и царствам, и мирам он видит смерть.
Но дважды в столетье
он должен умереть.

Тогда, ширяя дряхло:
                        шире, шире, –
в куда-то из- и сквозь- пускается полет,
до древа Жизни, до его вершины,
где ветвь у Бога он крадет.

И – прочь, былая хворость...
                        Скорость!
Назад, чтоб за звездой текла звезда,
а в клюве и когтях – священный хворост
для брачного гнезда.

На плоскогорьях Аравийских
благоуханные с себя слагая бремена,
он из кремня выклевывает искру,
и веет, и растит ее, и всходит на-.

Невесту с языком дразнящим,
                        саламандру
берет и топчет; пламенем распух
и гибелью набряк, –
                        но брак их целомудрен.
Не то: не так ли – курицу петух?

Нет. У любви: лишь пыл – мерило...
Не пыл теперь, но пепел... В нем – яйцо.
И – бедами Земли заговорила,
двудне-, двунощная...
                        А явится – и всё.

Родина моя, жена, семья, свинья:
                        ты, всем хором
спой мне сладостное хрю-хрю.
Весь вместе – наш именитый кворум.
Вот я местоимение и говорю:

Мы – меня приспали с тятькой ли,
                        с дядькой,
                        а могли б титькой
заспать, как сына меньшого, и вообще.
Я бы и сам себя без остатка...
                        но ты-тко:
схавала, и – кого? – хлебателя твоих щей!..

Помойно-питательных, тошно-теплых...
– А: что? А – какие есть!
Распуститься в расхлябанных толпах
и – пить; спать; есть.

Хлевно, а зато не хуже,
чем на арфе благородный аккорд,
                        ей-ей,
даже лучше нахально лежать в луже
обжитой и по-родному своей!

Вылезем – грязными нас полюби́те,
а чистенькими – полюбит всяк.
Развелись тут разные –
                        быть, не быть ли? –
принципиальные, с призраками на васях.

А мы любим выпить, пожрать
                        и это тоже,
и кому каких еще царств?
Шилом ахнешь в подмыш-,
                        во вздошье,
а кровь вытряхнешь комками в таз.

Теплую еще тушу-кучу,
что валяется в темной
                        от пота пыли́,
за под-лодыжки подвесишь на крючья,
и – паяльной лампой пали́!..

После – крутым кипятком ошпаришь,
и щетину легко скоблить...
– Извини меня, но она – и товарищ,
и причуд моих чревная сыть.

Тем интереснее с ней старанье
познать ее (плоть это суть):
связывая себя со свиньею астрально,
от самого кверху-низа
                        пузо ее полоснуть.

Видишь розово-живое на срезе
и брыжеек лопающийся перепут;
желчь осторожно изъять,
                        а потом уже сердце.
И – кишечника душный спрут...

Брезгливо вырвать и выкинуть
                        генитали
и
зародыша в жидкостном пузыре, –
то, что девы юные в юности нагнетали
в виде чувствительном,
                        при лунной заре.

Здесь – настоящее: бьющие в ноздри
скользкие потроха и мозги.
В них когда-то горели
обиды-занозы.
В дохлых уже не видно ни зги.

И если даже дальше разденешь мясо,
под ним только череп и пустой каркас...
Возлелеем же смерть как жену
                        (гримаса):
– Да буди прорва твоя
                        по мне как раз!

Ты – это я; но ты и тоже – скот:
от лености в крестце
                        лишь убыль, убыть...
Казнь – из тебя единственный исход,
но палачом я не могу быть!

Я бью тебя, но больно мне.
– Ударь, ударь, ударь!
                        Ударь!
                        – Нет, не ударю.
Мучитель, да, – но не вполне
подобен
тела сюзерену, государю.

Поскольку тело – я; но тоже – зверь,
а им не покомандуешь,
                        не потиранишь...
Вот медитируешь о вечном,
                        а враз – и в тело врез-,
и, напоровшись, себя же протаранишь.

Нет, мясо, ты – не я,
                        но ты – моя же мразь:
как мерзко духу знать, что тело – гадит...
А – умирать? А вот еще маразм:
в кусты гипотенузу тянет катет.

Так: тянет или катит?
                        Что за гиль!
Откуда этот вычур интеллекта?
У кучера ли свихнуты мозги,
конь спятил,
                        или с пят сошла телега?

Кто спит? – Никто. Но раз
                        пролившись вниз,
в прах, – дух кипит бродильной грязью
и пьяной окисью;
                        и это – жизнь,
и – крах,
когда погрязнуть угораздит...

А в том и дело, чтоб
одухотворить коснеющее тело
с тем, что, когда его загонят
                        в гвоздеватый гроб,
оно бы чуть светлее тлело...

Ты, тело, – всё же я, но мы не заодно.
Зачем я горнего взыскую,
когда ты похотью и страхом сведено,
и тухнет пыл моей молитвы –
                        вскую?

Ты рвешься с привязи,
                        ты лязгаешь, рычишь,
болеешь блажью, жаром, гладом,
чумою, чирьями и выпаденьем грыж...
А если в здравии –
                        так дышит дух на ладан!

Но до того, как: "ложись и умирай",
где место для
                        мускулистого скелета?
Конечно же, ни – Ад, ни – Рай...
А вот оно –
                        зверинец, клетка!

Нишкни (поникни и заткнись)!
Тварь, зверь к ноге.
                        Знай место.
Чур, вычур, перечур...
                        И – через низ.
Не смей казать оскал и ерзать мерзко.

Не то: во мне возгневится Адам,
и – вот я вас – в ничто разыменую;
слога по буквам, слово по слогам,
и – в паузу, (зия-),
                        и – в яму земляную.

Всех вышвырну, не то что Ной,
в раствор потопа, в прорву – из ковчега;
обратно – в минерал и перегной,
в провалы звездопустного кочевья, –

изыдите! И ты исчезни прочь,
дух, Богом испражненный...
Отзынь и сгинь, мясная порчь,
отрежь себя ножом, отскочь пружиной.

И место пораженное прижги.
И память вытрави, изгладь рубцы и шрамы.
Уймитесь, уды, глотки и мозги,
и когти, и клыки, и срамы!

Забудь, и брысь, и даже не пытайсь!..
Лев, с агнцем обоймись
                        (волк, не юродствуй),
Месопотамия кисельная, питай,
струись медово и доись в дородстве.

Дойди, во днях и детях, напопят,
в былое из грядущего, играя
клубками уютных медвежат
с дитятями козельими, до Рая,

где время кверху бьет –
                        и брызжет с круч
слезами вечности.
                        Живым подобьем слепка
с Божественного лика.

                        Небо – ключ.
Земля – замок. Се слово крепко.