1.
Никто не ждет ее,
однако звучит - "вот, наступает осень,
misterium fascinosum, и завесы косых холодов, туманы,
вскипающие к чаше вещей
из створов птичьих зрачков, глядящих долу,
развернутые паруса плодов,
почернелые фасолевые стручки,
несмутные небесные головы в летейских нимбах ботвы
вернут вновь очарование низинам.
Словно некие путники, опускаясь с пятнистых холмов,
рты чьи светлы смолистой сухой пустотой,
на короткое время оживут за спиною
(рассохшейся крови подобно в висках
или, как пальцы, что, не касаясь ни плоскости,
завершающей вещь, ни листа,
сливаются в узел усилия,
начал приостанавливая насилие), чтобы
вовлечь в тонкорунную речь сизых стеклянных игл,
равно как ровного звучания восточного ветра
среди виноградно горящих снопов,
читающего по дискам выпуклым глины.
Избирается сепия, серп, пурпур, багрянец и рек узкая магма.
В которой, однако, снова однообразно звучит
то, как "вода, уносящая отражения,
льнущим вдохом травы приблизится к сердцу".
2.
Стяжений расшатаны скрепы. Рот - литера О.
Мысль пьет из впадины тени, отрекаясь от слова.
Слева яснеют к ночи в купели огни,
себя расточившие в близости, в расстоянии.
Снова, если стопа находит ступень,
тело, исполнясь белыми днями,
считывается безымянно, как тень, - облако
слистывается с луны, тяжелы корою кусты и изморось
проникает в дом.
Исцеление кремня, воды, ресниц,
соломы блуждающей, крон. Никто не взмахивает рукой,
как при отплытии, - нет, никто,
указуя на возможный якобы путь, которым
движутся времена года
или раскрытых кругов оперенная ртуть.
Но не вестник,
коршун один, надламывая светом крыло, сопровождает,
стиснувшим жажду серпом, Гелиоса темную колесницу.
Смерть приговаривает к любви.
"Мало кто избежал этой участи," - этот фрагмент
вписывается в другой.
По влажным зубам провести языком
и угадать, откуда вьется излом,
переплывая алмазную грань: шелест определения.
Сознание N остановилось на том, как само оно, -
ком, - в постоянство связуя единства,
потоком сносимо, не меняет ни места, ни времени
отражения, отражающего отражение.
Я, Теотокопулос,
по привычке, вглядываясь ни во что,
постепенно прекращаю произносить слова, к которым
приучен был родом и обстоятельствами рождения,
сведя, таким образом, утраченное к обязательству
следовать значению впереди на значение.
Что было дано, - луна над кровлями тьмы,
горизонт черной листвы,
белого скольжения ступеней, -
к полюсу плыть на свету, псов лай в округе, -
суть ответвления чисел, подобные намерениям,
обрамляющим наваждение: я
не произнесу более: "близкое".
Поздно учиться читать книги огня и воды
или прикладывать ладонь ко лбу скалы -
остается настойчивое видение: кисти неуловимый
взлет, как пар тающего местоимения,
затылок, попадающий в поле зрения,
словно порог, предстающий мне наяву...
И этот - на раковине - недоумения легкий рисунок,
впитывающий прощание Сократа с Кратилом.
* * *
В орехе темного слуха
сонная бусина. По ветру пущено
телефонное ожерелье.
Слякоть, угол,
черное дерево -
заплывающее отточьем зимы.
* * *
Только то, что есть
и есть то, что досталось
переходящему
туда, где не упорствует
больше сравнение.
* * *
На тонкой черте,
тающей небесным
бессильем
планет несметных, или
в разуме -
Встречаетесь вы, дуновения,
не облеченные
ни в забвенье, ни в образы.
Стекла осколок,
хрустнувший под ногами,
во влаге вечера.
магния переломленная ресница.
* * *
Скалы на холсте,
водопад и черное солнце -
такие же и во сне и за ним
или же прежде или же в дождь.
Не оборачивай голову.
С разных сторон устремлено
в тебя не твое зрение.
* * *
Накануне Нового Года
вспомнил, как в детстве
мечтал смастерить себе лук
из ствола молодого ореха, -
тогда был он руки моей тоньше.
Помысля свое отражение,
голубь слепой бросается вниз.
Медленная луна. Медленная вода.
Молниеносное дерево
пересекает
русло забытого вожделения.
* * *
Почему у этой женщины
так мелко дрожит подбородок?
Грязные рукава и лед ярости
затягивает белый зрачок?
Сырое небо, безветрие, черное
стекловидное
дерево, - с усердием
себя продолжает зима.
* * *
Прозрачные объятия птиц.
Темнеющий от света воздух,
под стать отдаленным, смуглым рощам,
ни на шаг не отступающим от себя.
Слюды миг в разломе.
Что может будущему вернуть минувшее?
Что прояснит мокрая тяжесть снега?
Страх ли задает вопросы о том, кто будет
после - здесь. Что означает: "ты есть"
или "тебя не будет"? Кому это нужно?
Отмелей тростниковая страсть,
взрезающая устье проточным гулом.
Так же нежны, как пробуждение,
в котором ни тени, ни дуновения
- слова, с вещами смыкаясь.
Проста ежедневная снасть...
Едва видным пламенем вещи
в окружностях невесомых теплятся.
Тот же мир пытается
вымолвить начало в эхо,
чтобы постигнуть свое завершение.
Вдох/выдох.
Ствол мокрой сосны прям,
как смерть облака в призме
бегущих недвижно вод - прозрачных,
словно птичьи объятия, заключившие солнце,
в слепоту пристальности уходящее.
* * *
Опять стоишь у черного залива,
вырвав из спины подковы подхода
к нему, голову избавив от суммы города,
слагаемым которого не довелось стать.
Все к лучшему. Даже луна, падающая назад.
Не говоря о других исчислениях, где намного
приметней собственное отсутствие
(это проще, чем срезать и сжечь волос прядь).
Но залив, плоский, как время Гермеса,
сшивающего миры монотонным трудом сдвиженья,
лежит, словно глаз под натруженным веком,
толщей существования, плитой существительных,
нефтью пожравшего себя гнева,
когда ничего не видно
и некому видеть.
Веко подобно лишь одному,
только одному отзывается воображение:
предгрозовой пыли, рвущей горизонт на куски
стеной фосфора, сложенной из мокрого мрамора молний. Копье крика,
разбивающее фарфоровые веера птиц,
разворачивающих лабиринты воздушных движений.
Сколько у ног твоих плещется жижею тех, кто к весне расцветет
мертвыми спиралями протеина,
на все готового? - синее сияние водорослей.
Скрыта жизнь пузырей, вне нашего опыта;
о многом остается догадываться,
как о тех, кто добровольно однажды в легкие принял
влаги его чрезмерно медлительный дар,
чтобы в итоге тот достиг достоянием разума:
острие, наугад идущее к острию...
Можем только сказать -
что это входит в привычку.
Намного легче, конечно, понять черный "цвет" или смерч,
чем все остальное - например, то, как они
становятся симпатическими чернилами, которыми ветер потом,
как и сейчас, без устали полнит
поры мокрого снега, проедая лицо
тех, кто приходит сюда без намерений что-либо выпытать.
Хотя по ночам возлюбленные упорно спутывают с хрустальных коконов лиц
пальцами
бесконечную паутину сказанного, - но в нем
не содержится никаких предписаний,
поскольку онивообще ничего не содержат.
Но тебе кажется, что весна избавит от многого.
Ты уверен (и в том нет сомнений), что связь
меж тобою и ними все-таки существует в завязи этих посланий
снегу, ветру, каплям и вою высокому чаек -
вполне бесцветных, бессмысленных на фоне мнимого неба,
и что понимание его
также требует определенного навыка, времени,
и непременно это время наступит, восстанет
и тогда запоет золотая глина на красных обрывах
и полетит прядь волос из огня да в полымя.
Однако, все совершенно не так, что тоже известно.
Сколько ни будь здесь
или там, ничего не достанется.
И в этом благо, - единственное, осознаешь которое рано ли поздно,
у залива стоя на том же все месте, шевеля губами
воздушные корни тайны: все к лучшему. Все
принято без исключенья.
* * *
Призраки листьев в спящих лесах,
сырость, пересыпающая полые гранулы шума.
Выставляются незримо пределы.
Искушению соответствий
более не коснуться того, что
угадываю в начертаньи привычно. Порознь,
несводимо,
сочась насилием, излучая угрозу
бытию друг друга,
частицы подрагивания руки
в пространстве движутся,
что принимается по привычке за время.
* * *
Невидимые лампы в становленьи
изломов инея в придонном сне стекла.
Над ними мел и синева.
Себя, клонясь, любовно созерцая
в лице истории столь вогнутой всегда,
как только быть признанию возможно
(в текучей призме сломленной луча),
как, оперенное звездою, муравья
телескопическое искристое тело.
Ее дыханьем осязают
ветвистые любовники, живя
вне сферы ветра, камня и числа.
Вне шелка окиси, которую природа
мне оставляет, распрямясь в тебя,
свистящим слепком тлена оболочек,
тончайшим настом памяти порожней,
куда нисходят тени вещества,
изображенья формулу тая,
как облако проносит день дождя,
черня зрачок и воды серебря
таблицами пустых перемещений -
всегда того же, что и миг назад.
Где белых ламп незримое каленье
вмерзает жалобой в кристаллы мотылька,
подобно снегу в бирюзу угля,
как бы крылами перехода в пепел -
еще не ясен звук, и смысла очерк хрупок,
и все-таки значение опять
изъять избыток свой стремится,
пыльцой сухою занося уста,
зеркальной чешуею засевая устье.
ВОЗДУХ
Развитие - обнаружение амплитуды маятника,
Зерно, замыкает воздуха ( ) -
свое абсолютное время
в огибании изнутри вертикальной стены:
движение - только сведение к проколу иглы.
Возможно, что - неделимость.
"Словно"
прекращает безусловность сравнения.
Слишком долго играли
с мыслью о зеркалах,
образ утратив утраченных образов,
с каждым разом глубже вникая
в безучастность трав по утрам.
Идеи рассматривают расширение воздуха
(другие явления также),
как стиранье причин,
поводыря роль оставляющее аналогии,
затерянного
в поисках слепых величин.
Окно соединяет с тем,
от чего отделяет.
Осторожность листа,
проходящего путь
от сравнения к гибели
в тлении терпком осеннего дыма -
что же тут вспомнить?
Но, отдаляясь,
пейзаж становится формулой
перехода природы в культуру.
Между розовым лишайником и
розовым лишаем
цепь эволюции, лишающая объем
камня устойчивости в структуре.
Мы начинаем не видеть
и, вместе с тем, этот факт
не является оправданием зрения.
Маятник как модель нескончаемого отдаления. Прибытие в пункт, где залегают его предпосылки. Вера в то, что эта поверхность, как меланхолия, состоящая из секторов, населяемых информацией, расщепляется на: знаю/не знаю.
Забывание порождает воспоминание.
Одиночество среди стен,
направлений и возвращений
напоминает полдень, когда
никому не удастся
в качестве платы протянуть тебе тень.
Не задавай никому никогда никаких
посторонних вопросов.
Но всегда встречи
слов со словами, - их оси
испытывают постоянное напряжение. День
установлен к ночи
идеальным своим острием.
Петрарка
сформирован в оттиск опыта чтения:
монета с изображением
петушиного гребня.
Утренняя хрипота.
Затмение солнца 5 января
рассекает эллипсисом риторику
предсказаний.
Тело узнает в размерах свое становление
в сопоставлении масштабов: вначале
фигурки на крыше беструдно
умещаются в то, что они представляют -
не превышают себя в измерении.
Инверсия.
В сокращении расстояния происходит
нарастанье вещей.
Пыльные бури на горизонте,
вечер
веко твое надрезает белоснежным свечением.
Вещь превышает тебя,
она опрокидывается не в силах
быть выше того, что в ней же стремится
к бесконечному умалению.
Но выходишь с ее другого конца.
Исчезновение времени
обязано
сознанию исчерпывающей бесполезности,
как полноты.
У дома ирисы в июньское утро...
Каждое утро мы
воскресали в Эдеме -
ни стен, ни дверей.
Звери бродили вокруг и
солнцем кипела ткань
воды, брошенной в воздух.
Продолжи должным сравнением.
Что осталось на дне той картинки?
Медленная невероятно история
в образовании оправы - ограничения.
Однако горы вселяют надежду.
Реализм моря равен реализму души,
реализму грифеля, когтя,
кости и эпителия.
Сумма всех реализмов
испаряется, словно спирт
в реакции окисления.
В каждом высказывании
едва теплится жалоба ответвления.
Пламя, глина, предмет, вещь,
явление - исполнение
грамматической роли в стяжении, в цепи
постоянно идущего перемещения влаги.
Операция исключения обретает смысл
лишь в прибавлении исключаемого.
Красота рассматривается как утратившая секрет долголетия краска. Постоянство и изменение - проекции одного и того же, что в написании принимает форму "развития" - постоянство неуследимого изменения или же: изменение в пределах воображаемого постоянства.
Изъяны, формирующие скульптурное изображение космоса, иными словами, этот хлеб мы постараемся растянуть до утра. В Китае одно время содержится в буддийских мельницах ("круговое письмо" - за правило принято равенство между одним поворотом и произнесением тысячу раз), другое странствует по капиллярам мерцающих гласных. В дом иероглифа осенью путь направляет пчела. Строению света не прояснить, что собою являет в нем тьма. Потребление вообще не управляет никаким производством. Ускорение обмена не означает усиления обмена веществ. Навощенные таблицы вещи испещрены проталинами воплощенья. Ива сверкает в отстранении первых морозов. Лист успокоен переходом в долину стекла.
Объяснение "всему" ("агрессивность", "насилие", "воспитание", "ценность", "духовность") применимы лишь в случае, когда это входит в меня. Повторение мира в войне. Вычеркивание "или" или же "либо". Составляют. Недвижность. Шорох, бегут, усмехаясь, либо бесстрастно. Снега в риторике повествования означают -- -- -- . Не избежать противления в образовании союза. Идея присутствия не означает приближения к сути. Бесстрастная страсть: наши лица спокойны, обращены к северному сиянию. Ночные камни. Электрический свет состоит из тысячи тысяч волокон от роговицы отслоившейся мглы, изменившей в скольжении равновесие электронов. Потоки частиц, травы, шиповник. Как тихая безответная шелуха, перемещаемая в геометрических недрах воздуха. Последняя степень ужаса - это "проникновение чужеродного в тело" (перспектива насилия). Мои слова проникают в тебя, читающего о насилии. Существует ли "я" в или вне? Возможно ли проникновение в "я" или в "а"? Частицы, зараженные противным зарядом, преобразующим наблюдателя в процессе распада. Уподобление наблюдаемому? Сможет ли пройти головная боль, если смотреть часами на небо? Я говорю: соучастие, честность, природа. Возмездие или же избавление? Лай всех собак. Природа Будды.
Геометрия подвергает разум сомнению:
чистые формы становятся фактом. Конкретность.
"Я вхожу в дверь" -
в это мгновение высказывание верно
по отношению а) лично ко мне, б) к двери,
г) к глаголам, ищущим и находящим предлог
преступить предел существительного,
а также к тому,
кто слушает,
выходящего в дверь,
настороженно и терпеливо.
В предложении "я вхожу в дверь"
не содержится ничего из предыдущего предложения.
Дерево слагается
из "десяти тысяч деревьев" и продолжения.
"Я увозил тебя в золотой колеснице,
запряженной в сорок тысяч алмазных слонов".
На берегах Сарасвати в сумерках дым повисает костров.
В определенный период
время устремляется в спираль наших тел.
Странствующим острием расчерчивая пространство на графы.
Помещенные
одно за одним, движения наши
представляют каталог различных реакций.
Отдернутая в восторге/испуге/изумленьи рука.
Два равных слова не одинаковы.
Лоза различения
теряет скорость движения
в значеньи несходств,
управляющего желанием сравнить.
Никогда не приходилось блуждать по крышам во снах.
Прогрызание выхода из, память обступающих, смыслов.
Тело изменяет знание, но не размеры.
Письмо напоминает действие человека,
стоящего на краю - чтоб не упасть,
он швыряет в сторону исключенной опоры
сигареты, монеты, и т.п.,
в зове гримасы
притягивая к себе отклоненье назад.
Выживание... Оно сводит усилия к перераспределению власти.
Каково значение унижения по отношению к насилию?
Перемена местами.
Метели.
Спиралеведение
вихря...
Справедливость меньше всего
посягает на то, чтобы стать онтологией.
Феминизм - одна из последних идей
просвещения и орнитологии.
Меня тошнит от великого множества
знающих, как исправить к лучшему мир.
Опасность:
утверждение, будто я тоже нахожусь вместе с ним,
заодно,
в этом же предложении.
Но я всего лишь пытался выйти за дверь.
Однако многое продолжает находиться на прежних местах,
невзирая на ветер, изменяющий изменение.
Надлежало сказать - направление.
Каждый новый рассвет дальше от моего языка.
Всегда изнутри. Но к чему? "Язык состоит
из поверхности". Измерение, применяя себя, образует пелену сна
чистота форм - намеренье не отражающей ничего искомой поверхности.
Горсть белых камней,
сглаженных многолетним прибоем,
непреходящий пример того, как не успевает мысль,
как возникает ее завершение.
Готовность рифмы и метра -
привычное средство, избавляющее от невроза,
рудиментарные формы тоски
по тому, что утрачено: смерти.
Горло и пение суть - метафоры зрения. Своды.
Ты оборачиваешься
и встречаешься с тем, что оставил.
Голос возвышают свой воды.
Windows - окна куда?
Заоконная музыка операционной системы,
первое отражение соткано
из прикосновений пальцев - обмена.
* * *
Сколько раз (дано или давно?) хотелось тебе
шагнуть за любую, пусть ничтожную надпись,
чтобы взглянуть сквозь нее - так смотрят вещи на мир
из своей глубины, следя за тем, как идут времена убывания,
переливаясь в безмолвии.
Жены боли, прозрачные, на краю изобилия распускают косы крапивы.
Но бессмертье - также надпись, как и смерть, изначально
пересекшая чертой меловой то, что ей недоступно,
пролегающая тончайшей мембраной
между наречьем и отречением,
мимо идущим, как ответная весть...
Необходима здесь воля, чтобы в бесчисленных листьев
потоках,
в звездах, хлещущих вниз, когда август,
как изваяние,
не растратить единственный,
которому открыто дыханье.
И все же падение непостижимо...
Продолжение книги "Фосфор"
