ЕСТЕСТВЕННЫЕ НАУКИ
* * *
Только одно уподобление приходило на ум - круги на воде
(последний всегда становился неуязвимой поверхностью),
Лист сухой ивы,
Подрагивающий полым пером отсеченного птичьего свиста,
Как будто он смежил полынные веки, но все же они
Настолько прозрачны и зелены, что преображения тьма
вверх шелестела упрямо.
Конца не предвиделось. Всё же
Не нужно было им знать, что она уносит с собой.
Обступившие лето. Горизонтально летящие комья земли.
На стенах дробились отражения телефонов
И пена предречи на сломах искрилась
Волн, распространявших раз-означения контуры.
Начиная с конца,
Подобно тебе и другим, чьи вопросы всегда
Можно было легко угадать на дне неотправленных писем,
Подобно монетам, мерцавшим в корнях южных фонтанов, -
В надежде вновь возвратиться, вернуться, чтобы сказать,
Их оставляют, роняя, подавшись сонно назад.
Череда приношений в любви, когда губы другого
Наподобие слова у тебя на губах - облачко гари -
За ними понятие "рот" расподобляется в род
В сонме лазурью пылающих мух, когда шествуют ангелы косо.
Светлы они, как полярная ось,
словно дождь, уходя в почву бесследно.
Однако, что же сказать, даже если загаданное тобой
Преисполнится вдруг незнакомым деянием?
О черном инжире? Стене?
Истине, которая смыкается в точку, у которой
Ни меры, ни времени, - только кора и - ничего из того,
что могло бы высказыванию снова дать себя обрести.
Впору припомнить повозку с актерами,
На обода налипшую мокрую глину,
Гром за кулисами, нывшую тягостно медь, будто ее
Молекулярная меланхолия, протекая в русле безветрия,
Передавалась коленям,
наподобие окислов чувства, которое
Иногда ощущалось накануне дождей, смуту сеявших, фосфор
В изображения армий, рыб и иссохших на ветру витражей.
"Они убили меня под стенами Трои,
это право дает мне говорить о любви."
Говори. Кто, где, подобно чему,
отражает ли их твой щит ослепший вселенной?
Звук электрички, уходившей по дуге на залив,
лишь наделял его терпкостью дней,
Книг, горевших в гордыне,
что осыпалась ласково в пальцах,
Стоило лишь (искриста ржавчина)
коснуться рядов знаков вишневых,
Манивших всегда опечаткой, ошибкой,
следом - метивших отпечатком намеренья.
Благо, однако, - большего
Никогда не удавалось узнать, но и того было достаточно
Для сожаления, для законов дыхания.
Это и было завоеванье пространств в голове,
Именно так скажешь позднее, - изучение форм,
а главное - костра прозрачной войны,
Неразборчивых криков, напоминавших ивовый лист на воде,
Но набегавших кругами от горизонта к берегам городов,
в которых больше не было тайны.
В том-то и дело, что было таким ее второе явленье
В расколе кристаллика, - вообрази блеск листа на мгновение,
То, как он себя собирал к неуследимому взрыву (здесь
Естественна аналогия с детством и тем, что подобно ему),
Изначально лишенному дления, меры.
За пределом знания о смерти простиралось незнанье о ней.
За границей вещей угасало желание
в порыве неясном их уподобить себе
- завершение эпохи насилия? - растворенных наполовину
В горячем тумане сверкающих крон, обоюдной формулы тел.
Мнится, в ней мы находили покой или только кажется это?
Я с трудом понимаю, как сновидений горячие створы
Отворяются вновь,
Объятья становятся внятными, будто касание раковин кожи,
Раковин звука, в которых перловицей сомкнутой слово.
И к речи возвращается тень, - маятником позади глаз
Солнце качнулось, что означает одно: срок наступает
Более тщательно взвесить в уме траекторию сдвига,
Смещенья
Среди трав, волнуемых ночью,
Мусора, Logoi Spermatikoi, яблонь, клочьев газетных,
Ветра, уток несущих вдоль магнитной оси, когда им пора улетать.
В середине самой, выхваченного из говора-горла
Мира.
* * *
Какой предмет окажется
необходимым в
дальнейшем продвижении предложения?
(как распределено
твое желание, чему отдано
предпочтение: тут возможно сомнение,
здесь же угадать вероятно
торжество помрачения - началу ли,
середине, концу твое означенье?)
Как долго память будет хранить
непричастность вторжения
в порядки смерти - архитектура ее
сложна вполне и пищу дарует
обычному размышлению о Боге,
разворачивающему предложение,
подобно намеренью.
О, как запылились окон стекла...
Как пыльны детские голоса.
Метель, на изломе лета виясь
кольцами не тяжела.
Сколько посуды немытой скопилось в раковине,
как мерно
кухонный кран каплет... Но и все
остальное: окурки, невнятные знаки
тебе, мать Геката, все -
чтобы взошла, а взойдя к изголовью
возложила пальцы на веки.
Как снег опускает влагу ночи и хлада
на тление еще столь недавно
глубокоокого сада.
* * *
Росистое тело костра, танцующее на острие зрачка
Струится, впотьмах проходя - иная завязь - сквозь коридор ожидания,
Жестом, нежно оплавленным в исчисление от обратного,
Усилием, размыкающим губы. Происхождение простоты
В ультрамарине простуды, исписанной беспорядка
Белыми чертежами - таинственные чернила тают, словно
Камений говор, разворачивающих предощущение покоя,
Когда склоны близки дыханию, вторя ему, по нему скользя.
Никогда больше волосы так не взметнутся и не опадут
Узко,
Перебираемы молчанием вовне. Бузины цветенье отменно,
И слепки света в озерах обретают твердость изгнания.
Извлечение разума из всплеска пены, мены паденья на
Линию, опьяненную движением в оба конца. Каждая
Воздуху лжет, наледью соли облагая владения влаги.
Помнится, как превращались мы в то, что напоминает
Теперь
Безлюдные отделения почты - деньги спали стоя у стен,
Как весла в эллинге, с разных сторон вились сообщения,
Окислы и кристаллы, в чьих вогнутых зеркалах отражались
Сквозняки и воздушные змеи, стоявшие флагами битв
Поднебесных, столь же немых, сколь нежных и тесных над пустыми холмами,
На которых росли кукуруза и Бог. И она звенела податливо,
Точно шла непомерной волной из обморочного обода окон.
Так черен бывает в этот час виноград... Но стена не
Уступает ему белизной, по которой рукой проведя -
Спрашиваешь себя: в тонком сочленении бытия, то есть,
Пространства и буквы, живущей будто зима, точно метель,
Вдоль свечей несущая бережно свое раздвоение, кольца которой
слух оттеняют.
В собственном определяя иное и только.
Какие образы продолжают роенье? В глазах трава,
Как дожди, меняющие направление сил,
И чрезмерная тяжесть птицы в пристальном переломе
Ежемгновенного изменения над песчаной мелью,
Не предполагающая в этом периоде речи
Даже предвосхищенья блаженного завершения.
Но - потом о лунах и лунных тенях.
О камнях строгих покуда только.
* * *
Вода настигает повсюду - из-за деревьев,
из-за затылка,
Из глаз к зренью близится, будто вспять (речитативом). Но
речь вовсе не о прозрачности или же об уроках,
Которые постигают, наблюдая, как тело, прощаясь с телом -
Пытается удержать значения прошлого в каждом движении.
Кто постиг равновесие,
знает ночи, когда очертания не совпадают
Вещей с ними самими - есть они то, что собой представляют, - но что? в чем? -
Завершившие тяжбу свою с пустотой - с тем, откуда они возникали.
Деление, перенесение свойств,
снов крупнозернистые маски,
Сохранившие мгновения истлевшие лиц - все прекрасней их казни.
Можно припомнить курганы -
Когда земля открывала ожиданию оболочки,
и они звенели так тихо...
словно воздух переносил скарабеев огненно-полых.
Жаворонок
был совершенно один в устройстве неба, существовавшем
Задолго до возникновения чисел.
И въедалось бабочки черное пламя
Над маковой каплей, ползущей по глине,
в щели между словами.
Однако, это и есть остановка. Правильнее - прекращенье, поскольку ничто
Не желает своего продолженья в ином, повиснув на паутинке
Разъятия, - не принадлежащее в этот миг двум мирам.
Что ты видишь? Не торопясь и отчетливо - что ты видишь вокруг?
Вода подступает к порогу, который дыханьем твоим обозначен?
Словно сухая солома в жерновах бесноватых,
На слуху шуршит вопрошанье.
Спрашивай и отвечай.
Либо не делай ни первого, ни второго.
* * *
1.
Начало - только очевидное возвращение к поражению.
Горсть песка, летящая в воду, горсть воды, проливаемая в песок
оставляют легчайшую ссадину единицы - эхо алгебры, расцветающее в зрачке:
точно хвоей тронуты морозные своды дыхания.
Окись крови
от первого к следующему,
когда предыдущее всегда остается первым.
Темный воздух воображения.
В янтарных детских телах своевольные рыбы идут косяками к южному полюсу,
Словно числа немотствуя в царствах шиповника, в суставах зрачков,
полных отзвуков света,
в кронах оставшихся ртутных пернатых.
Не ведают утомления.
Однако, сколь зеркально-свежа ты весной, когда чернеют
огни параллельно
и пена, вылеплена случайно во впадинах тени, сливает
в себе дым, фосфор,
а также блуждающие фигуры металлов.
Только в такие часы приходит
сознание множества в единичном,
Именно в эти минуты возвращаются, бывшие некогда
волшебным узором ковров, сновидения, -
в этом орнаменте терялись шаги отступавших
- кто отступал, кто уходил?.. помнишь ли их? -
вещи сужались в себе,
чтобы восстать на краю гигантского зеркального поля,
оцепеневшего,
прозрачного, как фонарь океана, -
плато Арктического сияния, повторенного тысечекрат громом сражений
солнц угрюмых с сонмами
солнц,
таких же (с первого взгляда),
но разницу между ними трудней уловить,
а те, кто, как рыбы
ушли на дно янтаря, те, кто оделись воздухом черным
воображения - те скрылись из вида, ведомые братьями Маркс -
на пороге которого едва ли вспомнишь о детях,
плывущих в себе, нескончаемых,
в обнимку с изумрудными рыбами к воротам, где немота настигает
всех, блаженная трижды в спиралях страниц,
накрываемых полотном метущей пустыни.
2.
И всё же опять помедли: фотография;
сзади уснувшие блики:
реки толкований пчелиных на устах ослепительных сумерек,
на кровельных срезах стрекозья дремота лучей,
Любимые лица в одном,
сочетаньем, - или во многих проступает одно
(редукция - только фигура повествования, ни свойств,
ни примет, одни примечания, сноски),
но, что величием дарит в расточеньи желания
распад нескольких слов?
Смолисто-кислая медь
отвесна стволов, - некий гул их читает и пестует,
точно сознание, исподволь вещь извлекая из ее же силков.
А потом времен года перелом наступает, паденье погоды,
непостижимые карт изменения в рощах
охваченных пламенем пагод -
словно со сна воссияет осиная осень Китая
- донышком битой бутылки, с изнанки пьесы про чаек.
Будто мгновенье тому они прошли по дороге,
казалось,
что можно вполне различить их силуэты и то, о чем говорят.
Но теперь только ветви колышутся, путая все и сбивая,
и полыньи бирюзовые окон стоят в полыньях.
Отсутствие полно собой.
Как бы льдом, или тьмой, но иной, безусловно, чем та,
которой нас обучали в реченьи,
начиная с конца.
Между тем, в скольких пейзажах мы постепенно терялись,
И превращались беструдно в то, что потом неизвестные нам
между вдохом и выдохом сводят к местоимению "они" -
беспредельное:
не имеющее родовых средостений, растущее, как кристалл при луне.
Те, кто только что были.
Однако, как ни старайся, сколько зрачок ни томи -
только светлые пятна бегут: рябь, фотография, стены.
Многие принимались затем
за изучение законов истории. Вещь
совлечь с ее отпечатком, найти сухожилия наклонений,
повелевавших быть бытию,
постигая, как рассматривает время себя,
склоняясь ниже и ниже,
покуда не исчезает в самом совпадении
(здесь уменьшение сознания достигает разрыва вселенной).
И, несомненно, ветер снаружи приникает щекой к теплым плодам.
Новые персонажи. Новые линии снега.
Какие-то на севере облака.
... лишь часть того, что целым не было никогда.
* * *
"Этого не было..." Кто произнес?
Где я уступило позицию
ему или ей? На границе стекла, пшеницы и спирта -
ярость петушиного гребня.
Кто сказал, что открыто окно,
что открыто условие
явления пейзажа? Вопросов длинные вечера
заплетены в гибкие петли
птичьих таяний - сеть потаенная
воздушных растений, растянутых над империей букв:
песчаные литеры вихри несут океана.
Пейзаж разрастется в круге делений,
как бог, - наподобие земляники, меркнущей на языке, -
зрение делится на значение и онемевший
остаток того, что оседает уступкой
образу в сфере прозрачной материи.
Стекает камедь по границе стекла
осеннего дня. Приближаясь. Перерастая.
Сверкающий коготь
в туман отступающих льнов.
Ненастные разговоры цыган,
будто тихие взрывы укропа или - озера
черная ясность в кости сомкнутых раковин
спящих в устье равнин. Но
одностороннее, как фортепианная музыка,
слышится антрацитовое горение
ульев мертвых,
исполненных в себя опрокинутым временем.
* * *
Холод небес и земли встречаются в зените ветра,
Падающего отвесно к зрачку повисшей в букве пейзажа буквальной птицы.
Мороз ее одевает в панцирь пристальности до слезы,
В бирюзу отдаления, в пряди иссохших высот, и
Видит тогда стоящий в иглах финских болот
Воспаренье месяца над заливом, как над золотом карт Таро.
Птица видит множество траекторий, избирая их, она движется
От одной к другой - мы это знаем, с нас довольно.
Пунктиры перескают углы Юга и Севера.
Птица догадывается,
Что у нее есть имя, оно занесено в словари, -
Занесенные небом, в сугробах значений сияют арфы скелетов,
Подобно умным камням,
когда к проточной воде наклониться.
Утром золу выгребая из печки и, высыпая ее за сараем,
В снег,
Повторяешь множество простых вещей по порядку,
Но простота делает вещь - ничьей.
* * *
Медлит эта же птица, роняя крик
(приводя тем самым холмы в движенье;
и облака гонят передо собою тени),
Скользнуть по склонам высот вверх -
Как в черный родник снег отрясает ветвь.
Изогнуто проходя сквозь центр.
Или же некой задачи решение
О соотношеньи длительности и света,
Луча и смятения в преломлении?
Опрокинута чаша эхо.
Но земля дрожит, принимая ток нисходящий -
остаток силы вспять идущей -
Полня сны трав виденьем дождей. Просты,
Иногда отвесны, как стены. Иногда
как алфавит, бессмысленны в настоянии.
Однако пусто небо, привычно и непреклонно.
Сух, бел блеск изнанки век,
Нежно очертания передвигая вещей
В масштабе знания, под стать прикосновению мела
В игре, стирающей описания
Того, как она в забвении совершенна,
Того, что твои губы ничего не оставляют моим.
* * *
В низовьях страничного зеркала вся недоверчивость (сужение вдоха,
артерии, как у виска локоть, или же
коршун у произвольного поворота сонной медью) в беззвучье сведена чтеньем.
Предвосхищенье.
В биеньи частичного таянья - ожог возможно,
влаги касанье, ось листа искривлявшего в совершенстве падения,
вертикального.
Прекращая разговоры о тайнах природы, обидах странных,
тщательно день начинаем с мытья вчерашней посуды.
Но даже в эти часы не вспоминает никто,
чем кончилось дело о краже пивных бутылок
на Пискаревском проспекте у переезда.
Квартал ветшал день ото дня, но появлялись новые здания.
Я торговал стеклом и шнурками на рынке.
Замирало биенье ртутное любовных посланий.
Мне помогало знание нескольких песен и стен,
то, как они в круженьи сменяли друг друга.
Огни иногда загорались над крышами. Отцы двоились.
Лиловые тени начинали свое восхожденье к глазам.
Однако в коротком замыкании небесных тел исчезали все контуры,
гарью Эриний дышали на нас пустыри,
украдкой, однако настойчиво искали мы там монеты, ключи,
номера телефонов, мелкие кости, чтобы
невнятно произнести монолог орнитологов, суть которого была неважна.
"Зеркало" уходило из словесного обихода.
В местах, которое оно занимало, запах царил, похожий на тот,
который вдыхаешь, посещая дома,
где никто не живет, или - истлели и существуют,
подобно зиянью Тенара. Последние спазмы Ахилла,
тяжкий агонии труд и муравьев океаны, в которых захлебнулись долины,
по колено в которых, - "пойдем же, пора",
зная несколько песен тупых,
торговцы шнурками и спиртом, полупамятью, полуумом,
восходя на сваленные в груду заборы, которые девки немедля запалят.
Не то, чтобы были костры... -
несколько спичек, окурки, рассвет, мавзолеи небес
и мазут под ногами.
Уверенность имела под собой основания, как пот.
Под стать кристаллам на наших губах,
когда они нарастали, как иней чужого наречья,
как виноград, забытый однажды и хлынувший к морю потом.
Когда это было? О чем говорят дневники?
В высотах двойных. О нашествии птиц деревянных.
Однако сквозило в то же окно ветром сухим.
Кварц сияющий, песок голубиный.
Нарушение хода событий и что-то еще смещало значенья.
Не доверяя богам и их рассужденью о смерти.
(еще рука ощущала тонкую ложь соседней руки),
Мыслить системно, с серебряной ложкой в руке.
