/ Предисловие А.Барзаха, послесловие М.Ямпольского. СПб.: Издат.центр "Гуманитарная Академия", 2000. Обложка Ю.Александрова. ISBN 5-93762-005-4 384 c.

ПОД ПОДОЗРЕНИЕМ

* * *

Но, как в теле любого
живет глухонемой ребенок
            (каплевиден, –
                        зло верит в Бога), –

бирюзы провалы, –

март ежегодно
разворачивает наст сознания,
перестраивая облака
в иное, опять в иное письмо:

вновь невнятно.

Меня больше там,
            где я о себе забываю.
Нагие,
как законы грамматики,

головы запрокинув.




* * *

Львиноголовые, бронзовокрылые,
к теням и листьям земли
начинающие нисхождение
из области перистых облаков.
Пересекающие потоки
в спиралях испепеленного золота,
вскипающие в синеве разреженной, –

знамена падений полощутся,
совпадение предрекая сладчайшее.
Холодов прельщение колкое
наступает из-за горизонта
парусами судов безлюдных. Гулкие,
как бы на месте, обнаруженные внезапно
дрожью вещества несметного;
и над ними, в расколотой перспективе –
вновь они, смысл утратившие,
в памяти едва различимые знаки,
утратившие время, замкнувшие
бирюзою пространство.

Кто они тебе – птицы? ангелы? книги?
                                    камни, расколотые грозою?
Зерно за порог сна уходит, как чтение,
затворяя себя в бестенную дрему.
Тайнопись осени
                        сдвигает медные кожи Египта,
приоткрывая лучников, смолистые лица,
гниющие бинты поездов в долинах,
тихие радуги зверей в полночь.
Словно лемминги, безумием брошены
в утренние догадки ничто, когда ветер
плоско листает сухой том Вергилия
                                    на деревянном полу, –
потрескивающие буквы сгорают,
                                                точно ковыль в пургу.

Это и есть: "Я не помню,
                                    что со мной будет",
или: "Мятеж был предсказан".
Eще что?
Но снова, зыбкие, появляются
сновидений архипелаги, и ясности воска
                                    обречено повиновение тел и окон.
Следы лисьи в падение сотканы
                        на откосах, лазурью припорошенных.

Галактические реки снега,
в которых они ожидают
пробужденья предчувствий,
опускаясь к неразличимости,
к именам новым;
ниже дуга падения или восхищенья

над темной водою. Курганы,
                                    смятенье теней на экранах.
Сентябрь окончен отлогий.

Небесной Итаки башни
                        погружаются в винноцветное море.




* * *

"Я не был опознан". Впрочем, так все и было.
Все те же жасмин и шиповник,
хотя казались гуще, темнее.
Секреты повествования, тайны камней
в кристаллических толщах заката, –

истлевали блаженно. Никто
и не думал, что дуновением догадка окажется,
где ни света, ни тени.
Свет за окнами черно-янтарный,
как многие воды в форме прошедшего
и совершенного, (никогда не прольются), –
осталось додумать, что для этой поры
слишком он ярок,
точно пение птицы на вершинах тумана,
когда свеченье низин
                        встречается с блеском последним
и рассеяния вспышкой сети смыкается эхо.

Все отличала обычность.
Отражением теплым водимы по кругу;
                                    иные (над столами склонясь,
кто, о притолоку опираясь рукою)
                                                улыбались друг другу.

Наверное, они говорили, поскольку
было возможно увидеть ртов шевеление, но
шелест кустов слова вымывал
из форм отчетливой лени. Внизу,
на полу громоздились беспорядочно книги.
                                                                        Он пишет:
"Одну без затруднения узнал; из тех,
что оставил тогда, не дочитав до конца,
о том, как Альбертина перемены
претерпевала в пространстве, в теле,
иначе – в зрении, когда
оно достигает чрезмерности
и служит проводником лишь только времени,
упуская очертаний лучи, погружаясь
в чрезмерную скорость – галька;
вот какое нужно мне слово, –
на берегах знаков слоистых".

Фигуры пустых очертаний, словно в тире,
бредут чередой, в области сердца тая
                                    оттиски спиралей и чисел.

За кровлей, в кроне каштана
райской звезды оперенье дымилось
и становилось прохладно.
"Но все, исключительно все,
кого в доме довелось мне увидать,
были совсем незнакомы,
а те, кого втайне желал встретить тут,
будто никогда и не жили.
Как если бы этого я ожидал с нетерпеньем".

Части мира свое начинали сближенье,
словно лед на реке весной во вращении.

Ни единое слово туда не прольется,
как и многие воды,
оставаясь всегда только здесь,
замыслом,
прекращенным кратной реальностью
в нее же самую.
Кого беспокоят теперь эти нити? –
во мгновении вести завязь забвения.
Шаткий мост ветра, серпа холодная прядь, –
миг осы или инея: колкая привязь:
угасает в снег пробуждение:
стлаться вслед, над тайными тропами дня
неподвижным узором незавершаемой распри,

причины которой
бесповоротно утрачены в прошлом.




* * *

Неистовство осеняло их лица,
когда на мостах подолгу стояли,
перегнувшись через перила к воде,
сигареты роняя из пальцев завороженно,
стискивая податливое горло стекла,

однако не свое отражение видели:
глядели, как из осколков блистающей тьмы
река возводила город за городом
тщетно и монотонно,
как по слогам, сливаясь в длинное слово:
перешагнувшие прозрачности грань,
старики читают еще по привычке
воздуха впадины, и отовсюду остры
разбитые, древние бритвы – стрекозы,
но невнятность, бесспорно,

во многом их преисполняла невнятность,
сочилась из резкости пропорций и расстояний;
в морозы 94 года 146 в одну ночь
взошло к ледяным полюсам Киммерии.
Еще один способ избавиться от категории места.

Зачем же тогда было им
опять переходить к другому мосту,
жестикулировать, свешиваясь к воде,
как если бы кто-то снизу им отвечал,
а затем усмехаться подолгу.
Они исчезали в нас, подобно окраинам,
стягам,
отрогам библиотек,
когда те встречаются с пламенем,
или послам секретных держав,
не державшие в мыслях
ничего, кроме диковинных слов,
так в горле порой пузырей серебряных гроздь,
раскаленная, светлая,
и даже не знать, куда бросить пальто,
сменив приветствие на недоуменное пожатие плеч:




горсть зимних семян, чернеющие берега,
                                    строкою вне продолжения.

Но мы продолжали вести мелкие войны
с деньгами, философией,
                                    похмельем и телефонами,
хотя знали прекрасно, чего от этих мест ожидать.

Согласование времен очевидно
и теперь несущественно, поскольку лишь
холод отсчитывает с глаз по зерну.

По пояс в тумане, когда крики чаек
фосфоресцирующими шарами
                                    освещают пути отступлению, –

это прилив, вскипающий иней,
всматривание в окно, бесповоротно-бесцельное;
не касаясь предрассветных весов,
ржавой жести исступленных сравнений;
оставались в себе вычислений невнятных остатком.
Лунной армией, безмолвно бредущей
                                                по заснеженным пустошам:
бритье холодной водой,
ломкий вереск, но по склонам залива
все еще движет свинец
изнурительный блеск в черном стекле Караваджо,
перетекающий в очертания незримого.
Музыкальные инструменты,

рассохшиеся звонко плоды,

шествие барж
шелестяще, как ос падение в стропилах

или страниц приближенных
истолченная ртутная моль

в прорехах оттисков,




словно молвы – безмолвие.




* * *

Куда пойдешь? – спрашивает. Не всегда так.
Чаще вопросы. По телефону. Пишут.
Я видел, ты видел. Все они слепы.
К заливу? Задержим дыхание.
Ступени выщербленные,
виноград основа – вино расправлено.
Признания в чем? Чаще не отвечают.
Дом ночами отчетлив и бел под чертой,
за которой цвет лишается цвета.
Птицы и остальное, другое и облака.
Необязательность (вот, о чем еще)
в какой раз подтверждением неизбежности.

Из изустности (в повторении
того ли, другого мы преуспели) начало
берут многие жизни, словно из устья
сведения различного к точке,
первые очертания того, что задолго – молчанием.

Однако, когда (почти) вечер, рука застывает, и
больше не чувствует разрушенья начала.
Сколько фильмов (о чем?) просмотреть мы успели?
Что случалось в кинотеатрах после того,
как мы уходили или когда забирался под платье,
                        парящие в паутине, летевшей сзади к экрану?
Ночью жизнь химических элементов
овладевает воображением. Сколь незаметны.
Разворачиваются темным свечением метаморфозы.
Несметны. Пространство заглазное
                                    – рукава расправив, пугалом
огородным нагрянуть в воспоминания, –

сворачивает послания чисел,
память, собирает осколки эхо, в которых
множится видимое началом условной вещи,
избегающим наречения.
Судорога, тростник, начертания, ступени;
снова всем воссияют восставшие камни.

Та же вечерняя тень Симонетты Веспуччи
на теплых камнях, орошаемых пеной –
"о, если бы призраки еще при рождении
отдали бы нам нерасторжимую силу,
чтобы исчезнуть смогли при дуновении первом..."

Воск исцеления, гадания стынет на волосах рдеющих,
скрип снега, как терция вне основания,
но, может быть, не достает желания / воображения?

Tо же солнце проходит над островами,
все так же и голоса разветвляются по топям ветра.
Тени путая под глазами, на зубах
                                    звезда Роландова рога тускнеет, –

но это и была наша жизнь, припомни, –
из охры, пурпура, сепии, – или какая еще...
скользнувшая к несвершаемой влаге огня
с капли абсолютного лезвия: столы белые,
вино, пролитое на полы, скатерти,
худые, смуглые плечи, кипарисовые дощечки;
таинственны просты головы, запрокинуты
усмешкой предутренней – какие же птицы,
отточенности какой ранят пространство,
слух мимоходом милуя? –
руки вдоль тела, как сны вдоль рассвета

(словно раковина Геркуланума
                        твое во мне отражение остановлено).




* * *

Антрацитовых листьев глубоководные школы,
кувшины туманов, вспоенные закатом – солнце
терпнет на языке двойным виноградным уколом, –
неосязаемо, однако уму открыто
бесчувственной тенью, крупнозернистым севером.

Воздушные переходы тлеют,
и красные гор отроги, – далее цветные робкие нити
описывают отроков смытых фарфоровый бег,
бормотание бронзы переходит в деепричастие
царств, распластанных между восходом и местом.

Восклицаний тлеющих гроздья сумрачны,
искоса стёкла (нрзб. и неясно)
                                                всматриваются в немоту Арктики.
Страсть вносит дары говора и невнятности.

Наконец, ладонь касается головы ребенка, –
"светильнику подобен тот, кто остановил его слезы".
Восходящий сок прекращен в длении.
"Картина" не возникает в совпадении с пределами.

И точно хор подступает к границе слуха
                  тех, кто ждет объяснений
                                    происходящему, долгу, сезонам, судьбам,
пролегающим в глубинах голубоватой бумаги
вне измерения. Прощание с рисом, тушью.
Не происходящее есть подтверждение,
как бы вне тел, вне того, что образует вещей основу.
Вереницами из пространства движутся,
число образуя памяти в повторении, в пространстве
сметая любую возможность образа.

И все же от появления к появлению
ничуть двоением не обескуражены,
мыслимы холодным воздухом, – щепоть пепла,
алгебраическое ожерелье,
сникающее в электрических растворах тела.




* * *

Смиренье растений растянуто
между силами невесомости.
Продолженье,
со светом своим совпадает, безмерно,
                        хотя и податливо;
возможно, холст так сплетен, расследуя
                                                уменьшение нетронутого расстояния.

В тягучей камеди, расплавленной путями полуночи,
цвет зиждет вещье вещи.
Коромысло чисел качнется, стебля Джед,
                                                разбивая спинную тягу,

увенчанного лишь одной чашей;
другая всегда вне сказанного, –
(как второй глаз вне зримого)
слово в ловле невнятной, в молве – недосягаемо;
смуты условие, мята, немеющая водой по колено.

Прямое имя не отбрасывает тени.

Со смертью роднит
"отсутствие означаемого" (почтовой марки).
Что постигали беструдно, как воду губами
(жар, холод, с ключицы течение вены),
словно твой рот прикосновением папоротника.

Проточное тело движется, к средоточию ночному,
поворот знаменуя к истоку чистого зрения.
Пересказ краток, неимоверно смутен, –
переход через жил натянутых шорох, речь,
реку, опознание в бормотании. Мгновенье тела –
обручение насекомых игле истончения –

но стен утреннее смещение
(сомнение в сказанном несомненно)
ничего не оставило:

поверхность шума, камня,
вброд бредущие плавни,
пыльца, как сестра, янтарна.
След пореза суженный.

Не обернуть головы: блеска оцепененье,
хвою смежившего в русле скольжения.




* * *

Наступает пора кристаллизации скорости,
воздушного покоя ламп кленовых.
Читая ее избыток наощупь, постигая
крест-накрест разночтения страстные,
намерение огибает себя,
                                    образуя зерно исключения.

Вьюнок, танцующий в улье глаза,
                                                (симметрия меда)
обречен обоюдоострому поражению.

"Посоветуй, как на письма им отвечать?
Осадок чего
стынет в деревянных утренних ящиках?
Намерение или воспоминание?
Хруст, мерцанье?"

Каждая капля впивается клювом
в жажду мертвого,
простирающего в десять миров
перья превращений легчайших.
В золотых гербариях свободные вещи,
как львы, в которых не просыпается олово,
или странствующие сумасшедшие
                                    в лове тени собственной,
одетые скорлупой несходств
известковой, – мушиного говора.
Дождь, заносит машину, скобки,
заключившие пролет робкий.
Трижды оборачивается дверь рокота.
Терпкой рапою порой
зимней ангел горло полощет, прежде
чем сойти в сердцевину времени,

Всякий раз арктическое спряжение,
натягивая лук прошлого/настоящего,
пропадает в китайском театре обедов.
Рай расположен на юге провинции
в десяти минутах ходьбы от дороги,
там, где березу в прошлом году распорол
                                                цепкий шелк молнии,

для иных его место во рту, горстью льда
тающего нетерпением стать зеркалом,
золотом, просом, односложностью, –
перехватывающей дыхание,
                                    или огнем, тошнотой, гниением,

где алфавита кувшины прорастают в пространстве.
Ее тело – длительность в проемах "только сейчас",
либо "еще", или сцены, сводящей
в некую подлинность лучи перспективы.

Сновидения стен и имен,
того, что всегда до-именно,
того, чему слово любое
степень неразличимости, –
а с другой стороны находишь
надпись, дату, чистую клетку адреса,
иногда время встречи, номера телефонов, –
а толку? – Диллинджер и Кратил
мертвы. Пожизненно и безусловно.

В газетах писалось о падении империи чувств.
Никогда не знаешь, чем это кончится.
Степень приспособляемости подлежит изучению.

В одном из углов бесчисленных глаза
расплетается крови крапивная пряжа,
как ливень – дерево, смех, или повествование,
ползущее к неумолимой развязке.

Проницаемость – условие эротизма.
Еще одно из условий – гул головы,
шумы, помехи. Горошина боли, пух тополей,
но также: огромные, ржавые лютни мостов,
ведущие фальшивой реки объяснения.

Языки танцующие фотографического серебра,
солей граненых, час превращения

превращения в превращение.




* * *

Нудит тягость, если, хлебов и глины замешенных
постигая трудность, станешь
объяснять слоение весны неминуемой,
потайной вещи сретенье в странном струении,
растущим во все миры веером,

сбрасывающей стыда покровы.

Очевидность лишь очевидность условий.

На месте прежних домов
другие дома, другие тени –
изменение содержит в себе нагое зерно
движения вспять, к ртутной капле покоя.
Но летящим толпам – неведом, откуда?
хотя схожи со ртутью, с вестью, – кто
соберет по этажам ее, по подвалам,
куда дубовой листвы нанесло
                                            во времена наводнений.

Что ни возьми – отпечаток. Даже
дикая музыка в головах продолжает
свое восхождение по ярусам притяжений –
предлоги, союзы, тени глаголов,
(существительных меньше).
Исход истории очевиден... Священные рощи.
Не совместить случайной черты
                                    с властным очертанием дуг –
о, этот крохотный французский балет
в колбе электрического свечения,
                        лиловый сверчок, зажатый в ладони,
с такою же силой немые прижимают пальцы к губам.
Дальше все та же музыка наваждения,
ее возвращенье: "Как узнать то, что известно?" –

"Бесспорно, я помню,
как в пыльных, этих же складках
Полоний повис, нет, не Полиник, – крыс развелось...
что тогда говорилось? Хотя очевидная линия
                                    лишь предпосылка обратного."

Ставит ветер лист прошлогодний
на ребро истонченное бега.
К тому же, какие нас зеркала
уводили к темнотам, чьи плавники –
словно пространства узлы, прорастают
в пересеченья не-места? Именно там,

уходя, не сдвигаясь на волос,
сквозь смех уловить было возможно:
в личинах каких по окраинам мозга шествуют числа;
легки ли скелеты их, подобны ли птичьим,
(смех не кончался) требуют ли они чистоты,
частоты в отстранении, слез,
повторений в неосязаемых отклонениях
                                                от утвержденных орбит? –

наконец, объяснений, причина которых
лишь чрезмерная жажда иных объяснений?
Все тот же осадок. Накипь, кристаллы.

Никакой, впрочем, в том не было тайны.
Точнее, никто ни о чем и не спрашивал.
Была пора цветения вишен, пятен огня и бумаги.
Однако вначале менялась их логика, связи,
что исподволь подкупало. Разве что снилось.

Буква, нашедшая себя в пирамиде,
В мотыльке из коллекций немеркнущих пламени.
Прежде всего необходимо было решение:
Обернуться.
Либо продолжать восхождение.

Хотя вновь мелеет язык,
и пустой, маслянистый огонь
вброд переходит места,
где вода у порогов клубилась, –
новое возникновение трудности,
карст немеющий нёба,

колёса эфирные смол,

мельницы,

перетирающие кристаллы воздуха
в усыпленности протяжной и голубиной.

Отроги Пэнлай. Подсолнухи.




* * *

Лучатся липы в колодце,
Пора нити, латуни, веретена.
Ночь море вычитает из пены до дна,
Ибис, лезвие и змея, сноп пшеницы, тело –
единым взмахом обратной перспективы.
Лабиринт серпа, простертый водами,
                                                в зрачке света свернут.
Ни ты, ни я, – хотя такими знали.

В белом вине хлопья тьмы. Тают.
Тишайший ожог птицы ночной,
безымянной, родников не касаясь,
                                                радугой выцветает.

В туманах руки мы развели.
Недоумение располагалось ближе, чем утро.
Будто рукой подать, будто никогда не умрем.
Будто лишь снились.




БУМАЖНЫЕ СНЫ

Черной бумаге снится
ее же неслышный шелест;
ее отражение в белом.
Зной наблюдает зной дремотно
сквозь стекло страсти.

Метаморфозы влаги.
До мозга кости,
пронося отражения,
высыхают зеркала капель,

Черной бумаге снится
черное: сон ограничен
природой не-цвета.
Сквозь мембрану –
средоточия повторений,
сквозь тело – игла летает,
лишенная нити, тления.
Тень – на кирпичных стенах.
Гематрия таянья,
исключений.

Букве снится тот же
бумаги шелест,
в котором слух различает
очертанья поэта,
которому снятся хасиды,
на камнях океана
догорающие страницей пения,
сводящего гласные к жесту.
Сну снится сон о согласных, –
странице,
где черное принимает
пределы надреза,
границы буквы, слюды, света.
Я люблю ртом прикасаться
к татуировке твоего предплечья,
(календарный вихрь ацтеков),
чтобы слово открылось слову.

Чтобы купить вина,
опять не хватает денег,
изображений песка и ветра.

Каждый сон, открывая
видений соты,
вовлекает в движение нити:
пальцы скользящие вниз
Guetat, Liviani, Frederique
прядут паутину,
            – нежность насилия, –
воздушную ткань узнавания
в пристальности и указании.
Каким бы тишайшим ни был
                        твой голос.
Какой бы неуверенной казнью
ни полнил он совпадения.

Пальцам скважины пения
снятся, источаемые камнями,
которые видят во снах
соли лазурные солнца,
лезвия свист, воды ветвь,
которые видят во снах
кожу, небесные кости, зубы,
татуировку невнятной речи
на знаменах дыхания –
таковы

прикосновения языка к языку,
а также слюны к нему;
таковы разведенные руки и ноги
мужчины и женщины, –
золотое сечение на обложке книги, –
которым снятся страницы,
по которым шествует ночь,

и она речи снится,
как тяжелого света горло
и бесконечная лента знака
опоясывающая собою
сводящих медленно руки,
будто что-то еще
нащупывают пальцы в излуке.
Пустыня,
заключенная в прикосновении.

Все перечисленное
во снах вино созерцает,
переходящее в уменьшение
по ступеням развеществления,
(неторопливое повествование),

и я, разглядывающий его,
живущее в стеклянных пределах,
как нити
сращения в прикосновении,
из пальцев падающие
к куклам побега
в садах полуденных пыток.
Знак – тьмы тишайшая бритва.
У вина нет ни "право",
ни "лево". У смерти
нет имени, она – только список,
всплеск обоюдозрячего зеркала,
в котором знак равенства стерт

до различения
между мужчиной и женщиной

to Jerome Rothenberg




* * *

Действия. Упорядоченность.
Влажный дерн под стопой. Искриться.
Не прикасаться, как скрип двери.
К кривизне, к нарастанию напряжения.
Гравий, интервал, лазурь, интервал, течение
микроэлементов в клеточном замещении
священных текстов (перетекание форм).

Можно не прикасаться
к действию, описывающему запрет
на прикосновение к разного рода предметам.
Острова, discontinuity, птицы.

Разрешение, покорность чтению.
Что делает вещь – вещью? Смерть – истоком?
Любовь – словами? Слова – любовью?
Романтизм разрежения.
Производство чистых денег (форм времени)
зависит от состояния атмосферы.

Чистота знака определяется
мнимой зеркальностью плоскости –
по обе стороны две гримасы.
Полная несообразность действия
в приближении: отклонение в историю,
признаки чередования народов, шествий,

стирающих то,
что именуется действием в отсутствии действия,
или же – речью, взывающeй к речи,
смывающeй предпосылки чередования.

Доктор сказал, что изнанка мозгов
состоит из умерших в до-написании букв,
путешествие за Ахеронт – метафора
                                                построения знака в компьютере.
Архитектоника точек.

Что оставляет нам что?
Отсутствие света не тень.
Рука – не продолжение тела.
Мозг трудится над звездой, над задачей
                                    извлечения точки из целого –
дробь, частица, зерно,
числа крепость (строение).

Оставить / Пребыть / Настоящее.
Он говорит: попытайся снять, вступить,
войти в отношения
с тем, что меняет поверхность ежемгновенно;

как сцена аграмматизма чиста, как полны шепота,
словно кувшины в шелковой шелухе плесени.

Не существительное.
Не пернатая косвенность, – зрение.

2.5 (...еще примета)

Непременно припомнить,
не особо усердствуя –
стеклянные нити сквозь поры и беспрепятственность.
Ночь ли теперь приняла их невнятный облик?
Насколько легки они? Лучу так длиться –
не успевая сетью остыть, сузиться узором инея
в кругах зрачков (подстерегает на дне их,
когда дна достигает в любовном плавании –

но одни отражения по векам бегущие тех,
кто склонился, мимо кого блаженно сносит (чтение?)
– итак, вдоль островов и далее – в перечисление),

переплетая следы бесшумных течений
тростники крови; кем дарован
был путь, где, откуда? – и будто сверху,
с края свечения, или же со стороны
февральского ветра: дорога, ржавая пижма,
строения, видны какие-то книги, потайные растения,
срезы, холсты, впитавшие бирюзовые грозы – это

1.0

диски огня во впалых долинах,
гюрзы молния, в стекло плавящая сердцевину розы.

В окне слуха – колеса журчанье;
не докатится до скалы, снопа, вяза,
не рассечет смол стремнину,
                                                знаменуя наступление осени.

Соль холода на черной ботве расцветает остро,
не открывает раковину ничто. Полым вестником
остается возможности самой вести:

ссадина послания, текущая из предвосхищения,
обугленные парики мрамора, каллиграфия тел:
затертые до блеска перила,

3.4

как нити ночи,
как "мы" сквозь них, блуждающее в разночтении
перемен рода, числа, намерения,
которые черпаем из их допущений.

Были какие-то еще приметы (вещи)
смены времен года – цветы побелевшие,
взошедшие из металла теургических писем,
прозрачность зова, не принадлежащего
ничьему голосу. Я все равно знаю,
как тебя звать и что у тебя под платьем.
Жизнь на закате в провинциальных кинотеатрах.
Тьмы золотился колос на голых откосах.
Далее не придумать ни одного "поворота".

1.2

Настурции лист растереть рассеянно,
но рука отстраняется, – разве что стали
служебным частям речи под стать,
щепкам, телефонным отзвукам,
плодотворной преградой в шуме,

каплей папоротника в круговоротах
расслышанного зноем воздуха,
разглядывающего себя в гончарных плитах?

Одно постоянно ускользает в игре праздной:
вихрь, затворяющий воды горней слепок,
возгоняющий к ней миров мед подземных
до окалины текущий растений, на чьей патине,
невзирая на тщетность препинания силы,
возможно прочесть, что припоминаем не то,
что памяти должно было впитать некогда.

Сухость.
Я склоняюсь к тому, что именно сухость.




ЧЕТНОЕ

Изымая смерть из изъятий,
в выражении "никто не виновен, так как
нет вины изначально" – легко обнаружить
(как если провести рукой по клетке шиповника
или по полу, усеянному стеклом разбитым)

едва внятный образ уже опоздавшей карты,
чьи континенты и острова, etc. дары простые –

дыры, оплавленные предрассветным туманом.




* * *

Опрокидывает спокойная ясность:
пейзаж – словарь, чьи
шелковичные гнезда
переполняются

исчезновением прикосновений

стоящего на краю дуновения,
окунувшего пальцы в костер
собственной тени




* * *

Казалось, немного – и стало б известно:
ясновиденье это другие, распускающие по петлям
воспоминанья, в которых застыли
рассветы, подковы фигурок, изогнутые в смолах
(далеки слишком, чтобы говорить о подробностях),

повременить бы и поняли,
что рассудок в возвращеньи значений
склонен прозревать начертания свободы,
дальше ни пяди, – обреченные блеску.
Потому что от бегущей воды не отвести глаз,
поскольку с воды движением совпадают,
точно ртуть, рождающая колесницы радуг,
или изумления меру, которой ничто не измерить.




* * *

1

Что подвигает столь опрометчиво
легкой стопою близиться к границе дома –
вроде разбиты варвары, погребальных костров дым
                                                смрадно по склонам вьется, –
и стрел чешуя слюною, потрескивающая на лету,
предрекая обычную сушь,
                                    языку несет слабость апория.

Лбом вплавясь в стекло (таково утро трения) –
отправляешься промежутком присвоения,
на световом слоге тягость натяжения взращивая.
Участь.

Нас настигали вещи
и каждая падала в не знающую преображения осень.
В которой не было дна, не было части, поскольку
не существовало и предпосылок:
тяжести, разрыва, силы;
отчего облака, исполненные головокружения,
                                                            как фотоснимок,
продолжали свой гул отрицанием
в себя обращенным, именем, сторожевой раковиной
                                                в сердцевине стоустой распри.
Воображение сохраняет такими темные рощи
меловых скал на побережьях отлогих ветра,
но также и то, как шум их порою
                                    открывает слух полуденным рекам,
а дальше свечение пробела в преткновении тела:
зима арктических правил соединения черного с белым.
Хотя множества не убудут, сгинут несметные числа,
и пустые ульи их вспыхнут слепо вытканным детством,
несущим, как прежде, подобия утлые,
где бы ни были, в каких бы камнях ни пели,
в каком бы из окон уподобления не приметили вести, –
ни облику, ни предчувствию не явивших мига.

Казалось бы – это времен свершение,
кратчайшего путешествия, ветви,
                                    бормотания бездумной соли.
Но начало, не приближаясь, близко,
также, как было прежде, и
                                    непостижно, словно веселья коготь,
дремотно запущенный в вену предвосхищения.

И все-таки – позади остается то, что
вынесено вовне паденьем,
где с бегущими формами сплетается эхо,
точно с песком беспамятным в излучине ресниц, смеха.

Буква птицы, буква огня, догадки буква
избраны, чтобы продолжаться друг в друге,
сродни дырам слепых сокровищ, подобно тому,
как рта и рук отзвук, тело стирая, открывает пальцам,
волокном пропуская слоения.

Но и эту ветвь отводишь, как недостаточный довод,
Точно инстинкт, диктующий условия исчезновений.
Так вода по подбородку сбегает, либо,
случается, пальцы расплетают тройственный образ,
тайное тело, чтобы начало свить нити,
чтобы по ней втридорога
из него же выйти на тишайшую грань порога,
где размыкает грамматика собственность
слова "возможность" и тьмы совпадение с тьмою
где называлось чтением, но теперь –
блажью жала, пролетом, предлогом предназначенья.

2

Все это существовало и существует.
Любой может добавить к тому, что есть другое.
Не убавить из того, чего не бывает.
Все, что сделано, переходит в намерение.
Об этой внезапности говорится долго.
Возвращаясь из мест, едва ли которые
будут сомнением уловлены после,
они полагали, что встретят, то, что потребует
слов "целесообразность", "прекрасное",
"независимость", "продолжение", "что"....

Летящие листья, пустой взгляд ребенка,
тающий снег, созревание колеса, зной, поле.
В песке, обглоданная муравьями, змея.
Много чего сочли мы прекрасным.
Каждое слово заключает в себе белое поле.
Совпадая с оглохшей луной,
                                    палец не ошибается ни на йоту.

Но ни одного слова, чтобы кого-то утешить, –
надежда всегда принадлежит иным временам.
Они появились на свет и тотчас их поступь
явила определенную меру
в чередование приливов с отливами,
Так часто случается с мыслью,
себя созерцающей на плато аллегории.
Где ничего себе не равно (сверчка фосфор),
ничто не предвидит себя (системы ветра)
"Но это и есть мое достояние: тротуары, окурки,
каменные деревья сезонов, утварь музеев,
гарь керосина, облака которой несут в поднебесье
                                                            саркофаги корней, слепков
к блистающим полюсам голосов, отражений
в глазницах дыхания. Всегда с начала".

Вот что с легкостью любой может добавить
не убавляя ничего из того, чего нет в помине.
Определения, указания времен, глаголы, деньги.
Безупречные изгибы ночных букв, проточных.

3

Равновесие в завершенности – не это ли
                                                казалось вмешательством судеб?
Усилия вещей удержать свои очертания
в труде устранения – вещи и те
в служебном своем бытии
                                    стремятся к обратному знаку,
в сонме образов, как ничейная речь, в почерке
расточаясь чертой, руке неподвластной, – мычанье.

Но по книжным уступам песок в пересчете ползет,
отмывая иероглифа крепость, симметрию мига –
часы казались безупречно красивы, –
их золотистые сферы мерцали,
                                    плывя в расщеплении секунд,
из которых свивались
                        паутины тончайшие, как видения Гизы.

Мы же утром сливались в очертания коршуна.
"Вселенная" – это, действительно,
                                                            слишком много для слова.

                                                                                    Нет другого.
Вновь полуденный жар, ладонь плавящий,
                                                            росистая кладка колодца.
Словно зубами к зубам твоим, когда не вымолвить.
Можно было довериться ветру
(сомневаться не приходилось),
стенам его безусловным, метущими сухо,
                                                            как маково семя.
Надписи чьи уходили от толкования, жеста, тогда
как скользили по небесам мостовых, в распаде
окисей описания, увядание впитывая первопричин
в перспективе будто бы Рая разъятых осколков, –

рыбы стесненного зрения; полуживая
любовная глина, – слегка скошены в беге,
– взгляни – смех в отдалении беструдно заслыша.
Пчелиные величины и дрожь притяжений.

Неистребимый вопрос: кто тогда
под кольцо пропустил игрока за двадцать секунд
до окончания встречи, или что, наконец,
                                                произошло с геометрией?
Уже вправе сказать с облегчением:
"Всё. Осталось меньше, чем было. Иного не нужно.

Достаточно. К лучшему все. Все поправимо".
Произнеся обернуться, как будто все тот же
поодаль (но ближе намного теперь)
                                                искриться смех продолжает,
как если б причины его перестали тревожить,
                                                            сквозя в зрачке наизусть.

Но это не так. Во внимание не приняты сроки.
Чаще птицы теперь замерзают над зеркалами,
укрывшими "что", "тогда", "за" в просторных холстах,
в которых селения песка, блики книг себя узнавали.
Неосязаемый переход к темной прозрачности,
                                                                                levels of blurring.

Ни пункта ни в одном из оглавлений известных,
Лишь восхищение мглой
застилает окрестности вещи –
(хотя дети теперь совсем забыли о цирке,
                                                            где все всему подражают),
в прошедшем числе, наклонении смутном,
в спряжении телесном, где, словно сети глухие,
что сводят на нет стяжений тяжесть.
Каков улов бормотания в итоге?
Однако, вещь в тесноте изменяет себя,
                                                            и себе не тождественна.
Когда обернешься, увидишь: все поголовно
                                                раньше тебя обернуться успели,
чтобы природе внимать,
                                    поющей "великую песнь идиота".

Медленно, точно океанический камень,
гальке подобно,
скороговоркой в рядах исключения, в плеске,
                                                в безвоздушном расколе.

Солнца шелест, учивший птичьим повадкам,
пристанищу.
                        Постольку / поскольку.

Сыпучие лозы Эвклида. Золы неподвижность.

* * * Им ничего не снилось. Из этого состоял сон. Весь. Не исключая противительных союзов. Шум деревьев как прибавление (не избавление). В углу глаза искривленное отражение: анатомическая подробность, я бы сказал, диалога. Изменение возможного в перспективе сравнения. Куда никто не заглядывал. Как за скорлупу "сейчас". Ничего здесь не трогай. В ореоле песка стекловидное перемещение личинки. Ограниченные тонкой линией повествования. Как если бы в отдалении мелькающие машины по мосту – проходя сквозь маслянистую мембрану (возможно перевести как "пленку") умножающего внимания, – этимология. Многое ушло бесповоротно. Разве не так? Разговорный язык. Разве не так? Сказали "не трогай" – не трогай. Не понуждающая речь. Подобно знанию о снах, которое концентрическими кругами отсутствия образов: – как происходит то или другое исключение из ряда? Разве не так? Нашествие птиц: каждая переходит из "прямой" описания в кристаллы метафоры. Разве не так? Прозрачность ничего не таит. Разве не так? Я знаю, что: "помню, что снилось ей". "Позднее" требует слов. Будто лед. Словно "разве не так?" Склонение над водной поверхностью. Как будто не так. Равенство исчерпывается в сходстве. Прибой, маятник – вчерашний день. Факт не вещь. Лестница не спасение. Влага – не избавление от жажды. Разве не так? Моя жизнь (разве не так?) не является мною. Три открытки. Снизу подпись: "ничего здесь не трогай". Между ними пробелы, будто рот изучал формы отсутствия. Ты украла у меня все, даже зубную щетку, сука. Можно ли тень назвать мозгом? О, время! О, власть луны! О, скрепки скоросшивателя! О, власть типографской краски! Фотографий "сейчас" можно сделать сколько угодно. Известь, мел, мрамор и уксус. Однако и это теперь не относится к мифологии века. О, любовь моя, помнишь ли, как замертво падали птицы к чьим-то ногам, а у нас не было денег даже на пиво.




* * *

Поле темных полос, горение ягоды,
вспышка губ в темноте, a далее движутся люди,
о которых, не обинуясь – вот, толпа, вычитание,
так и скажи – труд чечевичный касания,
трение бегства в тесноту серебра,
где им сообщит одичание
скрип многокрылой – но лица склоняют
к розе ржавой звучания:
удержать и помыслить то, что в "не" смещено –
нестойкая, летучая прибыль
всеотражающей памяти,
чье завершение в поле темных полос
только вспышкой отсутствия звука.

Может, и впрямь необходимо дереву имя,
телу падение в воздух
(вот – а) стена, б) расстояние, в) различное, что за чертою слезится...),
но вполне вероятно, что дерево
поименовано чашей,
воздух – сочетанием чисел, листвой –
расстоянием; песком остальное,
чтобы течь сквозь дремотные пальцы
(поскольку всегда выпадало, что они – "остальное"),
иногда доставляло это невыразимую радость,
как описание того, что ждет своего описания,

когда пошатнувшийся слух
терпит ветер придонный и кровлю.
Каковы ожидаются в этом сезоне дожди?
Насколько дороже станут наши слова
                                                в проводах телефонных?
Сколько будет стоить вино, лица в нем отраженные
                                                            в пелене эхо и зрения?

2

Удивительно мало вопросов.
С каждым днем их становится меньше.
Ряд объяснений мог бы, конечно,
дополнить невзрачную композицию.
Процессия движется по южному склону.
О чем это нам говорит? Ни о чем, разумеется...
От какого лица?
В каком грамматическом времени:
"я хотел бы остаться чужим в чужой мне стране"?
Однако иных привлекательны лица
и отблеск луны терпнет на них дольше обычного.
"Всему виною рассеянность"
("как во сне" слышит тот,
кому и не снилось спать в эту ночь
                                                (определение излишне),
кто снится сам вспышке уст
немотою серебряных руд, залегающей
                                                в черносмородинных копях,
где к тесноте изнаночной знаков
щепотью пальцы сведены словно к сумме,
продуваемой ветром насквозь),

"о, это желание, жалкое, неотступное, длинное
всему найти место в том,
из чего тайно сходства уходят",

и, бесспорно, благие намерения,
но также извлечения примет из ошибок
(признания в них многих приблизили к небу),
а раньше о них говорилось, что
были допущены в поспешных расчетах
по причинам теперь никому не известным.
Это лишь думалось, что пора одичания касается глаз,
и радужной каплей зрачок
в пустоту заповедную канет, так в детстве бывало,
претворявшем скудость остатка
                                                в ярость крошащейся тени:
(то, что именуется вещью, живущей окружностью,
замыкающей вещь в ее робком избрании) –

предвосхищение отзвука, пыли сияние.
Возможно тогда пришло понимание предложения "нет".
Хотя непонятно другое – от кого оно исходило?
Между тем, все было проще простого.
"Человек переживает с восторгом падение птицы
(из тела изгнание, исторжение из буквы) –
это и есть его оправдание,
когда снегу не встретиться с таяньем", –
                                                всего-навсего фраза из фильма,
изъеденного порами сходств:
"Вечность не означает – всегда".

Длится столь долго, что в ветвях восходящих
воздух остывает смолою, изъятой из начертаний труда
                                                изведения образа из частиц укрупнения.
Вот откуда прозрачность; разбитые царства и реки,
если смотреть непрерывно в их средокрестье,
отпуская из клетки по ночи.

Чем в итоге остается нам обладать?
Горстью крышек пивных? Бирюзой аравийской?
Списком стран? Победоносными стягами?
Или возможностью краткого шага
с уступа зимы туда, где четыре пустыни,
                                                            четыре простоволосых платка
                        дрожью метутся метели,
                        смывая бормотанье с того,
                        чему не изведать крах изведения.




* * *

в подражание кому-то

Зимняя империя дерева... – вот что
                                                            меня изумило в то утро.
Приподнявшись на локте, глядя в окно,
                                                            пьяный после вчерашнего,
я произнес, ногтем скребя по щетине,
не обращаясь ни к ангелам жирным,
                                                повисшим неоправданно низко,
ни к себе самому, ни к редеющим теням
(многих из них теперь никому не узнать,
стали абсолютно чисты, словно веки
                                                            глядящего вспять алфавита) –

"что бы ни вымолвил рот, – голос стал ближе, –
– что бы рука ни извлекала в дремоте
                                                            из исчезновения пределов,
ничто никогда не сравнится с его,
растущим во все вселенные, временем,

в котором оно ветвями течет, подобно книге песка,
и бесконечно встречает себя,
                                    испепеляя стократно в арктическом солнце,

в черном шелесте чтения, в бездонном меду
                                                повторения одного и того же – того

что противоречит уму, отречению и тому,
                                                            чего мы коснемся позднее".
После, сделав два шага к окну –
(Кофе выгорал на плите)
"Бессмысленность! – произнес – она побуждает
забыть о тайном свидании ресниц
с маковой пылью, текущей по берегу ночи,
                                                о подорожнике, жарких колодцах.

Это ее восхищение разит по утрам пробужденьем,
она ночами бессонна, как аллегория, –
в изножии ткет из чего попадя то, что уже было,
                                                            т.е. – чего никогда не случится,
обучая глине терпения с детства,
                                                а также войне уменьшений в ожогах".
.............................................................................................................
Оставляя поутрy за порогом
все то же корявое дерево,
смутную мысль о вине и каком-то зерне,
                                                раздирающем покровы эхо и зрения.




* * *

Книга прирастает к книге.
Просачиваясь, лист перестраивает воздух.
Горизонт вычеркивается, графит по́лнит
пустоты, в порах крошатся формы.

Мне нравятся всякие изображения.
"Там" – указывает на то, что
не относится к равенству "сейчас" и "я".
Новая трава прорастает старую.
Мальчик, пес в репьях, небеса:
же́лезы принимаются за работу,
сам по себе открывается рот – можно прислушаться:
вода из себя выползает, черная сосна ближе,
(намокшей веткой сломано расстояние)

так близко, как не
приближалось к себе ни одно еще слово,
когда я тебе говорил,
что́ с нами станет потом, когда-нибудь, после,
такой же весной, в такую же пору,
на краю этого неба, или другого неба,
неколебимого в равенствах, –

едва колеблемы в воздушных скважинах.

Едва бесследны.




* * *

Пустые крыши
Пустые словари
Пустая ночь – одни стрижи –
Тавтология форм
Цитата: "на вершине горы"
Снова
Сквозь стены.
Изморось
            речной туман – май.
Пишет: молниеносное явление листа
                        не застигнет врасплох
Явление зелени
                        не из ожидания зеленого.
Луна появляется не в стекле

Ни тени завтра

Берега
Память
Двоение




* * *

Проталины. Строят.
There we go, there we go, where
И так далее. Итак,
как прежде, т.е. раньше.
"Де бiлi квiти травня, друже?"
Толстая с собакой – сука.
Холодные детские руки.




* * *

Весеннее полнолуние
Ночь затмения
Увидел во сне
Как Чен Ден* рубит рыбу
(не переменился ни в чем)
Как рыба трубит в трубу
Как обрушивается река
Как радуга сводит концы с концами
Со спуска на полосе
Гельветика – 9-й кегль

* Персонаж росписей Фан Цзун-Чженя. По свидетельству Го Жо-Сюя, играя кистью, прекрасно изображал демонов, чешую и луну. О нем также с достоверностью можно сказать, что сочетания его записей оставляли впечатление гибкости и силы, причем осторожность никогда не оставляла его кисть. В последнем его сравнении луны с луной заметно будущее совершенство. Вскоре о нем перестали слышать, а еще через некоторое время вспоминать. Должно быть, скрывшийся, переменивший привычки, остригший волосы, он предался любимому занятию – созерцанию тысячи вод, ногтей на ногах, замерзших ягод и следов птиц в северном небе. Много спустя он подтвердил, что все так и было.




ОПЫТ

Любовь замедляет свое движение.
Зрение, связующее грифельное острие
с поверхностью, не определенной
листа измерением,
не позволяет себя исключить
из ожидания времени.
Предощущение – чередование забвения.
Материя страницы создана
отсутствием любой стороны.
Появление (какое бы ни было)
приписывается силе вещей.
Надпись одного затмения
в средоточии отраженном огней.

<...>
Но что они сегодня, в середине весны, –
ни одной тени покуда, чтобы соперничала
с листвой, ни одного смещения в очертаниях, –
что в нас видят, что всплывает в глазницах лун?
Разве что движение руки...
(ничего больше, кроме него, но можно ли ему доверять?) –
которое само по себе не лишено правильности,
но не боле того, – ничего не подразумевающее,
чистое, как утренние дожди в водопадах сна,
когда открыты окна,
заменившее приветствие, жест прощания
(неосязаемые весы, на которых "то, чего не было"
всегда перевешивает "еще не случившееся"),
и даже сами имена, среди которых
                                                когда-то ощущали себя в безопасности.
Если, конечно, воображение сможет
                        совладать с распределением множеств
                                                в том, что не оставляет следов.
Предложение: "длительность жизни
понуждает обращаться к еще не открывшей
себя во всей полноте науке счислений" –
разрастается в процессе неуклонного уточнения.

Я допускаю возможность, что в какое-то утро
забуду совсем, зачем я писал о том,
                                                            что "любовь замедляет движение",
                                    как если бы то, что не имеет конца,
обрывалось ежесекундным началом.

Листья покуда не принялись за жатву
                                                                        полуденной синевы.
Глаза для глаз, соль для рта, песок
                                                            для нежности часов и стекла,
Только для ночи ничего нет; ни пчелы, ни
                                                                        цвета, ни сходств,
ни глазниц, безмятежно глядящих
в Бога левый зрачок, – в правом также ночь.
Также скольжение белого. Настоятельность.
Неотступность. Пристальность.

У опыта – ни мгновения, ни тела, ни места.

P.S.

В данном случае опыт переводится
как часть прочитанного стихотворения.




* * *

Le lingva non capisco le gride anichilesco.

Antonio Porta

Таинственные города, –
непроницаемая прозрачность числа –
как призрачные острова листвы
                        в проносящемся за спину небе;
моря поочередно остановленных вспышек,
но, невзирая на все, продолжай
(глухое согласие гласных в невзрачном цветении)
о морях, размывающих скалы удрученного света,
об их обитателях, чей облик искажен описанием,
о зрении, рассекающем глаз
                                                и его объемлющем слепо:
Несколько образов, но и те –
                                            лишь в исчезновении возможны.

Мол, порт, бирюза богов, потом ничего, потом
                                                                        подковой летящее эхо,
далеко отстающий звон крылатого мела –
росчерк устремления птичьего,
изведенный к серпу низкого месяца.
Утренний ветер. Окна прохлада,
ветвей сеть на стене светит.
На обороте обугленном затылок зеркала.

Раковина, чашки, кофейная гуща,
                                                          стаккато ржавого лезвия.
Две-три линии недописанных на ладони.
Темная вода чужой жизни.




* * *

Все эти летающие, безболезненные,
цепко напряженные клочья целлофана,
угольные срезы растений – единственное,
что осталось у изголовья по окончании великой,
                                                                            непроглядной битвы снов.

Какие вещи в них начались вращением,
флюгерами на ветру январских помолов; –
                                                (пение, оно обычно неслышно) –

какие сравнения, перебирая скважины,
в себе совмещали скудные гнезда основ?
Веретена воск. Но так же и образы стремятся собою,
являясь тягой неизвестно чему – не отставая,
не приближаясь, поскольку стынет и расстояние
клеймом гипса, – изучением или иглой,
в холсте извилистом летящей непререкаемо
                                                в то, что простирается в "и так далее".

Великий раздел. Напыление букв на зрачок.
Пути совершенны, как магний. Маятник,
измеряющий мел, сострадание водорослей
в свое бытие замыкают понедельник белого камня.

"Нет, всё равно. Всё не то, ничего не равно".
Теперь встречаемся реже, не знаем о чем говорить,
хотя речь – последнее, что протекает по жилам,
тогда как за точкой "не знаем"
немудреного жеста сочится несложная жизнь.
Карта тела проста. Бесконечность не означает "всегда".
Возможно не стоило вообще начинать,
поскольку неизбежно кончишь признанием;
затем долги, грохот трамвая, груды старых билетов,
ибо в своем выражении умолчание ничто не скрывает,
само по себе возвещает возникновение из осени
(на краю географии, Поклонной горы) знание
пустошей; будто тетради исступленно себя рассыпали.

Порфироносные рыбы переходят из стихии в другую.
Ртутно пугливая чешуя, молва рассеянья,
чтобы голос, умножаясь на десять,
открывал шесть сторон света: одна, как бумага в сияньи,

четвертая представала тем, в чем ей доведется исчезнуть.
Однако, не подвластна никаким уточнениям –
                        здесь она, либо за морем, куда уходят земные скаты.
Но и тогда каждый был волен, не обинуясь,
                                                            продолжить любую запись.
That's because it sounds like another's language.
Оставь. Кто припомнит, как изменялись цвета?
чьи попираемы формы бесспорною
                                                дрожью переходов и превращений, –
но сколь безразлично стеклу отражение.

Вперед едва наклонясь, на скатах земли.

Ночей бессолнечных чаша,

ничего не утратив из траты.




* * *

Изучая новые жесты, мы постигали, что
тысячекрат стали легче; одеждой из пыли, –
а они проникали незримыми вихрями,
неся безусловность,
меняя обряды рассечений пространства,
будто птичьи гнезда разоряя тела,
раздирающие полдня завесы на полосы
ослепления и света,
вверяя истокам замещений и опыта, –
будто это было внове, словно где-то поодаль
тогда протекала река, –
казалось (вовне), мы снова вернулись
                                    в средоточие бескорыстных созвучий:
в молниеносных прорехах сравнений ни
проточных костей, ни сухой травы крови,
ни сухожилий, ни лезвий, ничего, кроме коршуна
в наметенной спазме зрачка.
Надпись любая (на листе или камне)
тлела безопасным передвижением по городу,
в порезах песчаных воспоминаний,
                                    заметающих нерасточимую букву.
По преданию в ней
восстают остальные литеры тела
(число неизвестно, но,
доверяя дошедшим фрагментам,
можно сказать, что их две,
и ни одна не укрывает другую...),
которое было лишь прочерком
наподобие еле заметного множества птиц,
когда соучастие (казалось) их выносило
на края пробуждения любви,
семикрылых, текущих мимо мерцания рук,
приращенных к молчанию, –
вероятно поэтому жесты поэтов
вновь обучают зиме и терпению,
проникая безвидно, как если бы в указаниях,
в присвоении имен вновь возникла нужда, –
в ней-то уж точно считали себя преуспевшими,
или, как если бы это могло что-то исправить,
и мы бы опять оказались (не прилагая усилий)
на берегу той реки, коронованы пламенем лета,
пуская плоские камни над зеркалом,
в котором они, близнецы, угасали бездoмно.
Но, может быть, там на излете
не удалось достигнуть последней границы,
за которой лежит начало обратного?
(безусловно, напишут: "последней страницы";
нам-то что, зачем все это нам?)
Либо созерцание было переполнено
и пролилось, ускоряя свой бег, сметая то,
что бьется в горсти пустотой и привычкой –

действительно, главное, было ее не утратить:
она обещала быть всем,
даже горстью настоя, отпив от которого
таяли тут же в невидимых вихрях,
несущих к сердцевине агонии, распри;
раздирая на клочья прошедшего времени

в ливне едва заметного множества
местоимений несложных, как одиночество семы.




* * *

В щедротах дождей
предания медлят зелени,
как если бы звезды мелели
в миг вычитания темени;
и, донные сны предавая,
сухим замыкались пламенем,

которому меры неведомы,
как холодным ступеням эхо
над белизной ожидания
в полынье междуречья.




* * *

Она изъясняется быстроокой речью немых,
переплетая пальцы с травами половодья,
волокнами преткновений, тонкорунного карста.
Пальцы в раковинах, унизаны перстнями шепота.
Ни падежа, ни числа, ни рода, –
ропот глагольной формы брезжит.
Тягостно, но восхитительно тяготение слепка
к восполняющему небытию вещи.

Здесь удили мы карпов, жгли ботву полую,
пыль полудня пили. Весной низкой глядели,
как на сломе лазурной дуги за Охтой
у кромки танцующей зрения,
медные черви в почвах безвозмездно тлели,
и телефонные линии разворачивали
ржавые силы вторжений. Раковина,
изнанка, укол зрачка – наощупь, беструдное,
с улиткой слуха сращение буквы.

А превращаясь друг в друга,
столь тихо соскальзывали в исчезновение,
в отсутствие мены, как если б стекло
опускали в падение (половица не скрипнет)
или снег слетал с гребня рассвета –
                                                            но снега не было;
следует более тщательно изучить документы,
в которых, уверен, есть и о том,
как беспристрастно мы окунали
                                                слова "там" и "ты" в ломкие
трещины фотографий, гремящих линий,
а далее – романс для двух клавиш.

Не обладает достаточной простотой тело знания.
Формы позднего капитализма сродни
льдам соленого озера – напряжение растет
                                                по мере ветвления скорости.
Сходство – не избавление, но наваждение.
Память цифрой отслаивается от аналогий.

Здесь все осталось, как было прежде
(скупость движений в летящей одежде,
сырая бумага книжных пожарищ,
превращение свинца в золото лени).

Также и там не произошло изменений.
Впрочем, в зыби птичьих отливов
ты становишься неотступно безвидней,

возвращая неторопливо
островам, холму, фосфору, дыму
то, что имело когда-то значение.




* * *

Терпение колодцев
расторгает дремоту яблок.
Звук терпнет в раздоре движения,
в кратком мановении руки вне продления –

расстояние служит подспорьем мгновению.
Разве что краснопёрая рыба
в вертикальных сумерках кембрия искрится,
или несколько зыбких строк на краю извести;
вскользь,
будто роняя
в копи сетчатки –
капля,
склонение,
принадлежность
косвенность,
имя.

Свидетельства очевидны только на периферии.
В это лето купальница сплошь и рядом червива,
золото ее нерадиво, его надорванной нитью
в пустых формах прошиты траектории места

Ясновидение одевает солдата
в одежды алмазные мела,
он превращается в нескончаемое,
как желание, течение. Точнее,
он только намерение. В створе смирения
распад его существа серебрит
                                    суставы и сухожилия смерти.
Нитью стяжений ее по стеклу вышивают,
приводя в движение скрежет молекул.
(белая татуировка на школьной доске предела
не равна карте ада, прожженной пчелою).

Не равна мокрой ране ночной бумаги, –
первые знаки алфавитов разбитых
в ежевичной низине, в керосиновой лампе,
в ежемгновенном раздоре песчаной волны, бега.

Но еще ветвь висит, парит свободна,
еще ребенок луны не злобен, еще
                                                            поет решето в решете:
"Что ты видел здесь в детстве?"

Горизонт микрофона, угля.
Этот вопрос – вопрос о возможности
                                                постановки вопроса.
Факт есть то, что расположено
                                    между решением и углом плавника.

Что узнал ты здесь позже? –

когда изменились маршруты трамваев, банковские технологии, принципы распознавания текста, ведения войн, структуры вируса, – в растворенном зрении... то ли зеркалом, то ли муравьиным мерцаньем, говорящим на языке немых, быстрооком, как вздох неточности в никогда не имевших смысла расчетах.




ОТРАЖЕНИЯ В ЗОЛОТОМ ГЛАЗУ.

1.

Трижды тьма изучает каждую вещь,
привыкая к волнам, в ней заключенным,
к воспоминанию о них,
к кислотам кристаллов и образов,
чьи артерии истлевают бездымно;
даже к мысли о ней, когда движется
между рождением и сходством,
скитаясь в прорехах призрачной тьмы, –
орех, погружаемый в известь, градации серого,
складок и смыслов слюдяной иероглиф.
Число неутешно; необходимо успеть
сказать обо всем; а далее говор
вступает в сговор с молвою,
где война тавтологии
в скважинах связей безмятежно цветет.

Несомненно-привычна их явь. Причем,
это давно всем известно, но прежде –
то, что сравнения (в определенный момент)
исчезают в череде продолжения,
скорее, поглощения друг друга
в воображаемой смутной строке,
где себя разворачивает та же история
о прояснении памяти и присвоении мглы:

любой, даже ничтожнейший слепок
служить должен был доказательством
                                                неоспоримого "есть"
(грамматика займется дальнейшим),
на месте которого в чтении, возникало иное,
а о нем существовали догадки, будто оно
лишь только часть ускользнувшего целого,
дробь единственной фразы о дрожи струны
перехода черного в белое, о хвое каналов,
мостах, разнесенных по обе стороны тьмы,
но также о прикосновениях рассеянных,
(как если б слепые приникли к пению раковин,
пронося их, к уху прижав, а хор насекомых
                                    ткал бы полог покоя над ними),
или, к примеру, кто-то задумал прощаться,
но все позабыл, кроме "европа, крапива",
хотя все случилось задолго до появления фразы,
из которой едва ли теперь возможно узнать,
что каждый поступок был предназначен,
не только тебе, но и тому, кто впоследствии
                                    признает его безусловно никчемным.

2.

Но тогда, кто из них – ты / она
распыленный остаток ртутной патины, –
осадок желания видеть с изнанки?
где каждое действие – шов воскресения,
силок совлечения соли в маятник силы,

Но даже разноречивая ветвь в бездонном окне
являла степень постоянства стены,
отделяющей взгляд от себя и от тверди,
тех от других, а других – ото всех взятых вместе,
как и от кокона вещи, когда разъем удвоения
метил нежностью скрепы в усечении затвора,
разводя в разные стороны: ближе не стать
в изгибе луча, косо парящего вспять
сквозь глазницы вскипевшего золота,
отраженного тьмою, излучающей вещи.
В остатке – пленка эмульсии, Обводный канал,
пух, сожженный детьми, стеклянное лето.

Они всегда говорят на других языках.
Перевод – приручение, переход
в состояние адреса с переменной маршрута –
так вот этот стол? кладка в трех трещинах?

Предположим, у каждого была бы коробка,
в которой находилось бы что-то,
что мы называем "жуком"... Здесь бы, конечно,
говорилось бы о "сокращении" вещи,
но сегодня мы еще меньше знаем друг друга,
удобней сказаться больным, не отвечать на звонки,
прибегать к односложным ответам,
и, опускаясь в постель, тепло изучать,
                                                            длящее контуры тела.

Но когда возникала нужда в приведении примера,
желание знать настигала эфирная слабость,
очарование которой пленяло внимание,
отвлекая от приуготовления стай к перелетам на юг,
от листвы, которую октябрьский холод
отомкнул на излете в отблесках блеклых признаний:
однажды он произнес, что "его сердце разбито
наблюдением птицы в паутинных глубинах";
напомним, отражения мало кого занимали,
увидеть – означает и ныне стать тем, что увидел.
Кем только ни были... созерцание времени
обращало в тончайший песок,
текущий сквозь женские пальцы,
которым также случалось нам быть,
как и многим другим: тлением, дерном,
формулой бега, в чем тоже крылась причина того,
что не могли поделить с мертвецами
принадлежавшего поровну всем.
Достоверность. Но были и ними,
а они превращались в соты сетчатки,
в слоистые описания зрения,
в какой-то невнятный почерк песчаника,
слишком поспешный, чтобы за ним уследить, –
в мрачную оптику глин, мраморных масок тумана,
присутствие чье из ничто извлекал подспудный песок,
омывавший их рты, как начертания буквы:
(мы не уверены, к чему относится "их")
трижды птенец, освобожденный из кремния,
в определении "рода" спеленутый косвенной тьмой.

К чему также со временем можно привыкнуть
                                    в расположении между блеском и дном.

3.

Разве это было нам неизвестно?
Да, многие знали. А остальные?

Начать с остального.
Смерть изменяет в итоге
                                    состояние вещей в нужную сторону.
Увеличение строки не предусматривает
укрупнения дыхания. Описание
                                    стремится замкнуть описание в себе.

Возможность – есть то,
что "есть" превращает в возвращение в есть,
когда одни разделяют конкретное мнение,
                                    а другие выражают свое несогласие.

В этом случае мы находимся
(можно подумать, будто кто-то нас ищет!)
в месте, где развернут час летнего утра. Лучше –
на улице, когда моросит, когда низкий ветер
полощет палой листвой. Все сошлось
и не нуждается в лишних свидетельствах.
Потому что, возможно, наступает зима
записей зимних в зимних тетрадях.
Возможно просто возможность не прекращать,
то, что предусматривает свое прекращение.

Иногда даже тень, вознесенная тенью –

Иногда замкнутость означает: прерывность.

4.

А переводные картинки в медленном списке? –
                        "неужели искусство погибнет",
                        или, скажем: "это пальто слишком тесно",
                                                либо: "потом все они вернулись в Россию".

Скорее, кем-то действительно была проявлена слабость,
поскольку только замены, сползание историй,
синтаксис чередования сил, черепки на полу,
                                                                        сгнившие ирисы, крысы.

Описание стремится собой замкнуть описание:
                                                                        поэтому "реальность реальна".
Вот, что в итоге не изменяет привычке – "возможность".
Но возможность лишь то, что "есть" прибавляет
превращению вести из "будет".
В этом случае мы находим себя
в месте, где настежь летнее утро, на улице,
когда моросит, когда ветер несет изморось йода,
когда морская звезда растет в растре колодца.
Мы находимся тут, как и все остальное –
                                                                полюса неподвижности,
словарь, оползающий в сырость единой истории.
Издали под фотографией подпись:
                                                            "соломенный плащ обезьяны",
поскольку возможно не прекращать
то, что предусматривает свое прекращение.
иногда даже тень, оперенная тенью.
Замкнутость в миг обозначения разрыва.

5.

Слегка размытые, если смотреть издали,
распределенные по фазам смещения,
подобно неопределенной форме глагола "идти",
движение, улица, среди таких же, клетки.

Со стороны залива листву мел мелеющий ветер, –
"Я вот о чем... я о рыбах, – сказал,
– Хотя хотелось совсем о другом".
И на перекрестке добавил, хлопая по карманам –
                                                                        "Ни сигарет, ни спичек".
Закрывая глаза, открываешь другое.
Мы помним его улыбку.
Она относилась, скорей, к его собственным мыслям,
но уж вовсе не к факту отсутствия,
утративших в оптике значение предметов.

Книги, которые ставим на полки.

Слово,
убывающее пропорционально числу повторений.

Свет, оказывается лишь только шумом,
                                                            разрушающим геометрию точки.

"Скоро зима, – в ответ сказал я.
                                                            – Вероятно, что-то изменится".
Но оба доподлинно знали, что всё это одни разговоры:
про рыб в зимних пределах, почтовые адреса,
HTML-коды, поскольку все, что могло изменяться,
уже незримо вторглось в истоки,
став в одночасье острием превращений
облаков в бирюзе полуночной неба,
тысячекратных ветвей,
распластанных в арктической линзе,

в которой порой взгляд нас может увидеть,
идущих среди таких же, многих из многих,
ведущих рассеянно счет обратным вещам,
отворенным пространству под веками,
и, неизвестно зачем, – секундам, которых
тридцать шесть миллионов,
семьсот двадцать тысяч
оставалось той осенью до свершения "века",

когда, – если смотреть, но все-таки издали, –
превращались мы исподволь, медленно
в подписи к фотографиям несметного.




* * *

1.

Слух впору ветру. Забыв тысячи его имен,
ступаешь по песку, словно не сравнивал
ничто ни с чем. Ночь глядит в свой зрачок,
сети воды не прянут дрожью;
прохладен серп, рот, холод настежь, будто
открыта дверь, а за ней все угасло,

кроме шепота, что слуху впору, как песок следу,
на ветру тает в зарослях черных мельниц,
и за ними неясный, желтым ознобом тополь,
шуршанье воды, рукавов, скрип стекла о ноготь.

2.

Падающий вдоль горизонта ветер,
океан, зубы, слюна, сгоревших стрекоз скрепы.
На отточенных монетах безмолвия
темной луны блики. Но восходит ночь выше
солнц, дна, падения – так высока, что
даже ей не дано на своих вершинах дуги мгновения,
где ни звезды, ни дуновенья, ни отзвука,
где пространство в глоток сводит
судорога абсолютного зрения.




ДРУГИЕ ЦЕРЕМОНИИ

Иногда мгновения неопределимы.
Иногда вещь разрастается внутри слова и
рыба крошится в солнечном кварце. Вода предельна,
как если бы осколок раковины на изломе пустыни
неся свет вселенной остановил слух затмением,
в мене "сейчас" на обреченную значимость, –
                                                                            преодоленье.
Сойдет ли тьма к лицам?
Как долго продлиться свету?
Не так много лет подступило к порогу, когда осознал,
что мир – всегда остатком, который
не прожить до конца ни при каких условиях.
Постоянно – раньше. И не реже – позже.
Невероятно, но веретену не дано, мнится,
узнать пробуждения от нити –
хотя так беструдно, почти блаженно
разъединенье зрения: искрой иглы, пальцами,
твоими глазами, слепящим по осени садом –
плавником огня за оградой,
где скоропостижные ангелы из золы и соли
выцветают над отражением числа,
в которое не собраны нити.




* * *

Камень за камнем, и каждый завершается вспышкой.
Твои руки были мне неизвестны,
хотя каждой черты на ладони читал я легко назначенье:
здесь – о созвездиях августа, проблесках,
родниковых ключицах, пыль зенита хранящих ревниво,
там – чистейшего круга тлеет тонкий порез.
Прохлада в нем навсегда поселилась.
Меднокрылатая лампа за ней. Освещает,
стократных страниц устрашающий смысл,
низводя в достоверность глотка.
Разве не относится это к иным временам,
когда одежда приносила всем удовольствие?
Когда мальчик в молочных глубинах стекла
будто за кем-то вслед повторял:
ничто – не есть то, что есть или будет,
оно ни за что не станет добычей
ни разорителей гнезд, ни кладбищенских призраков.
А вокруг собирали орехи,
в мелу мыли цветные шелка,
солдат умирал, из жил его нефть вытекала свободно,
оцепенения дерево глухо шумело в пороге,
и фильмы прорастали друг в друга.
Именно кроны каштанов тогда
иллюстрацией были ничтожных примеров того,
как срывается лист двойным притяжением.
В разрывах ветвей – слоистого неба слюда.
Урок был преподан. И выучен.
Многое принято к сведенью.
осталась уверенность, что, указав на окно,
в памяти сохранишь только жест.
Хотя его принадлежность вызовет вскоре сомнение.
Ось и вымысел, ловля бесшумных значений.
Речь, будто руки немых в пустоте утренних крыш.
Этой порой хитросплетения знаков
можно случайно принять за открытку от Скарданелли:
дата, слова пожелания, адрес,
на который при желании можно сослаться. И подпись.

Но, не сверяясь с пейзажем, в средоточье скупое
времени, изъятого из собственной тени,
мгновение обрушивает полноту,
осязаемую, словно ничто, из которого возводится ветер
или твое отражение в праздном проблеске круга.




* * *

Все начинается с этого плоского моря,
Моря, которое залегает
под совершенным покровом блеска.
Его призраки на поверхность выходят перед рассветом,
Обескровленные распрей с рокотом, шумом,
осколками угля в пространстве,
одержимом вспышкой макового зерна.

Их колпаки опоясаны стальной проволокой, снегом.
В тесных нефритовых кольцах
свободно падение пальцев, гласные плавятся в нем,
превращаясь в стекло, которое никогда не застынет –
оно, как и ты, как подзол или кремний,
проходя сквозь орбиту смещения,
себя отправляет в изгнание.
Вслед за ртутью и вестью, оперенною вспять.
Но полая речь открывает противление ветру и тени.
Точка сползает к зенице – воздушные зыби,
скобки присутствия размыкает вода.




* * *

...вот они пишут стихи. Конфигурации букв включены
в безостановочные машины вмешательства. Пишут,
как если бы чего-то ожидали от жизни, а она
бы им ничего не дала. И впрямь нестерпимо,
когда бог косноязычен, сутул, проводит все свое время
на погостах, вокзалах, играя на дощатой гитаре.
И об этом они тоже переговариваются
электрическими голосами, – о природе, которая
                                                овивает паутиной гнезда и ветки.
Подчас в этом глинистом щебете
угадать удается "исправленному верить",
что-то о женщинах, что к низинам заката
                                                спадают скользкими петлями.

"Но что делаешь ты?"
Верно, спроси, но только членораздельно спроси,
спроси так, чтобы я мог разобрать, о чем идет речь.
Будь внятным, не избегай чувства ответственности.
Отойди на два шага, не торопись,
а если поблизости камень, стань на него, руку воздень,
как подобает тому, кого не проведешь на мякине,
и протяни ее открытой ладонью, спрашивая –
                                                                        "что делаешь ты?"
– Я? Что делаю я?

Я делаю глоток светлого холодного пива,
медленно отираю губы, откусываю кильке голову,
зажигаю сигарету и прикрываю глаза
не потому, что сегодня чрезмерно светло,
или, там, на всякий случай, –
но потому, что дует северный майский ветер,
несет пыль, мелкий мусор, бессонницу, слабость,
безукоризненно равную слабости сердца.




АУСПИЦИИ

Другие жизни. И еще что-то, не столь существенное.
"Разве то, к чему стремимся, одна лишь смерть?
                                    – произносит тень, – единственная?"
Разговоры ни к чему не ведут. Число размыкает смысл,
подобно голубю, растянутому на сизых булавках:
мокрый пурпур, трубчатое перо в аркадах тяжести,
исламская бритва бирюзовых внутренностей –
отражение сливается с бесследной поверхностью.
Дома на закате темны, как наличие тьмы
в электричестве листьев или воспоминание ступеней.
Как если бы утро троением их никогда не касалось.
История заключалась в другом: вначале глаза ее были
цвета проточной воды. Предположим, что нежность
средостением эхо соединяет камень и воду, в дугу
сводит время и проблеск любой как пробуждение
к иному значению: эллипсис, цепь прозрачных затмений,
незримая речь – такою казалась, вернее,
такой возникает, когда мертвеющей пряжей
                                                            вновь бормотание брезжит.
Разрешение ситуации в ее же продлении.

"Моя тень, – произносит тень, –
отделяет ночь от звезды, муаровой мглой рассыпая зрачок.
Даже мне не известно, на каких языках она говорит,
                                    потому что нас различает иное, чем смерть".
Но, путник, тебе было сказано: повремени и молчи.

Не знаю, что на этом месте будет потом; с угла пробивать
по кольцу было труднее, скрипел песок под стопой,
крыши сияли слюной паутины, но, наверное,
все будет по-прежнему, по-иному случится иное,
не так, они никого не обидят, они напишут, как следует,
многое не вменяя в вину: кто они, почему здесь, а не там,
когда вполне разборчива просьба, чтобы "там" никто не
являлся, не был, – тогда восходят они, подобно луне,
темной и винной, как если бы выключить свет и увидеть,
как черные вишни снег укрывает в июне,
оставляя окно в рассеченную местность, – иглы парение,
тление вне нити, где буду я, с чашкой кофе, но
намного искренней (история впоследствии будет дописана)
всех совлечений фонем, предложений, сосуществующих
в законе продолжения звука, – одного, другого,
одного с другим, третьим, с 3000-м. Но как узнать?
Как понять, что это правильно, что не закралась ошибка
                                                или же почему с утра повторяют себя?
Либо (уже по-другому) зачем это, где ни пола, ни пыли,
ни севера, ни мертвых, ни сервера, их вестников,
чьи внутренности и есть будущее, – да, бесспорно,
надо просить, – и не единого признания?
                                                                        Но что выпросишь?

Вряд ли это ее занимало, когда она поливала левкои
(в отличие от них деревья старели, их приходилось валить),
носила мешками цемент и на картах вечерами гадала,
а Савва стоял на крыльце, слушая, как у ног плещет сад
и лампы, опустошившие привязь, на дно поочередно уходят.
Привитые яблони после дичали, что пролегало
                                                одной из составляющих замысла:
желтое кольцо фотографии.

Окружение дней под стать сторожевым башням стены,
Разве в вещи таится меньшая вещь, и каково ее вещество?
Тогда что сокрывает забвение – преткновение? брешь?
Или же помнить – это ощупывать гладь амальгамы?
Вишни на крыше срывать под вертикальным сиянием?

Поверхность непроницаема, словно иллюзия птицы.
Иные отрезки равны, как возвращения из путешествий.
Другие не совпадают с мерой, изъятой из повторений.
Погрешности неизбежны. "Однако поверхность
подобна моему существу, – тень произносит, – к тому же,
за исключением частностей, я всегда больше вещи,
поскольку ее извожу из своего наваждения, других жизней,
других деревьев, других мертвых, разбитых вдребезги
                                                            очередной вспышкой спички".

Люди плохо живут, иногда хорошо живут, люди разно,
некоторые вообще не живут. Им и не нужно жить,
поскольку живет много других людей,
которые вообще никак не живут, читают книги
про тавров, пришельцев, демонов, ломкие ногти,
идущие на строительство кораблей, трудности кокаина,
законы композиции, земледелия, слабость водки, –
их можно без исключения исключить из длительности,
допустим, так решается некая арифметическая задача,
поскольку в нужный момент от них не дождаться
обещанного оружия, вина, прозрения, костюма,
легкого оборота речи, скрепки, ножа –
нескончаемая история искусств... а если они
изобретают что-либо в нечетких углах дней,
то юные женщины в темных чулках, которые
намного короче, чем того требует климат,
наверное знают, что это – вообще ни на что не годится,
i. e.: ни денег, ни даже смиренного счастья,
о котором помышляли бумажные тени, военные твари, цари,
подземные маски, отвергая участь быть зеркальцем, ницше,
агонией, распрей, разговором о том, что есть сильные слоги
и есть слабые гласные, о том, что я не хотел приходить
в 6-ю тополиную школу, откуда потом уходил
с немыслимой девкой, и никто не стоял на дороге,
никого не было рядом, кто смог бы ее поменять
                                                на нее же саму в Эдеме грамматики.
Да, я многое видел на побережье,
я рассказал себе обо всем,
был неслыханно искренен, красив, как Александр Блок,
и потому теперь я на крыше пою вместе с Рави Шанкаром,
как если б хотел стать властелином бронзовых идиотов,
слонов, сандала, парчовых нитей и чтобы никто не знал,
что случилось в ту ночь, но никто и так не узнает,
как безмолвны в струении водоросли,
                                                            как под водою камни светлы.

Одно и то же. Вот что потом стоять остается, словно
смущенный рассудок, когда сторонился льнущего образа,
над кембрийскими срезами глины пыль избирая,
молекулярное таянье крови, чтобы сначала всегда,
чтобы выдох отсрочить строкой киммерийского шва,
но смущало, сто расстояний спустя, узнавание силы,
плавящей стёкла изогнутой дрожью пчелиной;
но что открывалось тем, кто под сводами сходств,
словно по нити, будто навстречу, пясти по ветру ведя?
Как рождение ряби в листе, уходящем водою.
Допустим, что эхо: допустим... здесь будет другое:
про веки, что ржавчиной ветер смежает. В итоге
поиски свойств, бесстрастные пометы в реестрах.
Несомненно, я всегда все скрывал без остатка.
Не делай этого, вообще ничего не делай, не пиши,
не шевели пальцами, не настаивай, потому что
в полынью отпустишь все письма, в горящую змеиную воду,
– просто пустую щепоть, потому что, когда
к ней приближался, когда она говорила, что забывает
про то, что меня нет в помине, я вынужден был
ей говорить о разных предметах, о том,
что пытался всегда утаить: о недрах земных, жилах нефти,
сочетаниях чисел в нефрите, многое, разное,
потому что любил, руками ведя по ее животу и ногам,
между, груди, лицу, размышлять о нано-материи,
которая мной становилась беспечно, вычитая по клеткам
из привычных симметрий, и я любил этот запах,
как откликается пальцам, губам – влага, кожа, волосы,
голос: позвони и узнаешь: как это бывает,
никаких персонажей, никаких морфологий, –
просто пространство... никаких "послезавтра",
"вчера", вот что услышишь, как об этом сначала
не то говорить, нет, не то: это и есть истончение надписи,
ведущей в отсутствие, где намеренье сокрушено полнотой.
                                                                                                Оставь сообщение.
Сигнал выбери сам. Говори либо пой;
                                                            возможно, сегодня это имеет значение.

Словно пламени скрепы, раковины перламутровый скрип
в снопах песка, в мокром песке Южного Буга, на холмах,
в следах, но чьи лица не помнишь, чьи жесты,
как маково семя, мановение ока. Царства смородины.
Катятся камни грозы в излучиях ночи – здесь
место рождения, изморось, никогда здесь не жили.

Откуда же знание того, как падает тяга воздушных костров,
зрачок сотлевать оставляя в одночасье тимьяна, как если бы
радуга впрямь сомкнула цвета и ртутью катилась к границе,
к гончарной каленой черте, к зеркальным порогам,
в полудни вскипавших ресницей, – нет, ближе к утру,
в самом сердце сцеплений, в Египте, где жженье
воздушных фигур стирает дыхание. Переход, известняк,
                                                                                                можжевельник.
Неба пространная вязь в оговорках остановленных стеблей,
именно так: высказывание прорастает опять,
словно оконные рамы отворили слов очевидность
в каскаде колодцев, – сколько бы ни прилагалось усилий
мгновение отделить от другого... Хотя не найти доказательств
того, что когда-то случилось. Разве
что бестелесные листья, усмешка, синяя нить никотина,
обреченные повторению в сердце, в чьей безучастности
преображение мира длится в единовременность,
в стяжения геометрий старинных;
                                                            ни ICQ, ни свечения артерий.

1 января, 2000