/ Предисловие А.Барзаха, послесловие М.Ямпольского. СПб.: Издат.центр "Гуманитарная Академия", 2000. Обложка Ю.Александрова. ISBN 5-93762-005-4 384 c.

ЭЛЕМЕНТЫ ЗРЕНИЯ

И быстрое движенье элементов Константин Вагинов

* * *

Затворенная в неуязвимое оперенье,
превосходящая не своим составом вещества
законы притяжения, великий капкан пространства,
затаившийся в проколе иглы,
побуждающий к движению, в котором уместна печаль
по центру вселенной - но способом соединения,
одного и того же в паутину мгновения,
столь же тщетное, как и любое украшение речи,
                                                любая прихоть ее безмолвия, -
Таков сегодня снегирь.
Безмолвный,
камень в рассвете перьев,
связан с тобою заживо,
стоящим, с ноги на ногу переминаясь,
в снежном месиве у боярышника
                                                            в последний день 1990 года.




* * *

В ранней юности столь поспешно-пылко,
словно охвачена сладчайшим ужасом
двигалась твоя речь. Обрыв наследовал у обрыва
                                    власть изначального слова,
                                                                        - сколь же невразумительна, -
точно, запутываясь, прекращалось биенье.
Сколько раз доводилось тебя осязать,
как если бы по камням бежал
через поток некий (сон наступал безболезненно,
не сулил встреч, был просторен, будто ребенок
высоколоб, и его окна мерно жужжали,
под стать крыльям ветряных мельниц
                                                                  на рыжих склонах).
Драгоценным приношением мира
                                                            летала над шляхом солома.
Требовалось одно - равновесие в беге,
словно в стекле - плавание. Однако теперь
понимание заключено в отличном.

Прозрачное столпотворение осени.
Ставить ногу, ощупывая в уме каждый шаг
в последовательности продвижения
                                                                очевидно бесцельного.




* * *

Известняков слоящее молчанье -
                                    оцепенение скорости в порах.
Роса словно.

Расширенных резкостью зерен.
Текучи, как трава придонная
                                    в скважине сквозняка,
немоты множеств.
Но сколь прозрачны, текучи сходства.

Смола покуда собою не стиснула
ни луч, ни ослепления каплю, -
еще как сок медлительного превосходства,
превосходящего очертания,
преступающего препоны. Определенность.
И все же разъединенье древесной ткани
с будущим "всегда", незыблемым,
                                                            как остов прошлого,
в проточных гласных.
Не собрать того, что выронила рука.
Цветное солнце жжет, спит вода в громе -
радугой над хвоей ос, едва сводимой
к некой преграде меж тем, что есть
                                                            и тем, что - имена.




* * *

Все приходило в упадок.
Даже разговоры о том, что все приходит в упадок.
Пространство двоилось, гнили заборы,
консервные банки гудели от ветра;
меланхолия фарфоровых изоляторов, морозные сколы; миграции мела;
за городом также порой грудь теснило дыхание,
или искра пробегала между висками.
Иногда казалось, что это над полем всего-навсего птица.
Однако, как быстро в именах таяло тело!
Перспектива должна была измениться.
И она изменялась.

Переплывали глазницу светила.
Как мимолетно мы ускользали из чтения.
О великое передвижение времени в деньгах!
Впрочем, и в ней, разомкнувшей одеяние перьев,
уменьшенное до ничто, билось по-прежнему то,
что можно было узнать.

Одни говорили, что это здание
(как и все аллегории) аляповато не в меру,
тогда как другие - о тирании отца и о стелле,
вознесшей надпись различия...
как речь идиота длится наощупь другое лицо.
Иные, в себя уходя, затихая,
принимались страстно шептать
что-то о фильмах, о которых уже
                                    никому из пришедших было не вспомнить.
Речь о первой войне Постмодернизма,
о том, что Водолей несомненно утишит сердца,
но в безмерном пределе намерений
                                                            сужалось пространство,
чтобы скользнуть мимо сердца.
Ужас? Нет. Бесспорно, это было другое.

О чем воображение ткало свои сновидения,
и распускало по петлям к утру,
и все же можно было в них угадать
черты прежних времен, - рассказы о людях,
чьи в прошлом терялись следы.

Но что со всем этим было поделать? Фотографии?
Аудиозаписи? Бормотанье экранов?
Айсберги библиотек в сталактитовых сумерках вод?
Рев водостоков в эру ливневых весен?
Зрачок гераклитовый кофе? - сны,
                                                чьи берега с годами теряли упругость
и осыпались известью стен,
когда к рассвету руки цеплялись за них...
Присвоить?
Выбраться? Стать существительным? И не утратить?
                                                            Или листвой раствориться?
Эти слова еще оставались
как бы не вырваны с корнем,

- создающие ритм возрастания в фразу,
независимо от того, откуда приходят, либо
где исчезают, никогда не принадлежавшие нам.

Даже головокружение можно было порой испытать.
Поклонники тройного прыжка,
орнитологии, дачных сезонов,
ценители искусства позднего коммунизма,
земляники, философии, домашнего пения,
неспособные ровным счетом понять ничего
ни в словах, ни в звучании, ни в камнях и погоде
                                    - кроты фосфоресцирующие озарений
(тела, между тем, до совершенства
обтачивались беспечным повтореньем ночей
как, впрочем, и смертью других) - превращались,
не желая того замечать, во что-то иное.
                                                            Любопытно, во что?
В уголь? Пыль? Оттиски? Признания? Глину? В эхо,
                                                блуждающее по линиям связи?
Луна, между тем, не становилась ничем
даже в пору цветения. "Это - доверие".

Вероятно, подобно тому, как созерцание отсветов
на свет производит в нужное время число,
так созерцание времени превратило их в отражения, блики, наконец, океан,
                                                не ухватить который рассудку.

Это также было чем-то наподобие "выбраться"
                                                или "настать", или "истаять"
(к примеру: "я хочу растаять в тебе"...
Сколько раз было сказано это? Немеряно).
Будто лед под коньками,
                                    время сползало в остывающий свиток.
Вместе с тем, если помнишь, была пора года другой.

Полночь полдня. Безлюдная остановка автобуса.
Желтые стены, на окраине чернильная тень (тогда
это было окраиной, теперь эти места не узнать),
будто ослепшая
от невозможности быть только собой,
подобно луне или мусорным бурям,
которых становилось все больше.

В ту осень мы часто умолкали на полуслове.
Призрачная вереница вещей, из них
не удалось вещью стать ни одной,
лишь впадиной смысла, который
никогда не придется распутать во влаге дыхания.
Было слышно, как за окном
немо буйствует ясень в теснине разрыва небесной.
Разрушение тронуло все.
Конечно, отыщешь всегда утешение
                                                            в воспоминаниях о поре,
когда не ведал никто об упадке, о неизбежности,
а дальше плоскость пустая страницы.

Упадок был просто наградой,
таившей надежду на то,
что никогда не тронемся с места,
застывшие, словно в детской игре.

Аэропорт, удар синей стены,
океанские пляжи в кипении мух...
далее свет на выцветающей кладке,
когда все оправлено в ровное пламя свечи, -
как воск насекомых, реальность себя расточает,
формы храня и возможность.

Приподнятая в беге нога.
Рот приоткрыт. К чему относится смех?
Какие отсветы ранят неподвижные лица?
Каких ключей вода омывает
философские поры костей?

...Еще были такие переводные картинки:
"вечная жизнь и, покачиваясь,
                                                длинный выстрел летит".

Жестикуляция.
Жесть, взмывшая с крыш.
Напряженность и - выдыхаешь:

подпишись за меня: драгомощенко;
скука безмерна;
нескончаема пряжа, как пыль.
На магнитной дуге продолжение снится,
будто ветер, ревущий в бездонном кольце.




* * *

Мысль, предшествующая тому, чем она станет
                                                                        через мгновение,
ощущая в себе, как совершенно прозрачную сферу,
себя, устремленную вспять. Проницание?
Прорицание? Столкновение?
Лето спокойно, как Дорифор Поликлета.
Беспрерывность течения выражена в наклонении
неподвижности и отречения - сухой (длится
известный всем диалог отражения с отражением) -
                                                            куст, охваченный пламенем,
неуязвим за зеркальной стеной,
не успевающий за превращеньем
материи в своем же подобии.

Дымящийся иней,
вдобавок несколько слов, несколько форм,
вовлеченных в скольжение,
избирающих нити, из которых плетется "объект",
распускаемой с нежностью мысли. Ограничение
заключается в том, чтобы начать - в распределении
еще не явившего очертания смысла,
                                                блуждающего в волокнах силы.
Сгорающий снег, скорость звука в узости
передающего воздуха. Память - практика перевода.
Чтение ограничений чтения.




* * *

С этим пора давно покончить.
Если бы всеми своими окислами и солями
                        не впилась в гладь узнавания многооко-
оконная несложная эта картина.

Люди на автобусной остановке. Еще не цветет
стены желтизна. Смотрят, как начинает светать.
Ветер стоит вертикально, словно лист из стекла,
                                                изогнутый к сердцевине.
Тождествен ли себе самому
либо неопределенному фрагменту вовне...
Случайное совпадение времени, места, белка,
хлорофилла, памяти,
в смешении многого и единичного.

Но люди стоят,
как на холстах Рембрандта стоит стража в дозоре,
а утро медленно затмевает собой
круговорот бормотания омут,
которое оседает привычно
к трещине каждой, ко впадине
на этой неровной картине,
вверив себя простоте смещений дневных,
оставляя в стороне откровения,
если таковые случались, а они, конечно,
случались в этих домах, где тлеет поросль страсти
все того же побега,

все тех же лингвистических упражнений:
"оставь меня. лучше не надо. оставь, уходи.
                                                вернись. так сегодня красиво".
Восклицания словно вкованы в нас,
не оставляя места другому, придавая, впрочем,
загадочность этой невнятной главе, в которую вкопан,
будто по горло, по полушария мозга,
и теперь даже смешно говорить,
в каком из них производится время,
                                                            в каком музыка вечно звучит.

Однако и с ней надо кончать. С мнимой сложностью
                                                            этой картины, которая без труда
умещена может быть на острие бесплотной иглы,
в ореховую скорлупу простоты.

Покачиваясь,
как тогда. Уплывая, опрокидываясь на тебя.
"Все, что мог, ты уже сделал" или не сделал
(главное вымолвить "все"), далее - "какая разница".
Сухие губы, мутный ручей.
Точка зрения конечна в каждой клетке весны.




* * *

Пригород. Закат за.

Скользкие от дождя. Белое, вишни.

Трамвай, рвать, охапки каштана.

В пыли голубоватой, вода косо.

Мальчик всем телом к теплой стене

трамвая снаружи изогнут. Ветви теснее.

Искусство устойчивости. Заводская труба.

Колесо неба вращает холодные летние спицы.

Таков список вещей, список иных элементов.

То, что открыто - открыто,

                        не скрывая за собой ничего, -

(Список, не поддающийся сокращению).




* * *

Ритм разворачивает продуктивность руки.
Сонной ясности полуденной полыньи откликается
кислородный кристалл, отражая все стороны света.

Инеем в легких вскипает воздушная гроздь.
Надрывает металлический коршун когтем полог,
скользящий наверх - вертикальные плесы
                                                            его заплетают в свой плеск.

Устанавливая преграды,
ветер преобразует исчезновение в звук.
Звук затопляет впадины ожидания.
Воспоминанье распластано
                                                  в окрестностях предложения,
лежащего, как Геркуланум.
Многократно к себе возвращаясь - и влёт -
                                                            глаз снимает стрижа,
по молекулам в него проникая, как тот
проникает сквозь массу пространства (минуя сон)
непосредственно в мозг, как возвращаясь на юг,
обрушиваясь, словно костер в костер.

Зеленое ослепление сводит в фокус лучи.
Женщины стирают кожу пальцев до дна,
а там, где река вброд переходит в себя,
стебель огня предстает прозрачной фигурой
повествующей во множестве уклонений
о мгновенном разъединеньи частиц.
Высказывание останавливается, и лубенеет гипс.




* * *

Совершенно неважно, что здесь находилось когда-то.
Разрушение царств, цветенье камней над мостами.
Маятник тумана у губ в полдень.
"Субъект" на закате двоится, словно весло,
                                                тронутое подводной сурьмой.
Разделяются два абсолютно несхожих молчания,
старение снов объясняется многим,
в том числе осуществлением существительных.

Но кто возражает? Кому?
Казалось, лишь только утратим мы цвет -
эту легкую детскую азбуку, эти тысячи змеев
воздушных, танцующих на краю сквозняка -
всё расплавленной солью сольется в точку исхода,
куда, сокрушая себя, устремятся глаголы, предлоги,
причастия - словом, все, что обещало "другое".

Бесспорно, все дети в определенную пору
строят жилища в ветвях,
притворяются спящими, когда их зовут, парят
с закрытыми веками, - шелкоголовые птицеловы
в сетях изменений, ложных сигналов и связей,
словно крылатые лампы над инеем.
Головокружение, - да, скорее всего;
до отказа натянутый лук притяженья.
Строка упорней, длиннее, как сад
                                                в поисках причины и следствий.
Каждое действие - бегство, но,
несомненно, тело быстрее, нежели мнится душе.
К слову, сколько времени нужно, чтобы пройти,
                                    но пройти незаметно, скажем, по краю?
Чтобы не тронуть ненароком плечом?
Невзирая на то, что стала проще теперь
постановка вопросов, - словно к гортани вскипает
                                                                        ветвь кислорода.
Звучание. Мера. Пояснение. Сноска.
В итоге счет не ведется почти ничему,
но, если кто-то считал это возможным, а так... -
                                    в орешник уклон раскисшей дороги,
размокшее в небесной луже письмо,
несколько необязательных фраз,
которые были прочитаны
в канун овладения силой сравненья:
не то "возвращенье", не то "завершенье".

Прекращение - благо. Ни сомненье, ни жалость.
Лишь отстающее постижение птиц
                                                вдоль перемен направления ветра.




БЫСТРОЕ СОЛНЦЕ

the sun moves so fast

Gertruda Stein

1.

Никто не ждет ее,
однако звучит - "вот, наступает осень,
misterium fascinosum, и завесы косых холодов, туманы,
вскипающие к чаше вещей
из створов птичьих зрачков, глядящих долу,
развернутые паруса плодов,
                                    почернелые фасолевые стручки,
несмутные небесные головы в летейских нимбах ботвы
                                    вернут вновь очарование низинам.

Словно некие путники, опускаясь с пятнистых холмов,
рты чьи светлы смолистой сухой пустотой,
                        на короткое время оживут за спиною
(рассохшейся крови подобно в висках
или, как пальцы, что, не касаясь ни плоскости,
завершающей вещь, ни листа, сходятся в угол усилия,
начал приостанавливая насилие), чтобы
застыть подобно звучанию восточного ветра
                                                среди виноградно горящих снопов.
Избирается сепия, серп, пурпур, багрянец.
Где снова однообразно звучит
то, как "вода, уносящая отражения,
                        льнущим вдохом травы приблизится к сердцу".

2.

Стяжений расшатаны скрепы. Рот - литера О.
Снова тело, исполнясь белыми днями,
                                    считывается безымянно, как тень, - облако
слистывается с луны, тяжелы корою кусты и изморось
                                                                        проникает в дом.
Исцеление камня, воды, ресницы,
соломы блуждающей, крон. Никто не взмахивает рукой,
                                                            как принято при отплытии, -
указуя на возможный якобы путь, которым
                                                                        движутся времена года
или раскрытых кругов оперенная ртуть.
Не вестник, коршун, надламывая светом крыло,
сопровождает Гелиоса темную колесницу.
Смерть приговаривает к любви.
Фрагмент вписывается в другой.

Я, Теотокопулос,
по привычке, вглядываясь ни во что,
постепенно прекращаю произносить слова, к которым
                        приучен был родом и обстоятельствами рождения,
сведя, таким образом, утраченную способность
к обязательству следовать значению на значение впереди.

Поздно учиться читать разное
или прикладывать ладонь ко лбу скалы -
кисти неуловимый взлет, как пар тающего местоимения,
затылок, попадающий в поле зрения,

И еще этот... на раковине рисунок,
впитывающий прощание Сократа с Кратилом.




* * *

Только то, что есть,
и есть то, что досталось
переходящему в области,
где не упорствует
                        больше сравнение.




* * *

Скалы на холсте,
водопад, пустое солнце -
такие же и во сне, и за ним
или прежде, или же в дождь.

С разных сторон к тебе
устремилось не твое зрение.




* * *

Накануне Нового Года
Вспомнил, как в детстве
мечтал смастерить себе лук
из ствола молодого ореха, -
тогда был он руки тоньше.
Слепой голубь бросается вниз.
Медленная луна. Медленная вода.
Как и тогда молниеносное дерево.




* * *

Все к лучшему. Даже луна, падающая назад
(это проще, чем срезать и сжечь прядь волос).

Но залив лежит, словно глаз под натруженным веком,
толщей существования, плитой существительных,
нефтью пожравшего себя гнева, когда ничего не видно
                                                                                    и некому взять.
Одному охотно отзывается воображение:
предгрозовой пыли, рвущей горизонт на пряди
                                                                        фосфора, молний.
Приблизительно там иной свет
                        приоткрывает лабиринты воздушных плетений.

Сколько их у ног жижей плещется - тех, кто к весне
расцветет спиралями мертвыми протеина,
                                                                        на все готового?
Скрыта жизнь пузырей, вне нашего опыта;
                                    о многом остается догадываться,
как о тех, кто добровольно однажды в легкие принял
влаги чрезмерно медлительный дар,
чтобы в итоге тот стал достоянием разума:
                                                            острие, идущее к острию.

Можно добавить, что это входит в привычку.
Намного легче, конечно, понять черный "цвет", "смерч",
нежели остальное - например, то,
как они становятся симпатическими чернилами,
которыми ветер потом, как и сейчас, без устали полнит
поры мокрого снега, проедая лицо - тех, кто
приходит сюда без намерений что-либо выпытать.
Хотя по ночам иные упорно спутывают
паутину сказанного, - но в нем
не содержится никаких предписаний,
                        поскольку они вообще ничего не содержат.

И все же кажется, что весна избавит от многого.
Ты уверен (и в том нет сомнений), что связь
меж тобою и ними существует в завязи этих посланий
снегу, ветру, каплям и высокому вою чаек -
вполне бесцветных,
каких-то бессмысленных на фоне мнимого неба,

и что понимание его требует определенного навыка,
времени, и непременно это время наступит, восстанет
и тогда запоет золотая глина на красных обрывах
и полетит прядь волос из огня да в полымя.

Однако, сколько ни простаивай здесь или там,
                                                                        ничего не достанется.

И в этом благо, - единственное,
                                                осознаешь которое рано ли поздно,

у залива стоя на том же месте, шевеля губами:

"все к лучшему". Все принято без исключенья.




* * *

...лампы в придонном стекле.

Над ними синева и мел.
Себя, клонясь, любовно созерцая
                        в лице истории, столь вогнутой всегда,
как только быть признанию возможно
                        (в текучей призме сломленной луча),
как, оперенное звездою, муравья
телескопическое искристое тело.

Как облако проносит день дождя,
                                                черня зрачок и воды серебря
таблицами пустых перемещений -

всегда того же, что и миг назад.

Где белых ламп незримое каленье
вмерзает жалобой в кристаллы мотылька,
                                                подобно снегу в бирюзу угля,
как бы крылами перехода в пепел -

Еще не ясен звук, и смысла очерк хрупок,
                                                            и все-таки значение опять
изъять избыток свой стремится,
                                    пыльцой сухою занося уста,
зеркальной чешуею засевая устье.




ВОЗДУХ

Развитие. Обнаружение амплитуды маятника,
Зерно, замыкает воздуха ( ) срок
в огибании изнутри вертикальной стены:
движение - только сведение к проколу иглы.
Возможно, что - неделимость.

"Словно" прекращает безусловность сравнения.
Слишком долго существовали на слуху зеркала.
образ утратив утраченных образов,
с каждым разом глубже вникая
                                                в безучастность трав по утрам.

Идеи рассматривают расширение воздуха
(и другие явления) как стиранье причин;
окно соединяет с тем, от чего отделяет.
Осторожность листа, проходящего путь
от сравнения к гибели в тлении терпком
- но что вспоминать в первую очередь?

Отдаляясь, пейзаж становится формулой
перехода природы в культуру.
Между лишайником и розовым лишаем
цепь эволюций, лишающая устойчивости объем.
Мы начинаем не видеть,
и этот факт не является оправданием зрения.

Маятник как модель нескончаемого отдаления.
Прибытие в пункт. Вера в то, что эта поверхность,
как меланхолия, расщепляется на: знаю / не.
Забывание порождает воспоминание.
Среди направлений, повторений и стен
день установлен к ночи идеальным отточием.

Петрарка сформирован в оттиск опыта чтения:
монета с изображением петушиного гребня.
Утренняя хрипотца. Затмение солнца 5 января
рассекает эллипсисом риторику предсказаний.

Тело узнает в размерах свое становление:
сопоставление масштабов: вначале
фигурки на крыше умещаются в то,
что они представляют - в измерение глаза.

Инверсия. В сокращении расстояния
происходит нарастанье вещей.
Пыльные бури на горизонте,
вечер веко надрезает белоснежным свечением.
Вещь превышает тебя, опрокидывается
не в силах быть выше того, что
в ней же стремится к бесконечному умалению.

Исчезновение времени обязано полноте или
сознанию исчерпывающей бесполезности.

У дома ирисы июньским утром.
Каждое утро мы воскресали в Эдеме -
Кофе, дым сигареты, на полу одежда.
Что осталось на дне той картинки?
Однако горы по-прежнему вселяют надежду.

Реализм моря равен реализму души,
реализму грифеля, когтя, кости и эпителия.
Сумма реального испаряется,
словно спирт в реакции окисления.

Пламя, глина, предмет, явление -
исполнение грамматической роли в стяжении,
в цепи постоянно идущего перемещения влаги.
Операция исключения обретает смысл
лишь в прибавлении исключаемого.

Красота рассматривается как утратившая секрет долголетия краска. Постоянство и изменение - проекции одного и того же, что в написании принимает форму "развития" - постоянство неуследимого изменения или же: изменение в пределах воображаемого постоянства. Изъяны, формирующие скульптурное изображение предмета, иными словами, этот хлеб мы постараемся растянуть до утра. В Китае одно время содержится в мельницах ("круговое письмо" - за правило принято равенство между одним поворотом и произнесением тысячу раз), другое странствует по капиллярам мерцающих гласных. В дом иероглифа осенью пчела путь. Строению света не прояснить. Ускорение обмена не означает усиления обмена веществ. Воск таблицы вещей испещрен проталинами воплощенья. Ива сверкает в отстранении первых морозов. Лист успокоен переходом в долину стекла. Повторение мира в войне. Вычеркивание "или", или же "либо". Составляют. Недвижность. Шорох, бегут, усмехаясь, либо бесстрастно. Снега в риторике повествования означают - \ - \. Не избежать противления в образовании союза. Идея присутствия не означает приближения к чему бы то ни было. Бесстрастная страсть: наши лица спокойны, обращены к северному сиянию. Ночные камни. Электрический свет состоит из тысячи тысяч волокон отслоившейся мглы, изменившей в скольжении равновесие электронов. Потоки частиц, травы, шиповник. Как тихая безответная шелуха, перемещаемая в геометрических недрах воздуха. Последняя степень ужаса - "проникновение чужеродного в тело" (перспектива насилия). Существует ли "я" в или вне? Возможно ли проникновение в "я" или в "а"? Частицы, зараженные противным зарядом, преобразующим наблюдателя в процессе распада. Уподобление наблюдаемому. Сможет ли пройти головная боль, если смотреть часами на небо? Я говорю: соучастие, честность, природа. Возмездие, или же избавление? Лай собак.

Геометрия подвергает разум сомнению:
чистые формы становятся фактом.
Конкретность. "Я вхожу в дверь" -
в это момент высказывание верно
по отношению а) лично ко мне,
б) к двери, г) к глаголам,
ищущим и находящим предлог
преступить предел существительного,
а также к тому, кто слушает,
входящего в дверь,
настороженно и терпеливо.

В предложении "я вхожу в дверь"
не содержится ничего
из предыдущего предложения.
Дерево слагается из "десяти тысяч деревьев"
и сомнительного продолжения.

"Я увозил тебя в золотой колеснице,
запряженной в сорок тысяч алмазных слонов".
Берега Сарасвати, сумерки, дым костров.

Помещенные одно за одним,
движения представляют собой
каталог различных реакций.
Отдернутая в восторге/испуге рука.
Два равных слова не одинаковы.

Никогда не приходилось
блуждать по крышам во снах.
Вопрос: в чем заключается равенство.
Прогрызание выхода из-,
напоминает действие человека,
стоящего на краю.
Чтобы не упасть, он швыряет
в сторону исключенной опоры
сигареты, ключи, монеты, etc.,
притягивая отклоненье назад.

Каково значение унижения
по отношению к насилию?
Перемена местами. Метели.
Справедливость не посягает
на то, чтобы стать онтологией.
Опасность заключена в утверждении,
будто я тоже с ним, заодно...
а именно - в предложении.

Кто-то лишь пытался выйти за дверь.
Но многое, если не все, на прежних местах,
на ветру, изменяющем изменение.
Надлежало сказать - направление.

Каждый рассвет дальше от языка.
Всегда изнутри. Измерение,
применяя себя, образует пелену меры сна.
Чистота форм - намеренье,
не отражающей искомой поверхности.

Горсть белых камней,
сглаженных многолетним прибоем,
непреходящий пример того,
как не успевает мысль,
как возникает ее завершение,

Горло - метафора зрения. Своды.
Оборачиваешься и опять
видишь то, что оставил.
Возвышают свой голос вода - на чем
прервано перечисление примеров.




* * *

Сколько раз хотелось тебе
шагнуть за любую, пусть ничтожную надпись,
чтобы взглянуть сквозь нее, как смотрят на мир вещи,
из глубины наблюдая за тем, как идет убывание.

Жены боли, прозрачные, на краю изобилия
распускают косы крапивы. Ошибка.
Пролегающая тончайшей мембраной
между наречьем и отречением,
мимо идущим, как ответная весть,
моль, смола, пыль.
И все же непостижимо падение.

ЕСТЕСТВЕННЫЕ НАУКИ

* * *

Только одно уподобление приходило на ум - круги на воде
(последний всегда становился неуязвимой поверхностью);
лист сухой ивы, подрагивающий отсеченным пером,
прозрачен настолько, что преображения тьма
                                                            вверх шелестела упрямо.
Конца не предвиделось.
Обступившие лето. Горизонтально летящие комья земли.
На стенах дробились отражения телефонов
и пена предречи на сломах искрилась
волн, распространявших раз-означения контуры.
Начиная с конца, подобно тебе и другим,
чьи вопросы всегда можно легко угадать
                                                на дне неотправленных писем.

Подобно монетам, мерцавшим в корнях южных фонтанов:
в надежде вновь возвратиться, вернуться, чтобы сказать,
их оставляют, роняя, подавшись сонно назад.
Череда приношений в любви, когда губы другого
наподобие слов на губах - облачко гари -
в котором понятие "рот" расподобляется в род.
В сонме пылающих мух, когда шествуют ангелы косо.
Светлы они, как полярная ось,
словно дождь, уходя в бесследную почву.
Что добавить, если загаданное тобой
преисполнится вдруг неожиданным действием?
О черном инжире? Стене? Списке уподоблений?

Впору припомнить повозку с актерами,
на обода налипшую мокрую глину,
гром за кулисами, нывшую тягостно медь, будто ее
молекулярные реки, протекая в безветрии,
передавали коленям ощущение легкости почв,
как если бы накануне дождей, - смуту сеявших
в изображения армий, рыб иссохших на ветру витражей.

Звук электрички, на сломах по дуге уходившей,
лишь наделял ожидание терпкостью дней, книг,
горевших в гордыне и осыпавшихся ласково в пальцах,
Никогда не удавалось узнать, как это было,
                                                                        но и того было достаточно
для сожалений различного толка, для законов дыхания.
Это и было завоеванье пространств в голове,
именно так скажешь позднее, - изучение форм,
                                                                                    неразборчивых криков,
напоминавших ивовый лист настолько прозрачный,
что терялся в кругах на воде,
от горизонта бегущих к берегам городов,
                                                            в которых больше не было тайны.
В том-то и дело,
что второе явленье безвидности было таким:

в расколе кристаллика блеск листа на мгновение,
затем то, как он себя собирал к неуследимому взрыву
                                    (здесь правомерна аналогия с детством и тем,
                                                                                                что подобно ему),
изначально лишенному меры и дления.
За пределом знания о смерти простиралось незнанье о ней.
За границей вещей угасало желание их уподобить себе -
завершение эпохи насилия? - растворенных наполовину
в горячем тумане сверкающих крон, обоюдной формулы тел.
Я с трудом понимаю, как сновидений горячие створы
отворяются вновь, объятья становятся внятными,
                                                будто раковина касается кожи.

Смещенья средь трав, волнуемых ночью,
мусора, Logoi Spermatikoi, яблонь, клочьев газетных,
ветра, уток, когда им пора улетать.
В середине говора-мира.




* * *

Какой предмет окажется необходимым в
дальнейшем развитии предложения?
Чему отдано предпочтение: возможно сомнение.

Как долго память будет хранить
непричастность вторжения
в порядки смерти? Как пыльны окон стекла.
Метель на изломе лета не тяжела.
Сколько посуды немытой скопилось в раковине,
                                    как мерно кухонный кран каплет.
Но и все остальное: окурки, невнятные знаки,
тебе, сестра Геката, простым приношением -
чтобы взошла, возложила пальцы на веки.
Как снег опускает влагу ночи, холода
на тление еще недавно близкого сада.




* * *

Жестом, оплавленным в исчисление от обратного,
усилием, размыкающим губы: происхождение простоты.
Белыми чертежами - чернила тают, точно
камней говор, когда склоны близки дыханию.

Никогда больше волосы так не взметнутся и не опадут
узко, перебираемы молчанием вовне.
                                                            Бузины цветенье.
Слепки света в озерах обретают твердость изгнания.

Извлечение разума из всплеска пены, мены паденья на
линию, движением опьяненную в оба конца. Каждая
воздуху лжет, наледью соли облагая владения влаги.
Помнится, как превращались мы в то,
что напоминает теперь нас, не тронутых превращением.

Безлюдны отделения почты - деньги спят, стоя у стен,
словно в эллинге весла. С разных сторон вились сообщения,
окислы и кристаллы, в чьих вогнутых зеркалах отражались
сквозняки и воздушные змеи, стоявшие флагами битв
столь же немых, сколь и тесных над пустыми холмами,
                                                на которых росли кукуруза и Бог.
И она звенела податливо,
точно шла непомерной волной из обморочного обода окон,
в собственном определяя иное и только.
Какие образы продолжают роенье? В глазах трава,
как дожди, меняющие направление сил,
и чрезмерная тяжесть птицы в пристальном переломе
ежемгновенного изменения над песчаной мелью,
не предполагающая в этом периоде речи,
впотьмах струится, иной завязью проходя в ожидание,
иным усилием, размыкающим исписанный беспорядок.

Даже предвосхищение завершения.
Но - потом, позже о лунах и лунных тенях.
О камнях строгих и острых на сломах.




* * *

Вода настигает повсюду - из-за деревьев, из-за затылка,
из глаз к зренью близится речитативом. Но
                        речь вовсе не о прозрачности или же об уроках,
которые постигают, наблюдая, как тело,
прощаясь с телом - пытается удержать прошлоe
                                                                        в каждом значении.

Кто постиг равновесие,
знает ночи, когда очертания вещей не совпадают
с вещами - есть они то, что собой представляют, -
но, хорошо, что? в чем? - завершившие тяжбу свою
с пустотой, с местами, откуда они возникали.
Деление, перенесение свойств, погода,
снов крупнозернистые маски,
сохранившие истлевшие мгновения лиц
                                                                        (их казни прекрасней).

Можно припомнить курганы -
когда земля приоткрывала оболочку за оболочкой
и они звенели неизмеримо тихо, как зной, марево,
будто воздух полынный
переносил скарабеев огненно-полых.

Жаворонок был совершенно один в небесном
устройстве, существовавшем
задолго до возникновения чисел.
Это и есть остановка. Точнее сказать, - прекращенье,
поскольку ничто не желает своего продолженья в ином,
                                                повиснувшем на паутине разъятия, -
не принадлежащем в этот миг десяти мирам.

Что видишь? Только не спеши, что видишь вокруг?
Вода подступает к порогу. Тень обозначена вдохом.
Спрашивай и отвечай.

Или же - ни первого, ни второго.




* * *

1.

Горсть песка, летящая в воду,
горсть воды, проливаемая в песок
оставляют легчайшую ссадину единицы,
эхо алгебры, расцветающее в зрачке:

точно хвоей тронуты морозные своды дыхания.
Окись крови от первого к следующему,
когда предыдущее всегда остается первым.
Темный воздух воображения.

В янтарных детских телах своевольные рыбы
идут косяками к южному полюсу,
числа немотствуют в царствах шиповника.
В суставах зрачков, полных отзвуков света,

вещи сужались в себе,
чтобы восстать на краю гигантского зеркального поля,
оцепеневшего, прозрачного, как фонарь океана, -
плато арктического сияния, повторенного тысячекрат
громом сражений солнц угрюмых с сонмами солнц,
таких же (с первого взгляда),
но разницу между ними трудней уловить,
а те, кто, как рыбы, ушли на дно янтаря,
те, кто оделись воздухом черным,
те скрылись из вида, ведомые братьями Маркс, -
на пороге которого едва ли вспомнишь о детях,
плывущих в себе, нескончаемых, под стать колесу,
в обнимку с изумрудными рыбами
к проему, где немота настигает спирали страниц,
рассыпаемых по полотну пустыни.

2.

И опять помедли: фотография;
сзади уснувшие блики: мы стали быстрее:
реки толкований пчелиных на устах
                                                            ослепительных сумерек,
на кровельных срезах стрекозья дремота лучей.
Любимые лица в одном, сочетаньем.
Смолисто-кислая медь отвесна стволов,
некий гул их читает и пестует,
точно сознание, исподволь вещь
                                                            извлекая из ее же силков.
А потом времен года перелом наступает,
паденье погоды, непостижимые изменения карт
в рощах, охваченных пламенем пагод -
словно со сна воссияют снега Китая
донышком битой бутылки, с изнанки пьесы про чаек.

Будто мгновенье тому они прошли по дороге.
Kазалось, что можно вполне силуэты их различить
                                                и то, о чем говорят.
Но теперь только ветви колышутся,
путая все и сбивая и полыньи окон стоят в полыньях.
Отсутствие полно собой. Как бы льдом, или тьмой,
но иной, безусловно, чем та,
которой нас обучали в реченьи, начиная с конца.

Между тем, в скольких пейзажах доводилось теряться,
превращаясь беструдно в то, что потом сводится
к местоимению "они" - беспредельное:
не имеющее родовых средостений,
                                                растущее, как кристалл при луне.
Те, кто только что были.
Однако, как ни старайся, сколько зрачок ни томи -
Только светлые пятна бегут: рябь, фотография, стены.
Многие принимались затем
за изучение законов истории. Вещь
совлечь с ее отпечатком, найти сухожилия наклонений,
повелевавших быть бытию, возникая из пыли,
постигая, как рассматривает время себя,
склоняясь ниже и ниже, покуда не исчезает
в самом совпадении (здесь уменьшение сознания
                                                            достигает разрыва вселенной).
Несомненно, ветер повинен во многом.
Новые персонажи. Новые линии снега.
Какие-то на севере облака.
... лишь часть того, что частью было всегда.




* * *

Пейзаж разрастется в круге делений,
под стать землянике, меркнущей на языке.
Зрение делится на значение
и онемевший остаток того,
что оседает впоследствии уступкой вести.

Стекает камедь по границе стекла.
Приближаясь. Перерастая. Тая.
Ненастные разговоры цыган.
Тихие взрывы укропа,
черная ясность озера в устье равнин.
Но одностороннее,
как фортепианная музыка,
слышится антрацитовое горение
мертвых ульев, опрокинутых
                                                исполненным временем.




* * *

Холод небес и земли в зените ветра,
падающего отвесно к зрачку, повисшей
                                    в букве пейзажа, буквальной птицы.
Мороз ее одевает в панцирь пристальности,
в бирюзу отдаления, в пряди высот, и
видит тогда стоящий в иглах финских болот
воспарение месяца над заливом,
как над фольгой Таро.

Птица видит множество траекторий, избирает их,
движется от одной к другой,
                                                мы это знаем, с нас довольно.

Пунктиры пересекают углы Юга, Севера.
Птица догадывается, что у нее есть имя,
оно занесено в словари, занесенные небом;
в сугробах его значений сияют арфы скелетов,
подобно умным камням, когда
                                    к проточной воде приблизиться.

Утром, золу выгребая из печки,
высыпая ее за сараем, в снег,
Повторяешь множество простых вещей по порядку,
                                    но простота делает вещь - ничьей.




* * *

Медлит вся та же птица, роняя крик
(приводя тем самым холмы в движенье;
и облака гонят перед собою тени),
скользнуть по склонам высот вверх, -
как в черный родник снег отрясает ветвь.

Изогнуто проходя сквозь спектр.
Или же некой задачи предстает решение
о соотношении длительности и
                        распыления луча в преломлении?
Опрокинута чаша эхо, принимая ток нисходящий,
                        остаток силы, вспять идущей -
полня сны трав дождей виденьем. Просты,
иногда отвесны, как стены, как память.
Как алфавит иногда бессмысленны в настоянии.
Однако пусто небо, привычно и непреклонно.
Сух, бел блеск изнанки век,
передвигая очертания в масштабе знания,
под стать прикосновению мела
в игре, стирающей описания того,
как она совершенна в забвении
того, что твои губы моим оставляют ничто.




* * *

Но даже в эти часы не вспоминает никто,
чем кончилось дело о краже пивных бутылок
на Пискаревском проспекте у переезда.
Квартал ветшал день ото дня, появлялись новые здания.
Я торговал стеклом и шнурками на рынке.
Замирало биенье ртутное любовных посланий.
Мне помогало знание нескольких песен и улиц,
то, как они в круженьи сменяли друг друга.
Огни иногда загорались над крышами. Отцы двоились.
Лиловые тени начинали свое восхожденье к глазам
и гарью Эриний дышали на нас пустыри,
где украдкой, однако настойчиво искали монеты,
ключи, номера телефонов, мелкие кости, чтобы
невнятно произнести монолог орнитологов.
"Зеркало" уходило из словесного обихода.
В местах, что оно занимало, запах царил,
похожий на тот, который вдыхаешь, посещая дома,
где никто не живет, или - истлели и существуют,
подобно зиянью Тенара. Агонии труд и муравьев океаны,
                        по колено в которых, - "пойдем же, пора",
зная несколько песен тупых,
торговцы шнурками и спиртом, полупамятью, полуумом,

восходя на сваленные в груду заборы,
которые девки не медля запалят, - не то чтоб костры -
несколько спичек, короткое пламя, рассвет,
мавзолеи небес и мазут под ногами.
Уверенность имела под собой основания,
когда она нарастала, как иней чужого наречья.
Когда это было? О чем говорят дневники?

В высотах двойных. О нашествии птиц деревянных.
Однако сквозило в то же окно ветром сухим.
Кварц сияющий, песок голубиный, горящий торфяник.
Нарушение хода событий и что-то еще смыслы смещало.
Еще рука ощущала тонкую ложь пальцев на коже...

Мыслить системно, с серебряной ложкой в руке.