/ Предисловие А.Барзаха, послесловие М.Ямпольского. СПб.: Издат.центр "Гуманитарная Академия", 2000. Обложка Ю.Александрова. ISBN 5-93762-005-4 384 c.

НЕБО СООТВЕТСТВИЙ

НО НЕ ЭЛЕГИЯ

Зине

Параллельный снег.
Звериный дым ютится по неолитовым норам ночи.
Понимание заключено в скобки глаз, покусывающих белое.
И мозг, словно в лабиринте мышь.

Ты видишь то, что ты видишь.
Мир притаился. Tы только дичь,
ступающая с оглядкой по ворсу хруста. Пойману быть.
Помойка утратила таинственную мощь
                                                            останавливать энтропию,
как кровотечение останавливает разжеванная крапива,
как бесноватых пение.
                                    Два деления или три тому
по шкале C° еще прощались (расторгая связи) части,
к полноте стремясь, к распаду, как к встрече.
Откуда же ствол тепла?
Прямо солнце, ложась на кровельный скат.
Воскресенье и опять воскресенье.
Теперь и труп, должно быть, тверд, как звезда,
и неуязвим так же в озерах подземных - не страшен,
как не страшно оружие или огня безмятежного
светозарный столп,
у которого смолистые корабли ворон,
уменьшаясь, падают за ноготь видимого,
глазом Арктики живя наполовину и мной,
вмявшим в снег куст красноватой полыни.
Так узнаем строение неба, - отмеряя себя от месяца, -
              наследуя царство по первородства праву,
издохшую мышь вытряхиваешь из лабиринта.
Из параллельных, звериного дыма,
из того, что видишь, и того - что увидено.




КУХОННАЯ ЭЛЕГИЯ

Догадайся, кто прислал тебе эту открытку!

(текст поздравительной открытки)

Майклу Молнару

Агония лучистой кости в шипящем снеге,
по ветру изогнут полыни куст,
он красноват и колок - не слушай звон его,
вомни в тропу стопой. Рука,
шип повстречав кизила, не в силах "совершенство формы"
                                                почтить неспешной каплей крови.
Мороз.
И воздух.

В блеске и разрывах.
Пустырь.

И, мнится, небу столь же трудно
изгнать звезду из уравнений света,
как вспомнить, сколько зим до лета,

или позволить памяти свернуться,
вернув меж тем ей совершенство формы -
не ртутной капли - но иглы бессонной,
что разрешит не требующей нити скользить бестенно,
более не встретив всеотражающей и вязкой капли,
как довелось ветвям, руке открывшим пламя
в соединении с разрывом точки.
Сера, убога поросль рассвета.
Чай жил птенцом в узорной клетке чашки,
в окне пустырь кружил - в его оправе,
вгрызаясь в холод быстрыми зубами,
купались псы в сугробах,
плаванье ворон напоминало отпечаток в у́гле,
и пепел папирусный медлил падать.
Но веял в волосах сквозняк, мешая утренней науке
зеницы, суженной побегом лучевым,
рот обучать опять терпению предмета,
узлы вязать и не читать по ним.




СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ЭЛЕГИЯ

Пусть бегает мышь по камню.

Александр Введенский

"Что связует, скажи, в некий смысл нас, сводит с ума?"
Тьма
быстролетящего облака, след стекла, белизна.
Циферблата обод.
Величие смерти и ее же ничтожность,
парение мусора в раскаленном тумане стрекоз.

Никуда не уходим.

Колодцы, в полдень откуда звезды остры,
но книгой к чужому ветвясь.
И всегда остается возможность,
песок
и стоять.
И какое-то слово, словно слепок условия,
мир раскрывает зеркально по оси вещества.
                                                                        Так
в неустанной тяжбе свобод,
отслоением.
Можно - "бессмысленно" - в сумраке призм,
где прямые зимы вдруг взрываются льдом
и безраздельным огнем его ветер колеблет
и сыплет горстями.
Так
в тяжбе парения между зенитом, надиром,
                                                окном и небритой щекой,
охрой и вереском,
в мусоре быстротекущих высот.
Неуловима в образе зримом родина этих вещей.
Что за ними? То, что за нами. Что - прежде.

Прихоть прогулки. Волосы. Словно смех вдалеке.
Не помнить - как паутину воткать в слуха основу,
в соответствия мельчайших регистров, - тьмы
мерцают их, тьмы, под стать пульса виткам,
оплетающим русла сухие запястья.

И
продолжение нелепо.
И преодоление (чего?) сродни фотографии,
скань расточающей в растре,
ибо все начинать как ни в снег, ни в огонь не глядеть,
будто бритвой скрести по щекам,
в полынье на стене отражаясь,
и неизвестна природа заката опять,
средостений пространства его созидающих, -
            время?
тело?
память? строка? - сроков, мелькнувших случайно,

когда книгой к чужому ветвясь.




* * *

Сказано "лампа", а скажется: "громы весны".
Свет промолвится ломко, и тотчас услышишь,
как у карты невнятной на кухне мерцает сухой сельдерей,
серебрясь хрипотцой, сродни травам подводным запястья.

Кран сочится.
Но кофейные зерна в горсти уготовь к переходу
                                                в душистые пустоши пыли
перед тем,
как в кипенье вовлечь, "чет" и "нечет" смолов,
прекращая бег смол во вращении. И к сплетенной

неуязвимо воде обратись,
вот она: разбивает легко свое плавное время паденья,
ловит блеска осколок воспоминанием тысячи "я",
возвращается цепко - так птичий плавник
ловят детские руки невольно на кухне скрипящей, наверно...

Я не помню.
Я был отодвинут на шаг
от себя, ото всех, в том числе и от Бога,
в приближеньи к отечеству облаков,
отсекая глаза ото вспышек песка и деревьев.

Лето шло,
ничего не тая в синеве,
погружаемой веткой веселья
            в рассудка кристальные соли,

"Что же в нас тает или связует, ответь?
В череде дней и дней, сменяемых изредка ночью..."
выводя за пределы ума к тишине
                                                в каждом звуке случайном,
разъятом желаньем стяженья.




ЭЛЕГИЯ ВТОРАЯ ПО СЧЕТУ

То
пишется, что не написано, следуя к завершенью.
Что написано - не завершено,
постоянно следуя к завершенью.
Выбор значения.
Искушение неким значеньем.
Затем множественное число. Вишня,
висок покуда покоятся в равенстве,
как соцветье стены в изученьи дождя.

К рукам неприменимо - заброшенность...
Достаточно ли сказанного для слушающего?
Довольно ли мне значений "меня", чтобы остановиться,

что пишется, постепенно сведя к тому, что написано,
не возжелав иного, чего нет
и быть не могло никогда в сказанном здесь и сейчас
заново: догадайся, от кого эта открытка.

Преткновенье догадки, дрожжи различий,
но не узел их превращений в метафору.
Ко рту вспять дыхание - великолепная радуга,
на морозе порой заметно ее становление,
и, наконец, вот ее описание - неуверенность в том,
что начало ее не во мне: желать.
Повторять - изживая желание.
Резок запах мерзлой ботвы. Подсолнух черен.
Холода суверенность, цветущего, как стена прохожего.
Конец всегда внезапен.
Ты отдаляешься от того, кто избрал себя первое лицо. Несколько лиц.
Одно из них первое. Конец неожидан, схож с завершеньем.
Близость обрушивается - теперь все близко телу -
не называть домом ни при каких обстоятельствах.
Предпочти умолчать, как на морозе. Ты кончила?
Предпочти вечер со стаканом холода и себя в гостях у себя,
когда пишется о вине, как о глазах замороженной рыбы,
в которых одно никогда не станет другим
за изученьем стены в цветении не сказанного весною.




ЭЛЕГИЯ СНУ НА 5-е ФЕВРАЛЯ

Сон - "четыре".
Произносящие: "черты четыре будут и впредь
чернеть на червивой странице,
не разворачивая свитка чисел".

В "четыре" умещенное полнолуние.
Прозрачность - целлофановая оболочка
замкнутой выпукло комнаты. Шар.
Собою сон не означен. Вор.
Произносящие: "уроки чтения продлятся недолго.
Неясность слуха - ров, плавящий окончания гласных, -
не воспрепятствует разворачивать алфавита свиток". Рот.
Лишь на мгновенье облегченьем угол - узок

в пленительной неясности слуха,
в двух чертах, повторенных в двух окнах,
где белее "белым-бело".

Как исцеление раны, тонки углы.
Углы остры - извлеченный из колодца Сириус,
влага проста в пунктах пересечения, в живых дырах рифм,
но произносящие в совпадении - есть "четыре",
есть - преломление трещины, за которой устье
черной скорости пересечения,
но, чтобы пропасть там,
приняв форму безмятежного сна,
необходимо коснуться мысли
о недоступности его рубежа.

Луна стояла.
Труд ощущенья руки, немоты. Потом второй руки,
снова той, что была перед этим в затмении пересечений,
                                                где - произносящим и мне.
Киноварь, познающая небо.
Отсюда ветры в тесном кольце.
Небо отвыкало язык.
В кору стола вросли все, кого мозг, впитав,
позволял извлекать из себя в любых сочетаньях. Не было
ни единой вещи, какую нельзя было бы поименовать "свет"
или "четыре", что совершенно не важно,
когда огибаешь сон изогнутым телом стекла, следом.

Им был,
вторым, третьим, четвертым, не приходя
в произнесение.




МАРТОВСКАЯ ЭЛЕГИЯ

розы
морозы

(из поэтического)

Прихватило раскисшие струпья мороза,
розы солнечный куколь парным гипсом белеет,

рыщет волк-брат по гулким чащобам,
по оврагам да худым перелескам.

На себя неотступного скалясь в тумане,
прижав уши, облезлая мечется шкура,

тужит, рыскает, глазом кося неотступно
на луну, что глядит в очи гипсовой кукле.

Никого.
Хоть бы татарин поганый... -
А стерня на юру как-то жалостно ноет, -
хучь бы старец какой на пути повстречался -
не обидел бы помочью, так бы горло и вырвал.

Ничего.
Скучен желтым клыком.
В переливах дивного дыма
шерсть роняя клоками, утробной давится пеной.
Не луна в пасть ему льет морозной водицей,
не звезда моровая скребется сестрицей, -

разрывая лапы до кости о наст адамантов,
ночь и день, день и ночь в дугу согибая,
брат меньшой, поминая царевича-Ваню,
мчится к белому солнышку, -
- Ишь, что вздумала, шкура!




ЭЛЕГИЯ НА ВОСХОЖДЕНИЕ ПЫЛИ

...восходит медленно,
течет однообразно.

Пока, одетый глубиной оцепененья,
невинный корень угли пьет зимы
(как серафимы жрут прочь вырванный язык,
                                    стуча оконными крылами),
и столь пленительны цветут - не облаков -
системы сумрачные летоисчислений.
Весы весны бестенны, как секира мозга,
и кровь раскрыта скрытым превращеньям
как бы взошедшего к зениту вещества,

откуда вспять, к надиру чистой речи,
что в сны рождения уводит без конца
и созерцает самое себя в коре вещей нерасточимых.
Да будет так: в скольжении стрижа.
В мгновеньи ящерицы, прянувшей из тени, -

разрыв как вдох тогда, не знающей греха,
двоенья нить пряма, в единство уводима;
разрыв как выдох или различенье,
чьи своры означающих, дрожа,
в неосязаемом и хищном рвеньи
узоры исключений сухо ткут.
Пока все равенство не тронуто громами,
червями молний, раздирающими ткани
на рыбьи пряди жажды, камеди и гари
у дельты севера дотла прозрачных рек,
озер запавшие, дичающие чаши
извечным сочетаньем капиллярной влаги
срастили, похищая, знаки дня и дна,
сосну повергнув в пристальность песка
и паутиною подобий связав бездонный ветра свод
с ресничной колкою войною
в труде скалистом животворной ночи,
морские травы чьи издревле проницают
слои богов, изустные, в смещении стихий,
а также бирюзу между огнем и домом,
что наваждением восторга вновь томим.

Весны истории... История весны -
куда как дар сей бестолков и скуден,
и несмотря на то величием сравним
подчас с могучей статью раскаленной пыли,
с блистающей, язвящей чешуей
в зеркальных брызгах воскресенья
(признанье следует: элегии... закон... ),
или со смыслом, пренебрегшим мыслью, -

в лавине шелеста и жадных величин,
простертых сетью инея, числом неодолимый,
он веществу конец догадкою окна,
в котором пьяные от зноя облака
стоят в предвосхищеньи темных ливней.

В теченьи шелеста, в скольжении стрижа.

"Я не ищу пощады". - Теплится едва
по краю наслаждения строкою,
сшивающий не это и не то.
Пусть будет ночь следа, прозрачна как слюда,
опущенная в ночь. Пусть будет ночь залива,

как холст, что равновесием расшит -
слюною шелка с коконов умерших,

но тождества весны! Сны языка огромны.
И пыль, по ним скитаясь вне имен,
            восходит медленно простым развоплощеньем,

Неуловима и бессонна, как "другой",
В словесном теле чьем "я" западней застыло.




НАБЛЮДЕНИЕ ПАДАЮЩЕГО ЛИСТА,
ВЗЯТОЕ В КАЧЕСТВЕ
ПОСЛЕДНЕГО ОБОСНОВАНИЯ ПЕЙЗАЖА

(чтение)

... хотя и неизвестно, что
к этому побуждает.

Чжуанцзы "О равенстве вещей"

Оседает.
Осадок подвижный - пейзаж.
Перемещаем в опыте времени - мер: мерцанье
                                                в меркнущем исключеньи примет.
Оправдания: кругл? горек? остр? число?
Крадущаяся ли уподоблений тропа,
крону связующая с туманом крови
в симметрии корнесловия?
Утопия?

Точно лоза, что взбирается в росте, -
взаимоперемещение линз, - ощупывающая намерение:
расстояние. Ка́пель отражения друг в друге
(гора, большой палец руки у глаз,
на нем царапина; шелковица также нашла свое место) -

пейзаж,
расположенный с различных сторон
острия
местности,
данной пространством.

Пока не просохнут капли,
простирают они возможность несовпадения.
Но каждая стирает другой причину.

Словно в узкофокусной оптике, автомобиль
слистывает с лица мгновения
обращенного в его сторону. На перекрестке.
И, чтобы легче было, позднее вписывается:
"дождь, погода, на щеке прядь солнца, описания камня".
В целях конкретности в повествование вводится
единым глотком событие, вписывается: "реальность".

Изменения в пешеходе.

Ткани совмещения одного с другим
раздвигает наивная кость шага.
Фотография, на которой всегда только начало
смерти, т. е. сравнения. Второй частью которого ты,
обращенный к первой стремленьем

по глазам разостланным, курить когда, видеть зрение,
описывая окружность соположения буквы
со следующей и предыдущей, осуществленной
в еще не возникшей.

Буквально дерево на пригорке.
Женщина с красным зонтом,
снег, в мужском плаще, ветер, до самой земли,
не то собака, не то груда раскисшей земли, глины...
Но и кусту разрушенному под стать в отдаленьи -
стоящие вне,
словно эхо. Длиться мне столько, сколько длится само
описание, превращающее дерево в опыт здесь
вечером в центре,
Но отвернуться: пейзаж врасплох замирает. Ждет. Фонари.
Поражен вирусом времени. К нему - вновь,
становясь ему осью, концы чьи связаны,
как рукава тавтологии,
допустимо также: болью, сводящей концы с концами,
созерцание - воедино. Таково возникновение
"благоприятной среды", расслоение куста, собаки,

земли лопатой... Глина.
Подобно письменам оно ящерицы,
разбуженным мелькнувшим будущим.
"Благоприятен брод через великую реку".
Сорок лет, однако, - говорят, - с этого дерева
лист слетает. Этого?
Тополь? Письмо? Катахреза? Прямоугольно?
                                                            Синева в прорехах сепии?

Синестезия?
Безумие?
Признак,

словно гвоздь раскаленный входит,
                                                            забиваем в скорлупу забвения.

Словаря ошейник.
Зерна схема распрямлена (я учу я) в листе,
                                                                        вращающем местность,
открывая исподволь способ существования
                                                            несложной "пейзажной речи".




* * *

The landscape is a moment of time
That has gotten in position.

Lyn Hejinian "The Guard"

До сна ли нам, плененным благом
несчетных узнаваний в поле влаги,
где зреет желтизна, прерывиста как зренье?
Сквозь изморозь.

До дна ли января?
До воздуха ли? Нас? - по-прежнему все тем же.
Бесснежье.
                    Визг.
                              Бесплотен звук.
И, плавясь, наплывает горизонт
                                    из месяцев, - распластанные впрок, - являя
вогнутый растянутый итог
нелепой тяжести провисшего простора.

Но звук высок. Недвижим, точно сфера,
не превзошедшая пчелиной меры,
ей выпавшей в телесном торжестве
тщеты, распутанной весельем.

Не двигаясь, пребыть везде.
Как ржавчина, язвящая порядки.
И "быть" продолжить в "пить" не продлевая,
как не касаясь горлом, образа любого
корысть отринув, чтобы от "любого"
по нити вычитанья перейти к любви.

Не тает снег, которого нет вовсе.
Трава низкопевуча и суха. В скольженьи мумия листа
опережает мыслимое тленье
изломанной чертой во мнимых временах.

Осадок, движимый по руслу проторенья.

До тяжести сожжен.

И в этом предстояньи, где сила тренья о зрачок чиста
(как желтизна предельная, исполнившая влагу),
соединяем в разум серый скрип песка:
в единство - множества, снега опережая,
бег проживая призрачный листа: есть сеть пустот,
                                                                        догадки весть о ловле.
Не тронув очертания собой,
лист, словно вещь во времени, надменен обещаньем
(еще до ветви, тяжести земной) -
и то на срок, что сказанному дан
                                    в всесокрушающем сказуемом слоеньи.

И вновь клеймит прозрачность вещество.
Всего-то литера поверхности, лицо,
след всех следов, ячейка всех сетей.
Всего-то выбор литеры, ничто, идущее навыворот себя
за пробуждением в пред-ложье предложения.

Всего-то наблюдение листа,
соткавшее основу для пейзажа.
Но примемся считать: такой-то год уже
дней выгорает остов - вынесен вовне,
и если здесь не ты, то здесь все твои дни.
Любой продолжен знанием иного - странный труд:
искать в закономерность в - - - - - - -
И, отклонясь назад, как бы слегка отпрянув,
с зубов снимая языком прохладу,
шарф мокрый ото рта чуть оттянув рукой, -
внимать осталось горнему разладу -
любая вещь чиста, как будто сквозь ладонь.




ОБУЧЕНИЕ ЧИСТОТЕ В СМЕШАННОМ

Как черное в провалы белизны
летит очнуться гибельным цветеньем, дым разостлав
                                    по мятежу снегов подземной мелью промедлений
(какая сила недостатка гонит?
и к узкогубой мгле клонит, подобно записи,
                                                                          что впитана веками, -
кипит опять в несносном толкованьи,

и кроме букв бестенных в жерновах порядка -
ни городов в знобящих ветра каплях, ни басен о природе;

нет в помине и драгоценного, как эхо, вещества,
любовниками бывшего когда-то,
когда "поэты были всем" однако...

но чаще смертью, смехом, чтобы не делить
мозг с лабиринтом корневой системы,

всплеск разночтений - тысячи -
в единственном сцепленьи с прелестной перстью
                                                                                    временных сращений,
под стать материи возлюбленных - телам,
плывущим тьмою в реках,
низведенных
к колодцам тлеющим ума.

Жизнь шелушится речью. Странствует кора,
юродствуя вдоль тока смол, идут холмами зи́мы,
и дерево стареет по часам,
                                                как состраданья ко́льца в неусыпном шуме),
как черное росою белизны,
ночь претворяет в плазму соты звезд; и осы -
заколосятся пламенем песков. Кружит туманом
строй равнин и гор, чьи камни венами опутывают месяц,
и золото где: сирин на суку.

Но перемен развитие - незримей дыма,
витающего радугой венца
над кроной сизого не инея, но льда,
                                                            подобно смерти, протекающей к началу,
но и к концу сквозь мысль (о гребни промедлений),
однако мысль и есть в окрестности сомненья,
где вечно ждет, чтоб узнанною стать
в сферических строеньях серафимов, стерев себя,
как запись в обновленьи, как борозду весной
сотрет распад зерна, волокон обращая тесноту
в суть сердцевины - в немоту,
                                                      в безбрежность острия (о лезвий помышленье).

Ель тяжела глазам, травленая чернь
                                                            стволов и хвои рассекает камни.

Тропой прямится бирюзовой
берез сверкающая траурная тень,
и, желтизною женственной затянутый, огонь
                                                                        изломы веток обнажает нежно.
Вот здесь стоять водою о себе.
Под настом трав настоя нетерпенье,
горячечное, будто муравьиный рот
кого-то, искривленный на стакане,
когда в лекарственном, хмельном чаду
пол с потолком меняется местами
и холодок игрой кривой у губ - брат бестелесный лба,
сухого созерцанья в семян неведеньи неслышном,
точно невод, способном ум обрушить
косностью значенья в истлевший пресный час зари.

Но даже память здесь... не то чтобы изъян,
что впился невесомо центром круга -
не уходить. Склонясь. Но слушать гул. Бурьян.
Он гол и наизусть безвиден. Слух - это ждать,
когда в ответ не ждать, такой удел струне завиден, -

нас разделяет пестрый искры миг
золою мотылька, расплавленного в копоть
                                                                        свободной радугой ресниц.
Нас, разлучив, венчает вспышка век -
гарь десяти секунд глаз в совпаденьи,
                                                                        отсекшем на хрусталик как побег,
так и безлюдья тростниковый стебель,
да крыш асбестовый лежалый цвет, забитый падалью
                                                                                    размокшей голубиной.
Но плавное восстание руки,
вторгаясь в остов геометрии предвечной (не дерево заката,
что прожжен дырою кружев маслянистых,
а несколько расплавленных прямых,
готовых слиться вымышленной целью
в единственном из вымысла числе), - руки восстание
провидит уже вторжение туда, где "в" и "вне"
пульсируют смиренно в купели накопления "ни-что".

Светает.

Оттепель.

Лицо.




Фонарь, как тварь морская, высыхает,
скребя лучом по слякоти камней.

Прилив рассвета равен всем прорехам.

Снег не меняет направленье ветра
                                    и первый лязгает трамвай.




ОСТРОВА СИРЕН

уже в детстве догадывался,
что плавание - чистое время

1

Идея универсального клея в плаче по чуду,
кристаллическая решетка вопроса - остов
сквозящий ответа брезжит в неосязаемом сдвиге,
а в ответвлении плеск диафрагмы - вспять
лепестки металла и плеск щелевой,
шелест крадется сквозь камеру лет.

Все не то, а "то" всегда за спиной или - "за".
Предлогом, маркирующим пространство,
взглядом, словно раковина ответа. Разомкнута пополам,

ждет часа, чтобы блеснуть во взмахе, западая
небом ночным в широко открытых глазах
от ресницы к реснице, от маслянистого "снится"
к прилагательному, прыгающему на "нет".

Форме бесплотной подобно, глаза обтекают
плывущего - в сознание входит (оно)
с реверса вещи, как провисая монетой.

Чуть погодя о наивности встречи:
океан, сады Гесперид, архипелаг четырнадцати камней,
космос, не знающий счета и места.

Из Скамандра черпаешь воду, Невы,
ведро снова и снова за борт гулко взлетает.
Когда прекращается ветер и рукава тавтологии
                                    намокают, завязанные узлом за спиной,
во впадинах, освобожденная от движения
сила крошит тяжестью оцепененье скарба,
слюны сцепленья, тела, прожилок тлена,
хлорофилла, клея на перекрестке луча и тени.
Душа (читаем) уходит откуда в разные стороны
одновременно не ложью ревности... Но дрожа дрожью,
будто ниток катушка, летящая долу, к полу -
дергается виток за витком (акробат на трапеции),
наматывая на себя вдохновение. То, что осталось, -
                                                сухое дерево, вылизанное резцом.

Редко, кто к дому идет прямиком.
Чаще всего он напоминает страницы,
брошенные на стол, орошенный дождем,
все настежь, все - лето, просачиваются пятна
с разных сторон, а то, что меж ними, то
                                    последний миг смысла, дом, исчезающий в нем.

Воронка живая, в весле, все время бывшая,
открывается пустоте. Вселенной странствующее семя,
                                                сжигающее версию вслед за версией:
не то, но покуда еще не другое.
Коршун лазурный объемлет землю,
опираясь крылами на пламя:

псевдоповествование.

Но потому, что тема вращенья начала себя отнюдь не вчера. Потому что, имея определенные навыки, иногда удается вызвать состояние, которое услужливое воспоминание тотчас обрамляет орнаментом необходимых подробностей. Пропуская их каталог, обратимся к следующей записи: "помню оцепененье, как если бы засмотреться на блестящий предмет". Деятельность в ограниченном месте. Известный фокус. Сосредоточение в расточении. Обладая некоторыми навыками, возможно и сейчас повторить те мгновения, когда скорость совпадала с тобой. Впрочем, известно вполне, что остановленный в сверхдвижении мир, был не чем иным, как предвосхищеньем будущего воспоминания этой секунды. Отвесный блеск и только. И больше ничего не хочешь? И больше - ничего? И ты - больше того, чего не можешь вымолвить. Апории фотографий. Поистине, стальная музыка лифтов чудесна, большая ночная музыка крыш, когда опускаться или подниматься - какая, собственно, разница? Не менее того люблю, лежа с ней, быть с ней. Навзничь, то есть вовне. Маятник стен. Рассматривая забавные движения собственных губ, движимых дыханием - волна и песок - рассказывающие ночь по порядку. Так смехотворные действия двух голых тел незамедлительно требуют падежных и родовых окончаний, пауз, неких восклицаний, междометий, которым следуют другие, и т. д. Как все же опаздываем. Как нас обычно попросту нет, взыскующих именно этого, чтобы не остаться двумя-тремя судорогами, впрочем, довольно приятными. Тема вращенья: я входил в проем света. Оставляя за собой молочный провал кухни, бумажную геометрию комнаты, испещренную пятнами книг, способных развеселить кого угодно, - проступали друг в друге, не уменьшаясь, не возвеличиваясь, и черные птицы снижались к плечу, передавая необходимые сведения резкими, неприятными голосами, и, подражая книгам, врастали одна в другую




Сегменты длительности слипаются, подобно векам,
воспоминание встречается с предвосхищеньем себя;
исчезновенье ритма в отрезках, совпадающих по длине
в застывших песчаных стаях, - к падению накренясь.
В дождях крапивы прозрачно кроветворенье.

Водоросли обвивают винт: пилайелла, хордария,
хризомения, эутора, порфира, дюментия, инкрассата,
                                                                                          родиминия, хондрус.
Имя собственное - метонимия.

К воде, опускаясь по сыпучему склону,
даришь ей воду в горстях. Проливая
следишь как впитывается то, что было дремотно в
деленьи. Строка. Как берега руки, а между ними
                                    все, что смеется над возможностью имени.

Я вижу пролив, изрезанный облаками.

Ты пам'ятаеш як колесо полум'яне
йшло у повiтрi з узгiрря.
В нетрi базальта тур, дерево, пiвень
визрiвають, начебто мова,
спостерiгаючи хижо в пурпурi зору
перше сузiрря зеленого.
А там де вiтер грае - шуляк стогне.
All the difference we'll get in the stone.

Секунда как часть минерала, расцвеченного соседствами. Рваные края: взгляд переходит к стене, стволу, пыли, начинающим иное свечение в собственном отрицаньи при переходе из одного в другое - "проба пера" "в" "описании". Гранит на сорок процентов состоит из воды. Поры камня. Ты и я - чистое время. Но когда я вижу время, я не нахожу в себе ни единого его образа. К чему бы это? Рядом или на расстояньи, или вчера, утром, когда, до, после, завтра в три тысячи семьсот сорок четыре... Не вымыть ли посуду? Не подмести ли пол? Не опубликовать ли книгу стихотворений ярко выраженного лирического свойства? Остановленное странствие становится страной - классификация. Остановка, переход улицы, секунда в тектонических слоях дня: звучание (желтая машина трагична) рассматривается как глоток воздуха. Но этот пейзаж не обязательно является пейзажем нашей жизни. Она убирает руку с груди, рассматривает линии на потолке, сверяя их с линиями на обоях стены. Мне не понятна твоя история, произносит она; не понятна, хотя не трудно догадаться, что она напоминает страницы, брошенные на мокрый стол. Клей называется "Момент". Железные хлебы и обувь знают его.




2

Порой, казалось, достигают весла
покоя трав, что в гроздьях кислорода томят металлы
                        грозами и зноем, чураясь меланхолии песка,
чьи руки неспокойны, как луна, ведущая
приливы и отливы, под стать фигуркам глины незлобивой,
различным, как взойти до бытия, как средокрестие
вне слуха и стыда, проигранных на поле отражений,
                                                прорывших норы в пене серебра.

В прикосновении коснеет помраченье
и возникают связи с тем, что в словоформе "есть",
благодаря простому повторенью, свой обретает смысл:
так смальта наугад в растворе "сокрушением о чуде"
находит строй и меру оправданья.

В касании поверхности любой
мы ощущаем явность, что неволит
предметы быть чуть позже языка - в теченьи шелеста,
в скольжении стрижа - со смехом смерть мешать
и путать терпеливо ум ветром и потоком искр, -

недвижимы в биеньи, как перелет вдоль линии вчера,
                                                с самим собой совпавшего длиною.

И о весле во множестве числа:




3

взламывают поверхность танцующих прядей,
угасают по мере того, как завихренья уходят в глубины,
но после - ослепительней и зеркальней, выше,
три если в ряд на папирусе или врезанные в известняк -
весны залог, благости слог пред челом Нут
(так, наскучив дольним раздором, вознесли
над его скученной твердью лазурное чрево коровы).

Один глаз ее - скважина магмы (письмо от матери:
известью, пишет, зарастает моего мозга кора;
представь, как мне трудно прощаться с тобою, -
ты там где-то под нею, меркнешь, слабеешь,
становишься сталактитом. Кстати, прошу, не кури,
а найдешь время, купи апельсинов, они очень полезны),

а в магме, в инфракипении лавы, вглядываясь, видим
как ветром несомы, не отделены покуда от тех,
кого всю свою жизнь ищем на протяжении смерти.

Второй глаз мог бы создать только Парщиков:
это колодец узора, странствие без дна и позора,
без посоха, посуху словно вне всякой основы жажды,
стен вне, вражды их зазоров, чьи спины по кругу носят,
подобно рудам, корней бремя -
                                                волы наскального песнопения.

... вена небесная, вино мозга утреннее,
как море, мора стебель - третьего Ока русло,
собой изумленное - постичь ли ток его метели знойной?
куда, собирая пыльцу, сестра окунает ладони,
чтобы, сливая влагу со влагой,
                                    стянуть в силу всеразделяющего родства.

Глазница в ошеломленьи ростка.
Чем отличается фотография от письма?

Когда прекращает ветер протягивать
ветвь ветви дареньем в передаче признаков их родства
(и эта и та завершили собственную причину,
победоносные в великолепии пустот,
качнулись в сторону, всего-то, ничего больше),

когда он, продетый сквозь два полушария мозга,
стихает в призраках догорающих, им порожденных,
подходишь к окну и видишь,
как из соседнего дома на тебя смотрит мальчик.
Чело его безупречно - безмолвно ночное цветенье,
словно иероглиф стекла, часов лет неслышный,
в котором снег мотыльковый клубится,
пяденица в камере света, шорох и шелест конца.

Неизмеримость его, протекающая сквозь тело,
всегда удивляла, подобно городу, рой мух пасущему,
изнемогающих ртутью, спице подобно.

И ничего не скажешь.
Разметенное облако - об одном конце радуга.
Но какие камни, на каких изгибах дороги
сколько легкости отдать стопе смогут,
                                    погружаясь в гул шмелиный и клевер?
В своем постоянстве мысль разворачивает себя -
я вижу камень, но что ему до меня?




Известно, кристалл образовывается,
когда, претерпевая превратности,
природа делает шаг к нищете.

Всю зиму фальшивая голова смерти
галькой перекатывалась во рту от-реченья.
Холодные плоские берега.
Белки стремглав пересекают границы стремленья.
Город - нескончаемое пересеченье,
как если бы два ринулось в единицу,

так на северe
узел служения развязывает звезда.




4

Я не знал, как зовут его. Как по реке,
вниз по реке, о которой никому ничего не известно.
Приветлив, порез на щеке. Вколочен в доску пейзажа -
архитектурен, словно сплошное яблоко чеснока.
Ученик подчинения, тканей бесшумных чинения.
Чародей пятен беспечных, дней осенних,
знак никого - удар, волной ползущий обратно,

миг
сдвига
из неосязаемого - в каталог подробностей фабулы.

Повествование без оглавления и титульного листа
нескончаемым предписаньем любви к пустырям
(чистотел, шалфей, ромашка, полынь, пижма,
крапива, бетонные блоки, расколотые изоляторы,
следы завтрака у канавы, воздушный змей, кипрей):
                        каждый год находит новое объяснение.

Белье бьет на веревках, под гидрантом гудит ведро.
Мастер этимологии вытаскивает из рукава туза,
с треском раскрывает веер колоды
                        и проплывают, словно в кино, какие-то облака.

Kлючей в кармане позвякивающая связка.
Мысль - слепок, снятый со рта, облекающего
форму ключа, к которому нет покуда замка.
Но не падёт еще Троя, как о нас станут писать,
обрамляющих каждую пядь, простертую от корабля,
                        падалью ползущую в скважину горизонта.




5

еще одна версия (в стиле новогреческой школы)
одного из изображений

На старости лет я сказал рабу,
послушай, Кавафис, перестал бы ты, право,
в тетрадях своих скрести по ночам слева направо.
Я изгнал рапсодов из Государства. Зачем?
Ну, видишь ли, эта новинка, ксерокс,
пришедшая, наконец, из Коринфа,
                                    заменить вполне способна рапсодов.

Или же, например, попугай, обученный абиссинцем, -
не твоя ли серьга его ухо украшает теперь?
Да, согласен. Лексика слабовата.
Зато стремится к Единству. Пусть его кричит на Агоре!
Мир, народы, предназначение, цели...

- Но, Платон, - возразил он мне.
- Ни слова, Кавафис!

Что же сморщился, словно раскусил незрелую смокву?
Зуб разнылся? Поди же и вырви, - не спорю, больно.
Да, мой друг, поэзия - вроде, вовсе не то. Всегда другое.
Даже, если поймешь, что она и на самом деле
что-то иное, ничего не значит,
и никогда, - ни слева направо, ни справа налево.
Едва не забыл: говорят, Кир всех солдат знал поименно?
Вообрази же, насколько пространна
должно быть была его поминальная песня.
Неужто и впрямь себя ощущал он бессмертным?
Неужели не знал, что "уважай бедность языка,
                                                                        уважай нищие мысли"?

Впрочем, теперь для наук у него
нет недостатка в энергии -
костры времени вниз головой ему освещают простор.




6

Февраль полый и двор.

Хитин прошлогодних листьев хрустит в поземке.
Снег делит свет с точностью до тысячной синевы.
Остаток ветром скатывается к границе доски,
                        усердно распиливаемой для дачи соседом.
Можно представить как память становится пением.

И комета Галлея, анатомии глянцевое барокко
разматываясь в параллельные, уходят в пересечение
тебя и неба. Ступень за ступенью
                                                            ребенок взбегает по лестнице.

Все то же, без изменения - капилляры, кожа,
жилы, пневма, кости, коралловый мост хребта
                                                проносится над слабостью легких.
Он смотрит в окно на тебя, как с листа,
                                                слюну сглатывая в напряженьи.

Между точками приложения силы мы странствуем тетивой.
На чернофигурном килике изображение мужчины,
ступающего из бассейна (зрителя охватывает
восторг золотого сечения), пах прикрывающего
                                                            присобранной простыней.
Складки материи.

Тридцать лет проторчали под Илионом,
вываливаясь из себя подчас, как за порог пира.
Снегом (на эвбейском ветру к золоту восхожденье)
сперма, минуя клетку за клеткой, к устью,
наливаясь сроком сухожилий и мышц -
повсюду море . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
и мы сели на выгоревшую траву,
и кузнечик невидимый
продолжал свою монотонную песню.
Войны вскормлены продуктом слезных узлов.
Плач по чуду пронизывает жилы истории,
вдоль межи гонит крысу, осведомленную
вполне о связях причины и следствия.

Соответствия между генетическим кодом
и комбинаторикой гексаграмм сходятся
до безразличия в точке алеаторики -
огонь элементарных частиц и пепел программ.
Коршун с галактическим колосом в клюве,
спиной медленно валится в созвездие Рыб.

Косу расплетая отмели, нагими ножницами
река срезает остров в уме - Вольный,
судьбами легок, отпущенными в необходимость.
Под стать уткам, летящим на север,
позади дымились ангелы, велосипеды, стропила,

изменяет ли мысль их у горлового порога растений?
Я никогда не писал о Боге.
Читаем ли мы их каждый раз по иному?
Гаданья по тлену.
Или же память - это странное свойство,
к которому прибегаешь,
                                                как приходишь к воде с водою,

а над кистью руки восходит "элегия пыли".




НАСТУРЦИЯ КАК РЕАЛЬНОСТЬ

Потом одетая
воду холодную пьешь из кувшина

В. Хлебников

1

Опыт
описания изолированного предмета
определен предвосхищеньем итога -
взглядом через плечо другого.

Настурция состоит
из дождливой прорвы окна
для себя самой "до",

для меня - "за". Кому достоянье
рдеющей дрожи
спрессованного обнажения
в проеме обоюдоострых предлогов

створчатой плоскости,
прозрачность
разящей
стекла?




2

Белизной атакующей иссушена и точна
(отточена до недвоенья отточья) стена
                                                на бирюзе искажения.

Ракушечник и жар в пурпурном полукружьи,
да пар, блистающий в трилистнике двора,
оставила гроза настурциям - наследство.
С изнанки знак, не зеркало, не детство.

(Версия: ночью лучи разбитые вдребезги
синевой сгущенных стрекоз, связавших
                        полдень в узел слепящей пены...

Версия: ночью лучи раскрошены
стрекоз, сшивающих в низине
камыш с осокою, где пар слепящ,
где паутина лета, однако

ни стрекозы, ни того, что образовано
и образуется или смывается, -
но и чистейшие формы требуют грязи: версия).

Резьбой живой в мятущейся траве
безмолвие ведет раскосый ветер.
Звук извне. Навстречу. Тому,
что глаз напутал, форм не соблюдая, -
и оголяет, схлынув в сотый раз, углы,
где цепко алчное смыкается молчанье
с попыткой одержимой обогнать молчанье.




3

Вибрирующая настурция (погруженье
шмеля в недопитую оторопь крыльев) в
пряже намерений укрепляет края
(что-то происходит с глазами - не достигают ума)

материи в существительной косной ткани цветка, -
распускает округлые траурно в сумерках
(вскрику гортанных кустов в друзах осени их уподобим)
                                                                                                листья.
(знание, принадлежащее мне,
ее бережно впитывает, подключая
к неисчислимым сетям капилляров:
настурция - лишь отрезок нейронной струны).

Некоторые проедены гусеницей, тлей, лучами.

В подъезде сочится надпись:
"Убит Вольтер, срочно звони".

Сыр букв мел.




4

Помнишь ли ты, как впервые настурция
отделяется от листа платана?

Где воля обретает смысл желанья
на волос смерти вырваться вперед
до хруста позвонков пятитоновой гаммы
и муравьев в висках - подобны соли -
перебирающих сухим ожившим звоном
как воздух, каждый волос той, которая уже
кувшин и пот, и лист платана,
вода, кувшинка, ожерелье пыли,
и лезвие, сквозящее разрывом,
и остальное все, что может продолжаться,
лишь только память, приоткроясь, прянет
навстречу ей, распутанной глазами,
столь смехотворно соблазнить пытаясь
ту, что отныне только продолженье
в безмерной близости предела,
настойчивой поспешной речью.

Достаточно известен диалог:

- Где ты была? - промолвят.
- Я... ... - запнется.

Но ей подскажут:
- Ты отстала, оставив нас надолго...
- Разве?
- Зачем нам то, что принесла с собой?
- Когда? Где? Кто?
- Да ты, собою!

- О, все, что скажешь мне, я буду помнить.

(и длится скучный диалог,
переходя в природу постепенно шума)

Так дерево за тенью шло.
И если бы сознание свое
я мог вложить в народы листьев,
в регистры сучьев, искр и в гул стволов -
сказал бы: тень готова
истоки в окончании ветвей
определить, продлить, расставив "умиранью"
нелепое признание в любви
залогом смехотворным узнаванья,
а завтра всё - всё чередом своим...




Непроницаемо.




5

Испещренные повторами лопасти

(сорок секунд уходит на поиск
аналогии разветвлению вверх
предгорловой части стебля - вместо того:
"выражение, разлучая себя к восклицанию,
значит столько же, сколько и запятая,
предшествующая его появлению")

в лучеобразных прожилках,
проживающих эпидермий, как дыр надпись,
стекающую к обрыву,
не унимая беспорядочных колебаний,
                                                            ложатся вплотную,

дробя меж собою и мною
пространство спасительное рассудку.
Драгомощенко Аркадий Трофимович
описывает настурцию, изведенную из описания.

Хлорофилл распрямляет галактики кислорода.
Трение света о зеленую массу
расширяет путь вещи в сетке фильтрующей ливня,
ленно колышет другую, знаменуя в знобящем пороге
узнаванье широких потерь, брешь,
заплывшую в щель, чья двустворчата власть,
словно талый узор - виноград,
перешедший чужим бормотаньем
в новый простор порожденья иного
из неизменного.
Произнеси: А.Т.Д., риторика накопленья.
Утвержденье: те ли стрижи (что три года назад),
словно молекулы тьмы, тему вечера
снова соткут для звезды, обронившей
                                                мускулистую линию в темя залива?

Тому ночное умаление в зелень и ниже,
                                                                        в ил милости почв.

Настурция и дождливое окно за окном
подобны сокрушающим друг друга значениям,

притягиваемым пустотой, одной
из отстоящих подробностей - прям, тонок,
по дереву вброд линией проведенный
рот, - тень его флюгер,
перебирающий горизонтали решений,

мысль,




6

не успев что родиться, в речь мимолетом рядится,
ряды образуя свечений в веществе раздраженном,
брызнув в противоположные род, сроки, число,
как стеклярус в разные стороны
                                                с разорванной восторженно нити.

Подобно тому, не успев испариться,
капля бывает отброшена раскаленной плитой.
Поворот головы продиктован потребностью
уяснения траектории оперенной плоти,
чья масса втиснута в коридоры тяготения зрения,
просекающего ему обратную перспективу
в толщах растянутых равновесий.

Механизм клавиши,
извлекающей звук, парящий над своим описанием
                        в слухе, протянутом отклоненьем в теперь.

Когда?

                                      Где?

                                                                            Кто?

Зачинающие головокружение "вещи в теперь".
Но очертания ее непреложны.
Чтобы пресечь убывание, - рама - ее вертикали
служат примером тому,
как осязаемое вводится в разум, -
заумь возвращает суждением то, что вобрала
и растворила в чистую плазму за день:
настурция необыкновенно проста (пуста)
до первой строки (с любого конца).
Позиция равновесия.
Скобка, которую не закрыть.




7

На желтой синеве лилова белизна.
Зной поры пьет известняка, и
полукружья солнца на траве ржавеют.
Лишь сквозь другого (школьные таблицы,
решетки игр, иглы, логарифмы,
брожение капустниц по садам,
валентность дней и птиц, природа,
фигурки слов сквозь формулы стрекозьи
да чердаки, где грезит зверобой
и сыплется, легка, медовая труха
из балок душных перекрытий,

где солнечные бодрствуют осы
и, на комод разбитый юбку бросив,
соседка-сверстница, раздвинув ноги,
кладет ладонь твою туда, где горячей всего,
и узнает рука все то, что видела всегда
сквозь школьные таблицы, логарифмы птиц,
сквозь звезды ее рта...) -
и дело тут не в том, какого рода...
в другого рода лепке языком
слюны под лампой темной горла,
как будто вспять в намеренном незнаньи
случается, что выпадает срок
ничтожный даже для небытия.

И гонит воздух взор вдоль кривизны земли,
что из окна рассыпалась травою,
струеньем иероглифа в стремнине
уже законченной весны
на грани переполненной луны
той, что для нас, "достигнув полноты",
в солнцевороте кровь остановила,
едва не тронув кончиками пальцев
(слегка не дотянулась) зоны лета,
подобно отраженной жаром капле...
И словно ужас медлил испаряться - -




8

Где воля обретает смысл желанья
на волос опереться сквозняка

Вас было восемь у ее постели.
Ей счет начать предстало:
первой иль девятой в распаде клеток смрадно
(детский ужас! - вдвигавший рвоты клык
при виде воска, идущего на сладостную маску -
чей рот текуч с ушей - и запаха свечей
в чаду воспоминания о том, кто,
как бревно со снятою корою,
распластан в жирном черноземе!) и

в тленьи милых связей - юнолунья завязь -
привычных в разделении времен.
...и только взгляд других незримо держит плазму.

Но пишешь, будто "ожидание", "прерывность",
                                                            теряя смысл и естество,
как третий цвет ее вплетали
в свой, исполнения не знающий узлов,
узор,

и все труднее зрело
значение "ее", тогда как шла работа
по изведенью мысли (ты, она) из оболочек
материнской боли, безмолвие симметрии кроша
                                                безмерной близостью предела.
И дерево темнело пред тобою. И ветер-поводырь
(смешавшую именованья) вел белую траву.
А здесь, на сорок первом жизни,
дураковатый баловень холодных облаков,
ведя глазами мозг по кругу мотыльков
и, одержим невесть какой затеей, испытывая
пальцев ремесло, я подоплеку изучал событий
в прослушиваньи блеска стертых слов,

изъяны точности истолковать готовый,
как - "все, что видишь чрез плечо другого,
                        уже - есть ты, и вновь плечо другого;

бессильный что-либо продолжить
в познаньи, разлучающем в едином".

Пособие грамматики пейзаж,
сквозь Х сравненья подстановкой брезжит,
настурцией.
Ползет за подоконник.

Немного холодно.

Слегка знобит.

Закат.




9

Молния (о лукавости прикосновения) -
кольцо "природы" - раскалывает
некий предварительный океан
на моллюск мозга и длящуюся по обе стороны воду,
оставляя последнюю завершенной надолго,
чтобы в будущем проползла
цепным миганьем телеэкрана
или икриным скрипом диагонали
комнаты, зазубренной огнем назубок.
Правило первое: нe курить в постели.

На воду, где, претерпевая клеточные изменения
в зеркальном деленьи, в играх этого и другого,
в изнаночном шелесте аминокислот
(именно там происходит деление
на мужчину и женщину, на моллюск мозга и рябь)
мелькнет впоследствии (некоторые колебания контура
минуют мембрану горла) развевающая складки фигура,
босыми ногами ступающая по письму
безразличному ряби, щекочущему стопу.

Рыбе предстоит деленье на пять,
хлебу - на голода единицу. Винограду - врасти
                        в зияющую возможностями метафору крови.




10

А здесь на сорок первом жизни
дураковатый баловень, чья речь
все не о том,

одержимый

затеей испытания пальцами ремесла преступления
с разных сторон занявшихся горизонтов конца,
проклевывающего скорлупу окна,
следуешь от вспышки к вспышке, от разрыва к разрыву,
проплывающих магниевыми лепестками,
лица позволяющими узнать тех,
                                    кто останавливается опечаткой в памяти.

Каменноугольный пласт - спрессованные
до возможности горения отпечатки. Оборван
чьей-то рукой, спускается сверху микровенец маттиолы
и мотыльком магнитно-зеленым приникает к излучью локтя.

На побелевшем балконе хлопает дверь: кто? где? Теперь.

Настурция существует как пришедшиеся впору вечеру
листья и в виде чаши (разброшенные края)
                                                            ускорившего вращенье цветка.

Лазурь дребезжит слегка от заползшего за
циферблат самолета. Неопознанный объект
возводится в ранг врага.
Мы спешим с опознанием слова,
прежде чем его уничтожит молва: перемена прогноза.
Даже самый невзрачный город
выходит за границы пересекающего его пешехода
Я намереваюсь сказать, что сказанное и пустота,
втягивающая на выбор элементы высказывания,
сополагаясь, обнаруживают источник желания:
                                                опять не сказать то, что сказано.

Почтальон объясняет: превратное чувство стыда.
Остаток зимы - чучело,
набитое тряпьем и соломой, сгорает,
завороженное в лучах хоровода. Гнозис погоды.

Благость немыслимой близости
(смерть стягивает в узел прорех берега),
минуя рассудка ось - к кости
от первого прикосновения (отсчет), к коже,
благодаря глаголу, означающему чаще всего
бесцельную ходьбу по песку
или пловца, изъятого воображением из точки,
                                                стекающей по окраине глаза;

или сближение с холодом,
перекушенным белизной хлопка
плeщущего рядна, выцветающего неизвестно куда
против шерсти оглохшего серебра,
льнущего к неосязаемому предмету раздора.

Догадка проста - настурция

не




11

нужна. Слагается из точности исключительной языка,
требующего от вещи "быть" (говорим иногда).

Иногда говорим: другого времени. Вплоть
до западни горчичного семени,
признаков, напоминающих
и доводящих напоминание в рассеяньи стиха
до последнего витка кокона, изнуряющего дыхание.




12

Настурция - это неубывающее шествие форм.
Геологический хор голосов, наползающих,
вскрывающих друг друга, когда
день превращает вечер в наметенный бессонницы холм,
а щебет заползает в рот какого-то старика на скамейке,
чьи пальцы узловаты, как шахматные фигуры,
возвращенные с той стороны луны. Но и крик идиота
сквозь березовые оползни духоты, по которому
                                                            сверяешь третий год часы.

Те же стрижи, бумага, пустившая корни
в шершавую древесину стола,
у заправки газгольдер,
собирающий в линзу зной, лицо в интригу
                                                            антикоррозийного вскрытия.
Слой архитектуры центра.

Молекула не имеет отношения к молитвам,
но видеть, вдевая увиденное в иглу, жадность
которой под стать безукоризненности ее выбора:
                                                            тончайшего отверстия форм.

Пустое колесо по склону. Настурция и огонь.

Лин Хеджинян