/ Предисловие А.Барзаха, послесловие М.Ямпольского. СПб.: Издат.центр "Гуманитарная Академия", 2000. Обложка Ю.Александрова. ISBN 5-93762-005-4 384 c.

MISCELLANEA

* * *

Был избран вкус пыли.
Почему молоко? Привыкание?
Вкус пыли, который ни к чему не обязывает,
пыли укус не заметен вначале –
меня больше там, где я о себе забываю,
эти легкие светлые ниши, впадины, чаши пустые,
ключицы были чисты, как будто пожара истоки
поили их, цвета лишая. Привыкшие?
Вкус молока, вкус истинной пыли, –
"я волосы знал твои в зной",
"каждый волос звал поименно".
Часы так лились меж камней,
рука обжигает железо и вишни,
а знал тебя всю в одном слове – "забыто"
за солнечной кожей, что стала изнанкой,
бесполым зерном, из него вычтено время.
Белые глины – пластами и глубже,
меж ними кости хранились,
монет серебряных корни,
черных, как улицы, как седина полдня,
мать в изножьи над нами,
мы в постели нагие,
как законы грамматики,
и гримаса окисью тонкой, –
в совершенстве познавшие пыль.
Снова прохожий, доски забора, жар негатива,
виснут в зеркале угрюмые яблоки,
осы покидают гнезд серые раковины.
Ум осторожней.
Три дня осталось быть снегом,
всё потом снова.




* * *

Из-за ивы, занявшейся внезапно,
сотое солнце в глаза метнулось,
На траве ворон. Ворон в траве, –
                                    не говори в изумрудной,
никто теперь так не напишет,
кожа вещей в пестрых узорах,
облака сентября, учителя зеленого,
белый бомбардировщик,
врастающий в разрежения ткани,
не говори о траве.
Как и вино, птицы легки на помине –
так жилось нам в год сотого солнца и ивы.




* * *

И не потому, что свет искрошен, кромешный,
И неотторжимо одно от другого, дробясь в распре.
Дерево начинается дрожью почвы, как заклинание,
перерастая почву, воздух и тьмы сложение.
Остается, меж тем, кленом тут, вылепленным из тумана,
Там – каштаном, щедрым кроной,
ясенем, чье вторжение в стены будит, словно копье Пелида.
Но близится дерево, как ураган. Пчелою. Громом.
Все же иное виной. То, что явлено было впервые,
мгновенье назад, затеряно в явном.
И говорится об охре и крови,
                                    о сухости, втираемой в глину веками,
о том, что изъяны в микростуктуре глины
могли служить "хранилищами" информации, что глина
поглощает и сохраняет энергию,
из глубины перенося ее на поверхность,
и что в момент захвата электронов высокой энергии
у нее возникает способность к самовоспроизведению,
что если... – лист вырван. Разрежения иней,
словно перекись водорода, колок,
закипая на ребрах, объявших корабль легких.
Горящая архитектура схожести. То, что было отпущено
и что в известном затеряно, упускаешь из вида –
сквозь сито. Лишь назвав, слышали, можно увидеть.
Сна солнце. Увидеть означает создать – еще один голос.
Создать означает забыть, где начало.
И ураганом огромным, цветком пчелы
бесконечным к центру в скорости черным –
на тебя движется дерево в свету кромешном
и в преломлении.




* * *

усики гороха
на закате как не отрывая руки
как бешеное письмо травы

август тесен небу
стрижи
близок шорох рыжего вихря
по крылу

излом волной
властвует
траектория отрицающая
инерцию
Глоток – логика в цепи
сокращений.
Не жажда.
Да не поразит нас здесь
голубь, боги
расстояние попрано
Гость рад вину
беседе молчанию –
снег осыпается наземь

Курит.
На скатерти крошки.




* * *

Странствующая ось, плавающие углы.

Речь пробивает в бессмертьи
первую брешь. Что кроется
за словами, которыми обмениваются
по телефону мужчина и женщина?

... и до них.

Дыхание.

Всадник поет обо всем,
чего касается взгляд.
Равномерность познания.
Частиц волнообразное колебание.
Насекомое на стене. Комар.

В воронку зрачка
звезда всверливает расстояние.
Разум, умеющий много гитик,
никак не заучит слова послушания.

В полнолуние уходят концы строки.
Наст мозга татуирован историей.
Насекомое как стрела,
стоящая неподвижно на месте.

В век саранчи акридами питается святость.
Взаимодействие желез с горлом.
С древесиной железа.
Любовь избирает всегда/иногда
странные страницы из словаря.
Орбиты словесного тяготения.

Ударная стопа
сменяется усеченной. Размер тела
совпадает едва (никогда)
с просодией мысли о тлении.

Вестник осени с головой у плеча
протирает полой очки,
совмещаясь с дверным проемом.

Я говорю и пишу
только лишь потому,
что давно в состоянии
не делать ни того, ни другого.

Агония – самый дешевый
источник энергии: ни одного изъяна
в микроструктуре,
вплоть до отдельного волоска
нет преград между ними.

Свечение швов. Смерч.
Рог Амалфеи.
Время делится на сегменты
поражения цели.

Птенец ворона встал на крыло,
как родник, чист его коготь.
В воздухе снег Китая.
Так соединяются части льва –
что и есть соединение вида.

Солнце испаряется в синеве,
сознание – в парящей пылинке.
Дождь, и великолепный удар листвы.
Если форма и пустота таковы,
то и все дхармы мыслятся так же.

Череп – улей свободы.
Сквозит. Судорога зрачка
используется как тяга
не для того, чтобы отшатнуться назад,
но чтобы приблизиться:

мы бродили по рынку,
стояла жара.
Божественная волна
предвосхищений, прозрачна,
текла, не минуя, не унося.
Простоте движения не
нужны объяснения.

В ожидании письма
в сентябрь превращается август.
Снег сходит утром с лица,
снились туман, апрель, поля,
в словах – дыхание.




* * *

На тридцатом году своей жизни,
став ночным сторожем,
я сидел на крыльце к заливу лицом
и смотрел, как собираются птицы,
как их носит кругами над местом,
где, подставив лицо заходящему солнцу,
сидел я меланхоличный, плешивый
на тридцатом году своей жизни.




* * *

Минуло все. Дождей сырость истлела,
                                    обнажая видения ветвей
в изгонутых светом воздушных стремнинах,
и точно демоны в кругах тьмы небесной,
сокрушая безмолвно своды слуха,
трубило золото в рог, паря над камнем крови.
Мох влажен был в меру, волосы
                                                отметены движением.
Головокружение стлалось,
облака умирали на месте, близились семена.
И стало горше плодов обольщение;
еще – пальцы, упускающие корни травы
пред виноградом, в чьей ягоде жаркой
отмывала осень медное зеркало хмеля.
Радужными очами одевало безумие то,
что крошилось или скользило, подобно капле
                                                            по лезвию стебля.
Все происходит не так, как случалось прежде,
хотя все происходит именно так, как до́лжно.
Имена выгорают, и шум их невнятен,
великие деревья заката дымятся на горизонте.
Отнимаешь от век с недоумением пальцы –
мел в кострах искрится, изломанный мраком.




* * *

Затем ты сядешь на поезд,
чтобы уехать куда-то. Так принято.
А потом на дребезжащем автобусе
через поля кукурузы ехать в какой-то город
по разбитой дороге, которая петляет и тает
и настигает сзади в полях кукурузы.
А когда будешь курить на остановке,
словно холодной ложкой коснутся сердца,
как будто вино, выпитое накануне...
будто оно накануне длилось долго.
Но теперь город среди холмов,
теперь весна восковые колеблeт
лепестки холода и зерно зрения
опускается на дно зимнего глаза.




* * *

В безмятежном ноже
тихое движется облако.
Стали коснешься рукой –
светлым исходом блеснет.
Неподвижное облако,
легкие веки предметов,
капли мерцают дождя.
Меркнет белая сталь.




* * *

В глубоких зеницах ножа шелест темного облака,
лезвие тронешь рукой – ранним восходом взойдет,
словно кровью размытой. Шурша разрушают стрекозы
разветвления зимних страниц, и запястий касается лед.
Где весны ломкий край... – кто-то скажет,
                                                            – сколь пасмурно небо.
Разбиваются капли дождя, гаснет узкая сталь.
Что открылось окном за мостом в черно-белом цветеньи?

Птичьи крыши, следы, талый гаснущий флаг
остаются во сне, за которым сереет,
                                    и шагов нарастает тема с утра.
И, склоняясь к ножу, видишь облако резче,
слышишь течение в воске воздушных равнин.




* * *

Всеобъемлющий голос высот.
Как его умножение – холмов известковых уступы.
Прорезь дороги в картине, расползаются струпья холста.
Могущество кукурузных початков, трава, щебень, глина –

все готово к сражению. Но медлит колесница
холодного ливня. Ест дым глаза рыжей дворняге –
уши растерзаны лисами, старостью и репьями.
Дрожа спиною, распласталась у ног.

Их двое – старик в телогрейке защитного цвета,
пес возле. Сумрачен пламень небольшого костра.
Неслышны потрескивающие дуги огня.
Можно сказать, они единственные, кто реален
в пору переселения птиц, бредущих без опасения душ.
Эта зима вскоре сметет их, как мусор. Пес рычит,
старик кашляет и смеется:
                                                "погасить сторожевые огни".




* * *

Меня разбудили и объяснили,
что во сне я видел огонь
и вечерние реки,
и в них светились ветви ивы.

Сон, который мне рассказали,
напоминал рисунок
на пористой влажной бумаге:
две-три нетрудные тени,
ясное придыхание туши,
белый трилистник
над бесснежным холмом.




* * *

Вечером накануне
снег, летящий на изогнутый мост,
словно руки глухонемого –

все говорят, говорят,
однако не разобрать ни слова.




* * *

Женщина с крашеной прядью
(прядь выбилась из-под шляпы)
подбирает дохлую чайку
на побережье пустынном
ярким ветреным днем.

Женщина с крашеной прядью
затем перо подбирает
на побережьи пустынном
            и втыкает перо за ленту.

Женщина в красной шляпе,
с пером за лентой,
в башмаках довольно угрюмых
приходит в школу и начинает урок.

Но перед тем, как начать,
она над головой поднимает
большую дохлую птицу, чтобы всем
было видно, и спрашивает:
"Кого напоминает вам птица?"

Кричат пронзительно дети.
бьют, ликуя, в ладони.

Ветреный свет падает на пол,
На черном фоне доски,
будто агонии след, тлеет
                        влажная алая шляпа.




* * *

(церемонии)

Надлежит пристально и неустанно
в канун октября, не отрываясь, смотреть,
как распадаются ткани, рвутся волокна времен,
как испаряется сок и, обломленный свой тяжестью, лист
косо уходит из поля нашего зрения. Далее не проникнуть.
Надлежит внимательно, не прибегая к словам,
наблюдать, как дерево медлит, как оно умирает,
а в зорких ветвях не находят убежища белки и птицы.
Лицо следует тогда приблизить к мокрой коре
и слушать последние отголоски, ловить их губами,
на худой конец себе позволяя несколько слов.




* * *

Душа брата есть брат.

Мо Цзы

Свиток: по горной дороге
Шарль Бодлер и Манефуса Ёдзиамоно идут.
Беседа нетороплива, как дорога в горах.

Коротки июльские ливни.
Постоянна жара. И только к вечеру
начинают дрожать от холода путники.

Говорят они о воронах,
Об очаровании перьев смолистых
                                    на первом снегу, –

а внизу не отстает от них,
вьется внизу реки пересохшее русло.




* * *

Это ли не повод отложить в сторону сухую кисть?
Чем же смочить камень туши? Слюною?
Нужно ли говорить, что у желтых источников
                                                истончается ожидание.
Не здесь, так с вершины Пэнлай созерцать
падение влажного ветра в рябь безлиственных вод.
Словно на свитках Юн Ли,
начальника второй переправы,
последнего цензора нефритовой антологии,
главного чиновника извлечения пятого звука,
                                    сквозь снег открываются луны.

Пришлите также и риса.
Уверяю, сегодня это не вызовет даже улыбки.
Долго кипящая вода в котле – мысли об облаках.




* * *

Протягивает руку с веткой ивы и ненароком
в песок опрокидывает чашу с вином.
Огонь тих в ногах. Еще не застава,
                                                но, вот, вручаю вам ветку...
Показывая на флаги – остается сжечь эту ветошь.
Какое нам, собственно, дело до числа углов
в великом квадрате? Огонь, смех, эхо.
С востока на запад стекает размытая птица.
Но там, куда вы держите путь, нет вовсе гор!
Как возможно тогда различать различения?
В чем найдет опору ваш взор?
Между тем, протягивая руку к вину,
отворачивайте непременно рукав.
К рассвету огонь слабеет, тысяча лет тому.
Льдом выпрямляет ночь петляющую дорогу.




* * *

Ветвистое море схлынет запястьем,
стада за ночным пастухом устремятся.
Но в пятидесятые словно отливом уносит.
Сносит туда, где хор фотографий надтреснут
в мерцании солей, пересохших растворов.
В створах реки колышутся травы, жирно тление
                                                пятен на скулах каменных бревен,
Словно в книжном дурмане варвары воздвигают огни.
У стен рыбы не вскрикнут. Склоняясь над жаждой,
разгадывай их раздвоение.
Разгадывай все, что сумеешь:
всегда отчего-то другим выстлан путь,
цветущими мхами, мукою, корой сухой, пеплом –
пшеницей студеной корми петухов, те не успели,
а те означают: не эти, наметенные пустошей ветром,
над которыми гнет он верхние тени,
срединные тени, тени нижних пределов:
                                    фотографий сухое мельканье и ножниц:
с терпением ржавчины из жести плетутся венки;
рукавом закрывают беспечность. Дыры и звезды.
Сквозняки. Сносит к морю табачная музыка.
Может быть, рыбы угасли и рассыпается снова
ржавый Икар, валясь в колкую смальту,
как фигурка любви, воск чей для игл податлив,
но Икар со дна восстает, подымается рыбой огромной
(синими жилами чешуя перевита) – и как далеко
до буковых рощ среди башен пустыни
за порогом хвалы, чьи белы ослепленьем руины.




АХИЛЛ У КОСТРА ПАТРОКЛА

Пустое... Солнце уходит. Скоро с моря потянет
и освежит глаза, как тряпкой в вине смоченной,
что с углем схожи или дымящимся мясом вепря.
Помнишь? В одно мгновение, заведя древко за локоть,
уже помраченной и мокрой медью вспарывать брюхо
от самой глотки, где храп морозен,
                                                до паха в клещах впившихся.

Запах крови. Он рос прекрасно из хруста
раздираемых ребер, греха не ведал, со пасленом мешаясь,
с духом чобра. А сухость ела горло после долгого бега,
и сухожилия ныли под плектром боли.
И тише рокот пластался в плавниках отрогов.

Пот катился по спинам тех, кто не так удачлив,
вслед псам кто стлался, смыкаясь с гулом дубов,
                                                            вскипающих идущей грозою.
Гром заслышав, вырвать печень единым взмахом.
Листвой, в горсть содранной, отереть грязь с бедер,
колен, живота, сведенного судорогой снежной.

Фтия милая, помнишь? –
дороги, ремень заскорузлой сандалии,
мох в муравьиных низинах.
Да что же помнит то, чем ты стал на глазах моих,
разъедаемых дымом? Жижа.
Горючие хлопья сажи на жирных губах Гекаты.
Тяжелы герои богам, коротка забава их с ними,
и, представь, никакой прохлады. Медлит винное море.
Не шлет ветра нам.
Развоплощения жар искусно помножен на огонь древесный,
хотя продолжает он дело, которое как неделю уж длится,
вонь исторгая такую, что твой вожатый,
должно быть, бабочку в кулаке сминая,
                                                            другим кулаком зажимает нос.

Да, надо бы раньше, не ждать погоды. Мух не ждать,
трудолюбивейшей свиты: жрут терпеливо то, что осталось.
Так свиней избегнув, станешь добычей другого отродья.
Словом, беги, словно тогда за псами по склону,
                                                                        другого рода. Ниже.
Упрощенный настолько,
что корень стопы твоей не изранит. Так незатейлив,
что вечность сквозь тебя протекает, хлещет, будто в дыру, а
ты и не тонешь, прозрачней жеста –

факела пламя на солнце легче заметить,
нежели то, как рукою машешь – неслышный, незримый.
Кукла сражений странных, истекающих копотью.
Метафора, разомкнувшая усилие.
Кремниевый зародыш звезды в короне дыма черной.




* * *

Он говорит: мне видно многое. Пара вещей,
в самом деле, видны как следует.
Колесо у стены, глина на ободе, орех, ясень,
их ветви так тесно переплетены друг с другом,
что напоминают судьбы пророков, которыми
свободен всякий, когда отвернется.

Зрячесть, – следует, – рождение зрячести,
затем ее гибель, а куда исчезает она, когда
привыкаешь, мнится, одно отличать от другого?
Потом рокот, перерастающий в свист,
сплетенный как из медленных молний,
из отдаления схожих с червями
                                                            в пластах чернозема.

Рождение земли, говорит. Тени откуда взяться,
когда нет повелителя тени?
Спичку жечь за спичкой, обжигая пальцы,
                                                            грязь по колено. Стучи:
пространство строки расправляет побеги гласных.
Если стать ветром – ветра лишишься.
Пес зубами лязгает, блох выедая.
Я вижу, ты видишь. Старость: отречения угол.
Островом в безветрии воцарившемся.




* * *

Да, безветрие, произносит, словно снежные холмы Китая,
словно бумага сравнений, растворенная в накипи знаков.
К лицу подносишь и сквозь ряды видишь:
                                    холмы Китая, снег, холмы, произносит.

Я тоже помню, когда дрожь вселяется как бы ни от чего,
полнит стебли, блуждает в пальцах, мыслях –
                                                                                    вот, думаешь,
пришли холода, и сотрясает север дерево от кроны до комля,
и кристальная камедь растет в разрывах янтарных волокон,
облеченных в настойчивое вещество коры,
как пространство в сознание, как в сознание что-то иное,
что создает его в миг утраты пределов, разметающих птиц
по провалам холмов, разрушенных до основания.
Предпочтительней мимо, когда, не касаясь песка, падали,
золота, терна, к стопам обожженным заката, –
когда безветрие, повторяет, а на левый глаз валится веко
и луна еще докучней близостью к своим отражениям.
И по-другому можно, разминает он папиросу,
но другой возникает только в исчезновении.

Можно и так:

пепельный шепот дней,
голубиный помет,
известь как пот,
движение воздуха утром,
какая все-таки тишина
таится в его разрывах,
шиповник в сердце себя ужалил,
каждая вещь дарует длительность,
затем надобность в ней пропадает.




ЗИМНЕЕ ЧТЕНИЕ

Угасший лист кленовый о стекло.
Продрогшая земля у белого залива
Теперь, как наша жизнь, – покорна и чиста.

Не открывая глаз.
Изогнута строка.
За ней промозглое и низкое светило
висит в глазнице тусклого огня

на тонких жилах рифм.
Потом весна, душа,
потом туда-сюда,

и ветер ноет, будто снов трава,
скребется лист в окно с упорством мертвеца,
осока, горизонт, белесый пар
и мгла тишайшего элизия стекает
по векам выпуклым. И чайки узкий вскрик
                        снегами, словно эхо, заплывает.

Любовь ничто не объясняет,
да пылью пресной отдает строка,
сужаясь и летя в кругах припоминанья.

Читаешь дальше: светло-синий мох,
табачный дым ложится на пол.
Но вновь начни с умолкшего конца,

где, всякий смысл превозмогая,
всей чешуей сверкающая слов –
под стать истлевшим немощным покровам –
строка сползает прочь и открывает взору
раскаты тьмы, цветущие огнем
все той же тьмы, сметающей начало.




* * *

Курехину С.

Пять цветов разрушает зрение
Пять звуков разрушает слух.

Лао-Цзы

Есть простота в речах и есть печаль зимы –
основа летнего ночного удивленья.
Не полусвет свечи в нагаре сновиденья,
сквозит звезда средь умных разветвлений
на дни и ночи. Свет в вещах поник
и не пятнает марлю радужной сетчатки.

Томленье скудное воды
не смеет повторить течение деревьев. Какая смерть! –
симметрии свеченье: он, кто уже как пыль,
она еще не пылью, и вертикаль реки раскалена.

Вот ствол и лист. И пристальность листа.
Вот, лист кружит, но ствол недвижим,
и тень отсутствует, и света нет,
и слово жизнь, как кварца друза
                                    в прожилках меру пустоты хранит

залогом легкости и смысла,
подобно черепу, хранящему любовно
немного глины для перстов Творца,
или для ласточек, слюной крепящих гнезда,
или для жернова рябого гончара.
И всё – не свет. Не тень. Не тетива,
гремящая рекою в час разлива,
дыханье слепнет, слух приемлет мощь,
ущерб звучания избегнув. Нет, музыке не быть.

Как временами ее укрыть от воплощенья?
Настолько совершенна эта ночь,
что нет нужды в ее продлении.
Туман, как стеарин, пытается заполнить,
или запомнить, или увести в прорехи,
                                                выжженные голосами.

Встает зимы отвесная стена,
а в языке черствеет простота,
перерастая хищно в известь.




ГРИГОРИЯ СКОВОРОДЫ ВОЗВРАЩЕНИЕ

Nam mea frusta genetrix enixa fuit, ni
Tu genuisses me, o lux mea, vita mea.

Из письма Ковалинскому

Сидел и вишни ел, а коршун в жарком небе,
                                                что золотилось полем на закате,
слезился острой точкой. Рос зеркальный пар
                                    в речной излуке смутными кустами.
А косточки он складывал у ног (корням подобных
                                                                        черным и корявым)
не тяжких, впрочем, вовсе, точно сок движенья,
кипевший некогда, погас. Оцепенел.

И стебельки пространства шелестели нежно
                                    в том, что еще именовалось горлом,
сухую, как стерня, перерастая кровь.

Да, это я иду, – промолвил, – это мне травою.
Стопы легки столь странно, будто и не были,
но только нитью беспокойства снились,
когда какое-то шумело колесо, и сыпалась мука,
и ветер рвал угрюмо свечей жар из руки и с яблони цветы.

Не забыл он, что бывают сны. И в каждом теле
вьют гнезда, словно птицы в осокорях,
                        птенцов выводят, те кричат надсадно,
так помнилось, вернее, забывалось.

И, остров памяти блаженно обтекая
                                    песками смутными мерцающего тела,

он вишни ел.
А коршун между тем висел у солнца.
А оно, багрово, звезде полей сродни,
                                                            над кровом возведенной,
не двигалось в заснеженных глазах, xотя и уходило.

Медью глина в краснеющих коснела колеях.
И с горстью вишен, в кулаке зажатых
                                    поистине с усильем смехотворным,
он по дороге изумленья шел.

А тот, кто осиял серпом путь возвращенья над холмами,
по милосердью, мера чья не имет меры,
ему позволил о себе не думать
в прозрачный жатвы час,

и только слушал, как дух Григория,
сжигая клочья муки,
печать печали совлекая,
                                          как бы ветвями детскими тянулся,
дабы припасть к живительному жалу в руке жнеца,
блистающей, как утро.

Припасть и боле ни о чем не знать.




* * *

Борису Смелову

чашу спокойной пыли
выпить на крыше
прошуршит птица по склону
перо дыма качнется вправо
из рук выпадут два стекла
соединенные стальным ободком
и одно за другим
разойдутся на части
в глубине узкой как звук
счастье на крыше испить
меру полуденной пыли и
глянув вниз
вслед за звоном
отметить мгновение
когда два стекла
лягут на плиты
два раздробленных кристалла –
так тает стекло
так наступает полдень на крыше
в соседстве с блуждающей синевой

(1973)




* * *

долгие белые лестницы
белые улицы
на ветке белое платье
девушка забавляется
с лягушонком
выцветшие рукава
пустые
белые
лестницы
ступени гулкие
воскресение
полдень

(1971)




* * *

описание следует за описанием
ничто не кончается –
день следует параллельно птице
капля скатывается по скорлупе зноя
корни вытягиваются в стволы
созвездия пьют тяжелую ночь
                                    из неподвижных ветвей
добавить: иглы зрачков
пронизывают пелену описания
                        и пропадают в пыли

(1968)