Из книги ТАПИР
(1965 – 1969)
ПОСВЯЩЕНИЕ
Мой угловатый стих, приправленный осокой,
взлетает ввысь с древесного ствола, –
так с плахи падает ненужная глава,
твердя о жребии высоком;
так повторяет глупая молва,
большому подвергаясь риску,
квадратные славянские слова,
склоняясь ниц, подобно кипарису...
Но ты – ничто, поэт! Лукавствуй мудро,
листай апокрифический бедлам,
иль пой прекрасной деве сутры, –
не проживешь!.. Еда твоя – обман.
Так жуй ее! Затем, подобно туру,
ты вырождайся – с горем пополам.
ЛАЛИЛЕЛЬ
Под льдами лимонадных оперений
качалась, сумраком томима;
в разгаре затаенных прений
дышал вокзалом жар камина.
Казалось, – небывалость мимо
пройдет разутыми ступнями;
качалась, – и раздутыми тенями
была красавица гонима.
Был май. Плыло начало лета:
качались сумрак, тени... Света
немного было для тебя.
"Какие странные, сиреневые лица!
Но я не в силах удивиться", –
любовник рек, сирень губя.
* * *
Ежегодичный, ежедневный
опять сентябрь... Сентябрь!
Томим желаньем неутешным,
опять вечерний бор!
Опять, опять!..
Вхожу в листы,
листаю рек траву...
Опять явились лица те же,
и снова – почерком небрежным
изображу волну...
НЕОКОНЧЕННЫЙ МАДРИГАЛ ДЛЯ Р. П.
На волю леса тень отдав, она стояла на брегу,
ее олений вырез глаз
скользил, как будто на бегу,
селений мимо и стволов.
Прошедшим веком успокоясь,
она плыла меж облаков,
и солнца слабый луч готов
был заменить ей легкий пояс.
И птицы, медленно вспорхнув.......
ИЗ ЦИКЛА "ЧАСЫ"
* * *
висели рядом рыба и карниз
лицо светилось смехом исчезая
красавица росой шептала
и упадала надпись невесомо
свеча зевала
пойманная дверью
трава шагала под окном
и печень по руке скользила
дуб ждал замок стеклянного дитяти
звезда шумела под коров глазами
и ряд одежд вслух надписи читал
* * *
плечистый грех остановился
трава не меду суждена
ИЗ "КНЕГИ КИНГА"
ПЯТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ
* * *
и яблоки проплыли в море
* * *
смола устала
где-то
как его?
* * *
уклюнул стекло
кулындло стекло
ло ук
укло
укл ю
весло
* * *
формула
А.К.
была
не знаю
потому
что
* * *
хын
сын
ИЗ ЦИКЛА
"ПЯТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ, НАПИСАННЫХ ПО ПРОСЬБЕ ЧИТАТЕЛЕЙ"
1. ЧТО МЫ СЕЙЧАС СДЕЛАЕМ
сейчас
мы ударим кактусом по щеке
ближайшего соседа
сделаем надрез на коже его живота
и вставим туда чайник
сами же
сядем вокруг самовара и будем пить сладкий кофей
когда напьемся
пойдем на луг
и там
поймав кобылу
нальем под хвост ей земляничного варенья
пусть будет ей приятно
прогулка наша
будет длиться
на свежем воздухе
а
чайник в животе
уже поспел наверно
теперь гостям предложим чаю
и сняв с петель ворота
ударим их по голове
да так
чтобы носы не сплющить
потом пойдем в театр смотреть на мавра
а может в зоопарк
там тоже хорошо
там открывается простора много
для новых наших действий
2. ОТНОШЕНИЕ К СОВРЕМЕННИКУ
если
нечаянно столкнуть со стола стакан
вместе с прилипшей к нему дохлой мухой
то наверное нельзя рассчитать траекторию его падения
если
плюнуть в сторону вытянутых ушей современника
то можно ожидать происхождения
какого да нибудь эффекта
если не осязательного
то хотя бы слухового или зрительного
если муха
упавшая вместе со стаканом
погибнет
то есть если она была еще жива в момент нечаянного столкновения стакана
тогда можно ожидать одно
а если нет
то
совсем другое
ЧЕТЫРЕ СТИХОТВОРЕНИЯ, ПОЛНЫЕ ХЕЛЕНУКТИЗМА,
СОЗДАННЫЕ В ПОРЫВЕ СОВМЕСТНОГО ТВОРЧЕСТВА.
* * *
О чем мы поведаем миру
покрыв позолотой кумира
раздавим ли нынче клопа?
взмахнем полнозвучною лирой
взмахнем полногрудой Пальмирой
поставив ее на попа
волнуется мудрое темя
качается потное вымя
иное нагрянуло время
иное написано имя
сужаются наши просторы
и ширятся наши Гольфштремы
и нового века уборы
украсили наш Кара-Кум.
* * *
Мой глаз консервы укрощает
и паки никому не угрожает
ни даже англичанину, который пиво пьет
и не портному даже, что штанину шьет
и всех своим искусством поражает
когда под стогом дева мудрого рожает
и в книгу челюсть первенца кладет
желая утопить каменья
в реке, что поражает все стремленья
и волнами журча поет.
песнь реки:
"Мой глаз консервы укрощает
в свинине помидор воображает
и мудрому портному угрожает
которого штанина совершает
круги вокруг протеза скрипача
которого штанина совершает
высокий жребий скрипача
которого ботинок украшает
короткий северный лорнет.
Мой глаз консервы укрощает
на бледных персях возлежа
и паки никому не угрожает
как осенью зачавшая межа
которая штаниною портного
касается протеза скрипача
которого штанина совершает
того, кто замещает палача.
Мой глаз консервы укрощает
когда облезлый купорос
седую деву вопрошает
тем самым доведя ее до слез
она же, скрипача касаяся волос
его доводит бедного, несчастного до слез
и он уж ничего не понимает
и из очков кишечник вынимает
тем самым укрощая мудрого понос".
Итак, друг мой, укрощены консервы
которые смутить успели нервы
младой роженицы, на чьих персях
глаз возлежал консервы укрощая
лорнетом северным кишечник защищая
тасуя первенца в горстях
чья челюсть в книге мудрой возлежала
и скрипачу вторым протезом угрожала
штаниною запутавшись во щах.
Не так ли ты, поэт, лукавствуешь нехитро
когда вдоль утра разуваешь гетры
в ответ на ласки юго-западных гетер
которые пускают ветры задом
которые пускают задом штормы
топя лихие корабли
на эр.
ТРОНКА
На берегу Финляндского вокзала
я повстречал красивого питекантро́па;
в его руках была Европа,
которую Евразия лизала.
ВОЗЗВАНИЕ К ДУШЕ ОТВАЖНОГО П.С.
Лысеет мир. На пахоте картины
могучий труд являют из себя.
Торжественно поникшая рутина
взвилась на мачты бригантины,
забытое отечество любя.
Лысеет вепрь. Безумьем рвутся струны,
и руки перестали узнавать
в ногах свернувшиеся руны,
которые, подобно волн буруну,
морские берега отчаялись лизать.
Лысеет Рак. Печальное страданье
покрыло пеленой усталое чело.
Ему не нужны больше праздные лобзанья,
которые не остановят угасанья
отечества, которое зело.
Лысеет кит. Усов поникших сладость
на дерево дубовое легла.
Окрест смеется ветреная младость,
роняет шишки маленькая радость...
И отступает молчаливо мгла.
Возросший волос падает на плечи,
и жизни закипают пузыри.
Они бурлят на новгородском вече,
среди татар, средь запорожской сечи...
– Гори и ты, душа моя, гори!
Наташа Ростова. – Охота. – Первый бал. – Побег из родительского дома. – Последствия опрометчивости.
В сиденьи шарф
в тарелках тесто
таращится в окно невеста
лошадиный там гусар
поспевает не спеша
спадает шлейф
молчит невеста
в округе распухает тесто.
Снимает дева наколенник
и надевает патронташ
в ее глазах торчит стремленье
в груди спирает самомненье
в душе не утихает жар.
Вот вепрь летит взирая Зевсом
за ним летит стрела в догон
в округе пахнет свежим мясом
и затихает угомон.
Летает дева по паркету
кричит смеется и грустит
паркет не радуясь ее полету
таращит доски и блестит
вот платье зацепляет гвоздик
взметнулось вверх калошу обнажив
вокруг столпившиеся кавалеры
от замиранья духа еле живъ
все ищут жадными глазами
паденью вепря пьедестал
и въявь взметнувшимися снами
дрожит ресница без труда.
Дыханье сонное стесняя
в груди болезней роковых
она терзает нежно няню
расспросами о дружбе и любви...
Свисает осень пыль струится
роняя листья на чело
рыдает пышная столица
и царственность хранит зело.
Стекают слезы. Где невеста?
проскачет тройка за окном
порфироносного насеста
лишая дарственной на дом.
* * *
Безумен облик мой и нрав мой безудержен –
порой безумен, а порою нежен,
и золотой в нем нету середины...
Я И ТЫ
Упругость праздной болтовни
горит в твоих глазах...
В зрачках пылают головни –
с улыбкой на устах.
А я... Я притаюсь в кустах
и буду петь: "Моргни, моргни!
Не спрячешь дерево в лесах:
вот так и мы, – совсем одни..."
Ты перебьешь и застрекочешь,
улыбку сгонишь на лицо,
потом захлопаешь в ладоши...
А я – корявым полецом
одену на ноги калоши
и грудь устрою колесом.
* * *
Навстречу мне, – хороший, дружелюбный –
из подворотни смотрит человек.
БАЛЛАДА ИСПАНСКОГО ТРАМВАЯ
Крамольные вычегды вышних локтей
кимвальные всполохи горних размеров
листали трамвайные всхляби дверей
на срезах кошачьих в глазах кавалера
лица половинчатый взгляд иноверца
касался поодаль граничащих встреч
иль медленный вздох на бегу иноходца
иль взрывы прыща соскользнувшего с плеч
такие пассажи намек узнавая
спешили граненым носам перешейка
придать полувыпуклость прыти трамвая
иль шею назвать полуласковым эйка
баллада вилась на щекастых обоях
как будто искось разомлевшего ига
и пляски встречались плешивых коббольдов
как слов сочлененье родившее книгу.
* * *
Смотри отважно вдаль, свирепый мореплавль, –
чьи острова твои? чьи острова захвачены вчера?
Куда же плыть теперь, куда стремить корабль,
какая ждет тебя отпетая дыра?
Ты сослан. Пусть. Но – где итог стремленья,
итог пути? – Вопрос мой вечен...
Досуг степенных слововедов
сравнится разве с ним,
когда и стар, и млад – все населенье
идет под бременем обедов?.. Но – зачем
листают волны океана книгу,
где между строк ладья твоя мелькает? –
На той ладье стоишь, покорен мигу,
покорен игу, что тобой владеет, –
и отлетает...
* * *
Снова возложен на плечи
камень кричащий травой
легче казался листвы тоньше течи
словесной была эта тяжесть
но – поднимается снова рука
кверху стремится десница
словесная вязь плетет рекой
свои кружева
день
ночь за ночью листаю пейзажей книгу
еле заметно – луна
медленный серп
грохоча и беснуясь
проплывает над крышей
дома ночного
дым
только дым и туман
над росистым полем витают...
Встают по утрам
поднимаются вверх
цветов лепестки
отряхают
прозрачных кристалликов массу
и только
камень лежит – неподвижен громоздок!
ЭВРИДИКА
Пламя свечи виновато марьяжит.
Меняется форма, рождается шорох –
Орфея плач. Он слышит
удар руки по струнам звонкой лиры...
Связует нить воззрений паука,
повисшего над миром
мельчайших тканей, –
тянется за словом моим паутина –
златого дня немыслимый конец.
И пьет Орфей настой из терпких слов,
забывшись сном, над лирою склоняясь
и наблюдая гладь
сиреневого Стикса.
* * *
На брегу пустынных птиц
отражался лебедь синий
звуком опустевших лиц
лиц упавших на холсты.
Так и я
стою вдали
синим светом отражаюсь
медленно едва вращаюсь
и цветком расту в песке.
Ходят мимо дни и годы
едут двое вслед за мной
я стою смотрю на воды
и качаюсь на ветру
опускаю ноги в руки
и пою на берегу
лес качается от скуки
и качает головой.
Прилетает птица
в клюве
держит маленький фонарь
отражаются хвосты букв букв букв
и опять горит фонарь
свет упал и снова взвился
птица в лес ушла и села на пенек
дым костра в рукав забился
сжался
в щели улутул –
я стою и смотрю
не ухожу –
опускается облако
прилетает лев крылатый
трубит в рог.
Далеко вокруг леса
в тех лесах стоят дома
в них разбойники живут
человечину жуют
смотрят
в окна лезет вор
обнимающий топор
лобызающий топор
и разбойники сидят
мяса больше не едят
вор здоровается с ними
просит хлеба и воды
говорит что дождь идет.
Прилетает птица вновь
улетает птица в лес
и уносит за собой
дом разбойничий пустой
дым валит
горит изба
на спине у птицы
суета
нету дома пень остался
вдруг взлетел и закачался...
Я ушел давным-давно
все смеются надо мной
но я опять пришел сюда
без лица
все взглянули мне в глаза
просят больше не гулять
просят больше не ходить
не терять зрачки в лесу –
я спокоен:
унесу!
* * *
Встают и уходят.
В пустыни летят
прозрачные кусты
и за ними летят
горы леса длина ширина и мосты –
прилетели улетели
отдохнули и опять
улетят.
Поднимаются висят
непонятные слова
черной паузой свистят
улетают – и назад.
Здесь же остаются
различные куски понятий –
вьются вьются опускаются
на коричневый пейзаж.
Здесь – леса.
Они стоят
они уходят медленно в луга
а с лугов уходят в леса
звери рыбы и поля.
Там они останутся.
Они сольются
с травой водой и атмосферой
они замаскируются под древних обитателей тех мест
они установят купол
под куполом они будут висеть
в неподвижности –
будут петь молчать и звучать –
будут молчать и внимать
звукам доносящимся извне.
Внутри все останется другим.
Внутри будет висеть терпкий дым
дым будет облекать фигуры и тела
оставшиеся под.
Фигуры и тела оставшиеся над
будут молчать и видеть
как в густом прозрачном дыму
ограниченном куполом
улетают прилетают
появляются и исчезают
горы леса луга
звери ушедшие с лугов в леса
птицы улетевшие из лесов в луга
люди пребывающие повсеместно
и я –
наблюдающий за изменяющимся пейзажем местности
и отмечающий
сколько времени уходит
на каждое изменение вещи
предмета
и существующих живых тел.
И я –
улетел.
* * *
Не знаю, на самом ли деле,
иль только привидится мне, –
но в день золотого апреля
увижу я тень на стене:
на стол упадет, шевельнется,
качнется, к дверям подбежит,
из рамы стеклом отзовется
и хрусталем зазвенит...
И встану я, выйду навстречу,
руками упрусь в пустоту...
Обрыв. И медлительно плечи
вослед за ногами падут.
* * *
От прошедшего дня отрекаюсь простым безучастьем
сумасшедшие птицы летят и летят в облаках
причащаюсь сегодняшним днем и к огню наклоняюсь
бормочу непонятные фразы и знаки черчу на песке
я не с вами – я сам по себе – я не тот фарисей безголосый
я знаменье увидел вчера меж мелькания волн
чудотворные знаки словес оставляю к среде близлежащей
и от вторника прочь – к ней навстречу спешу
погружаюсь в слова и меняю свой облик на тени
бестелесный скольжу по поверхности бледных зеркал
и простым безучастьем от прошедшего дня отрекаясь
бормочу непонятные фразы и знаки черчу на песке.
ВОРОН, ГОЛУБЬ И КАПИТАН
Над крышей каркает ворона
и голубя в когтях сжимает.
А тот без крика и без стона
в когтях вороньих молча повисает,
как будто апельсин без кожуры,
как будто апельсин без кожуры.
Вверх смотрит дикий пес из конуры
и цепь свою поверх столба мотает.
На небе голубом ворона пролетает,
в когтях сжимая апельсин без кожуры.
Похоже, будто апельсин вороний
похож на дождь Данаи золотой,
похож на дождь Данаи золотой.
На море парус плещет из-под ветра,
на палубе виднеется суровый капитан.
В трубу подзорную ворону наблюдая,
он видит: на расстоянии около десяти метров
несет она в когтях оптический обман,
да и на вид она – еще довольно молодая.
"Когда б она была Даная,
когда б она была Даная!" –
вздыхает молчаливый капитан
и мчится – дальше в океан.
Продолжение книги "Трава, Трава"
