* * *
Огибая неспешно
эту злую нетронутость чёрного мыса,
на коралловой щепочке
в белый свой путь пускается Одиссей.
Оставляя себе под ладонью
размятые стебли мелиссы,
оставаясь собою, в полынную землю
солёную землю посей.
Конопляные зёрна взошли
на промокшем и горьком настиле,
и разорванный парус
заплатками, листьями выпрямлен, прост,
назову тебя так – океан или море,
или другое имя,
ты останешься в иле,
всё равно ты останешься и остановишь их рост.
Если бы мог,
ты сейчас рассмеялся ненужным и гулким спорам,
и если бы видел –
глаза откроешь и говоришь через голос дней,
как пена о берег шуршит,
и говоришь – отправляется в море,
огибая чёрные скалы и войны,
раскачиваясь с палубой, Одиссей.
* * *
Кто назвал твою рану и кто просыпал горох,
так колени болят, и не разгибая лба
полынья замёрзла, не искривился рот,
и твоя забота – соль и печная труба.
И повторяя скрипы скифских сырых телег,
дом оставался и был оставлен дом,
тёсом и лесом проверен и слух, и след
из прошлогодних, из прощённых солом.
Первым слогом отпущено за двоих,
дымом взят подорожник, и короб сбит,
кто бы и знал – не выдаст раны твои,
соль и земля – почва твоих обид.
* * *
Чёрный совсем шоколад –
чужой, замороженный, стылый,
песок песка по всей длине города и ручья,
это Евангелие от Петра, Иуды, Силы,
кто переходит улицу, скажет, что это земля.
Соты, лишённые пчёл и ветра, выходят к осени,
все шмелиные норы заняты спелой водой,
кто же так просит – ручные, милые, поздние,
кто же там просит – кто клянётся тобой.
Дай ответить, взаймы попросив у крыжовника холод,
шип и ось – ость колоса и шип весла,
обод колёс, сноп соломы, овод,
сон леворукий, сверчковый осиный сад.
Ну и что же поделаешь – ничего здесь нету,
твоим всё станет – только подумай о нём,
небо плавится, город стекает в невод,
рыбы тянут нитку берега в водоём.
* * *
Дерево кварца и чешуя слюды,
уж обползает сокровища дважды в год,
прячет по свежим норам дорожный дым,
ходит по жёстким кругам дровяных забот.
И отзывается, кто приготовлен ждать,
кто разрешает этот неспешный ход,
там, в печном кувшине закипает вода
тем, кто приходит днём, разбивая лёд.
И, окликая мышь, подорожник ждёт,
краем листа затянуло край полыньи,
чтобы увидеть маятник дважды в год,
омут наполнен тяжестью чешуи.
СПОСОБ ФОТОГРАФИРОВАТЬ СНОВИДЕНИЯ
1.
Полюс раскидистого равновесия. Кто встретится на этом низком карнизе, кого поймает узкий колодец, заштопанный паутиной оконных проёмов? Гремучее и честное пробирается водосточными потоками, вдавливает трещины в плиты, произнося равномерность внутрь. Бронзовая ограниченность и завершённость. Криптограмма совершенных известий. Ничто не пытается выбраться наружу. Тень, пыль, почтовая марка сворачиваются в карие сумерки предместий, пробующие своё самостоятельное вхождение в ритмическую оторопь звуковых соответствий.
Запах тины и песка вытягивает переплетённое кровельное происшествие. Там уточняют, прячут, сосчитывают запас книг на тот период, когда возле городских стен образуется гнездо дракона. Песчаные щупальца потянутся от реки в дома, захватывая дороги и влажные сады. Шершавая древесина, печальная имитация времени, начинающая отсчёт, когда с обоих концов доски встанут молчащие люди. Увеличивающийся размах, гремящее острое совершенство удачливого механизма. Вдали остаётся попытка спрыгнуть, опираясь только на кружево провисающих канатов, вычеркнув из времени усилие раскачивающегося маятника. Распахнутое пространство падения. Истончающееся стерео. Занавес.
2.
Первое спокойное отражение. Возвращение пустого взгляда, прочного каркаса воздуха. Там удивление сохранённой улыбки, падающие зигзаги противоречий, ключицы воды, ключи песка.
Рост осенних газовых фонарей, примерная Голландия накренённой фантазии. Её воображение укладывает дорожный сундук тёплыми руками декоративных подушек. Кованые ворота, медь и осторожность. Оставляет время, чтобы прочесть название. Теперь – вниз, по левой стене, туда, где освещённый круг, бормочущий спуск, влажные простыни. Проверь принадлежность и уступи. Так появляется луна, продолжение, жёлтый рисунок, конная привязь. Серные спички облокотились на поручень. Над тобой – лицо, неуловимое, как просыпанная мука. Съёживается, уходит в глубину. Протекает насквозь вдоль ритмического провисания нотной перегородки.
* * *
Медленные наречия с привкусом молока,
цвет у опала светится, сходит на нет и да,
у горы в союзницах протянутая рука
от перемены имени в длинное никуда.
Тянется приближение, ставит кувшин на лёд,
брошенная бессонница, ноша твоя легка,
не отведёт глаза, если камень вздохнёт,
или живая соль сдвинется от глотка.
* * *
Чёрные ложки, святые корабли, не спать по четвергам, и птицы не вьют гнёзд. Цвет испугается, будет дразнить домового. Чёрная крыша, мутный дождь. Подожди до пятницы. Лапы у глины, печной карнавал, тут будет ржаная солома, маленький театральный плач доведёт до дому. Скажешь ему – уходи, и выполнит своё коротенькое обещание. Здесь возле печки черноглазый колокольчик, грустные болотные огонёчки. Камень прижимает задвижку – кто там мокрый и обиженный. Жалоба – снег, песок – обида. Кто опоздает, увидит своё отражение. Луна засыпает, прячет своих зелёных тараканов в карманы. Теперь к тебе идёт карлик Скарбо с серебряными ключами и мелкими поручениями. Здесь хорошо спится в дождь, когда у печек болят глаза.
* * *
Это каменный лес расставляет ловушки свои
и расходует длинную сеть, заставляя дрожать коридоры,
говорливой пропажей теперь объявляются дни,
золотистые шкурки ветвей и кривые огни разговоров.
Кто спасает тебя, кто уходит из белого сна,
по дороге оставив свои незнакомые письма,
и теряет следы неглубокого топкого дна,
где осенних тритонов надёжно упрятали листья.
* * *
И греческая монета, хоть греки не знали меди,
спрячется в этом камне,
хоть ты и не любишь греков.
Как назовётся день, когда ты уйдёшь отсюда
по влажному следу жёлтой рыбы.
И не смотри в окно, вспыхнувшее виноградом,
разве наступит лето, когда ты поверишь броду.
И распрямившийся полдень выплюнет косточки вишен
в гулкую наклонившуюся воду.
И ты подумаешь, что время – греки и мята,
свет кричащих одежд, стянутых с плеч расстоянием.
Голос приходит воздухом сквозь остающийся камень,
как начинающаяся простуда.
* * *
Выпивать голос луны и произносить небо.
По складам складывать земляные тени.
Окончание года трогает вишни-губы,
ночь оправдывается, день растерян.
Шар медовый, где поселились осы,
пруд раскручивает спирали каштанов,
жёлтый и красный не отдавать обратно,
боясь охотников, избегая фазанов.
Возврати ветер, сядь рядом,
яблочное варенье, холодный танец,
собственная тень утешает, гладит,
ключ, оболочка, отдельно, дальше.
Карандаш льётся, звонкая глина,
ты не узнаешь, где их начало,
подползёт огонь воздуха к краю,
включит время, стучась в запястье.
ЗДЕСЬ, НА СИНЕЙ БУМАГЕ
Птицы и тучи вращают осенний пейзаж. Жёлтая грань башни пересекает свою собственную орбиту. В радиусе трёх миль мы становимся частью смерти, разделённые возвращающимися репликами дублёров. Позади дома траурные повозки. Агрессия ежедневного труда не заботит их. Новости булавочного укола, бордюр звукового соответствия. Становясь твоим, выламывает кольца из древесины фруктовых деревьев, признавая правоту солнечной амнистии. Они не извиняются, сжигая ловушки, западни и волчьи ямы, оставляя сахарный узор червоточины в протяжённом пластыре бездомности.
Плоскость чёрно-белой равнинной апатии подтверждает скованность своей архитектуры покорной уклончивостью. Никто не препятствует равновесию, оценивая неустойчивость побеждённого желания. Эрозия ошиблась, предполагая избежать нашей беззащитности.
ОСВОБОЖДЕНИЕ ВЗГЛЯДА
Блуждающая температура захватывает повседневный грунт. Отсылка стирается исчезновением, смещая детальность и уверенность. Компенсация достаточна для подробного удаления, сходство определяет его пристрастие к примечаниям. Вознаграждение инспектирует наше несогласие на отказ, надеясь на уступку мнимого благородства. Но на этой дороге никто не спросит о тебе. Качающийся поворот, утомлённая невесомость, соединительная ткань водяного знака, окольная дорога, кружение внутренней стражи возле осторожного внимания. Убывание крови в водоворотах путешествия – твоя визитная карточка. Авитаминоз, бесплатный растворитель пространства, вереница вибрирующего вакуума в бессрочной летучести жёсткого электричества.
* * *
А дельфины не могут долго держать печали,
рыбьи шорохи в медном расплавленные не зря,
чья вода ведёт к переменам из дня и дали,
и на дне восковые фигурки и бабочки у фонаря.
Ты торопишься в этот прямой и заржавленный воздух,
караваны ближних путей, не приводящих к раю,
что же должен опять принести – в кармане осыпь
медных трамвайных дней, жёлтая сеть сырая.
А дельфины не знают ни печали, ни страха,
там, где их потеряли, не вспомнят, где уронили,
а где-то во внутреннем море
большая есть черепаха,
что всё это собирает и не делится с ними.
* * *
И длинной цепью домов за якорем-дном
так, наверно, вплывает свет в головную боль,
и тебе не хватает ещё одного стекла
между тем пространством за ближним к нему мостом.
Поторопись, или город сожмёт жесть,
корабельную медь терпеливо съедает моль,
парусиновый мол заплывает в густую мель,
где она выстраивает скорпионов хвост в хвост.
На повороте весла́ сонная соль колонн,
здесь прирастает к рыбе робкая чешуя,
берег становится дном – одним и вторым,
возле обиды греются дверь и змея.
А под корою век ход прогрызает червь,
ветер сложит голос, положит в карман,
на углу ответа ждёт тебя в этот раз
камешек, рыбий вздох, ржавчина, талисман.
ЭПИГРАФ
Поставь знак равенства между точкой изумлённого экватора и равномерным выветриванием балансира. Разногласие распределяет освобождённую проницательность клавиш и преодолевает коррозию наказания. Мы проделываем больший путь к обозначенному на схеме ориентиру, чем приближающийся ритм каллиграфии.
Словесный ракурс – хорошо сделанный чертёж перспективы. Чтобы проверить его, умелый механик только подстраивает размер шрифта, изолируя вход. Мы готовы отозваться на ссылку мраморного календаря, чередующего титры вымышленных имён, когда зрительная память искусственного света заменит мембрану чёткого почерка на блуждающее беспамятство распятия.
ЦИТАТА
Динамика, импульс, энергия. Он распят иглами софитов. Шизофрения отторжения, мучительная ересь. Пальцы, разрывающие молчание в клочья, лицо ускользает из дрожания кадра. Безудержный хаос повторения, запрокинутая пульсация срывающейся молитвы. Острый угол зрения, устремлённый в горизонталь. Смертельная воронка ввинчивается в чуждый лексикон. Язык стремительного металлического блеска, сплошной голосовой сбой, слепящие пятна лихорадки, откровение непрерывной отверженности и жёсткости. Сосредоточенность обнажённого электричества, паралич дыхания. Гимн, переходящий в брейк-данс.
* * *
От горы до горы только утренний встанет сквозняк
да сползающий вниз рыхлый парус татарского ветра,
что тебя остановит в тоскующем слове "вода",
если ты назовёшь его так – не дождёшься ответа.
Круговая работа не выточит этих камней,
и полынного сна не лишится протяжный источник,
там за белой наградой звенящих кочующих дней
парусиновый след корабельною мышью источен.
А за запертой дверью усталые бродят дела,
и сухая трава прорастает в колючие норы,
где поёт вечерами его голубая скала,
мимо сгорбленных линий свои унося разговоры.
* * *
Так же медленно с загнутых вверх черепиц
испаряется красный со дна в дыханье земли.
Первый оклик воды поверх твоих глаз и лиц,
поверх земляной спины в размытом квадрате плит.
В медном пространстве входа маятник, пыль,
мята под языком, песок от семи ворот,
здесь теперь острые крылья, дырявый шпиль,
патоку, йод, акварель в карманы ссыпает год.
Горький дарёный вкус ускользнувших губ,
шёлковый путь в руках пока не закончит нить,
не оборвёт её бабочка, гусеница, паук,
птица держится за провода, травяной рецепт,
ближе к полдню и югу спокойно уйдёт из рук,
не удержит завязанный узелок в конце.
* * *
Я буду идти по твоей земле, по красному щебню, где нарисовано слово огонь. Тёплое озеро красного листа, красная птица у большой горы, чёрный кофе чёрного льва.
Светящаяся в темноте полночь приподнимает крышку кувшина, заглядывает в горшок с зерном, проносит ведро воды – светлая рыба – радость молока.
"Раскапывайте говорящих в земле слепых исполинов". Свет от боли и ключ от лампы – путь подковы в городе, где спрятано серебро этих царей.
* * *
Здесь отбывает сон – сторожит ветер,
тех, кто спрятан за дальней горой – прости,
время ловит паук в свои чёрные сети,
ящерица и шмель – одновременно в пути.
Кого тут винить – прочны здешние скалы,
ласточек не пускают ниже земли,
медленный сон удерживает камень,
обожжённую глину в Тавриду везут корабли.
И мокрый уж вползает – просверлены норы,
с середины пути оглянись, оставляя дом,
за временем время прочные коридоры
строит и в башни ход заделывает потом.
НАСТИИ
"Настии – движения листьев, лепестков на действие раздражителей (света, температуры, влаги), не имеющих определённого направления".
1.
на счёт восемь – купальницы и кувшинки
можно не отвечать, только подержать на языке
источник разбитого блюдца – простое напоминание
латынь воды, греческий порог
придвинь этот остров ближе
к своему мерцающему желанию
края преследуют, отодвигают
бормотание
квадратный испуг растерянных углов
шипение крови на огне свёрнутой змеи
лучше бы ты назвал меня улиткой
чайное убегание
раскрути равновесие лунных фонариков
твой дом спит на кончике языка
в самой глубокой точке спирали её ракушки
ты найдёшь
а потом – можно не отвечать
2.
беспокойство, боязнь огорчения, испуг
внутрь – по кровеносному руслу растений
там окажется уксусный сок и крутящийся свет
дальний гром – осторожный топот маленьких ног
взорвётся, неизменно попадая в середину
мягкого, тёмного, ветвящегося
песок на листе – письмо, прочитанное ветром
заставь его теперь проговориться каплями воды
в середине яблока – спящая пустота
3.
дрожание жёлтых протяжных дней
июньское опровержение
подержи лето, успей повернуть голову
в круглых озёрах – кольца ужей
поднимается с глазного дна шелуха грецких орехов
пальцы, сдирающие воздух
громкая белизна
отпусти туда, где сгорбился горизонт
пригоршня ракушек
в глубине – ты
4.
гласные притянуты
диалог выбирает себе удобную речь
там, где возможно только молчание,
там приходится навзничь
такая усталость, что ближе уже нельзя
рты заняты поцелуем
горящая вода в середине строчки
произнеси буквы, собранные чужим языком
с твоих открытых плеч
останови вращение
освободи задыхающееся согласие
скольжение, опрокидывание, ритм
come to me
5.
графика льющейся воды
полные линии запрокинутых глаз
не проще ли – отодвинуться, опираясь на локоть
поддерживая голову ладонью
ты смотришь на него
сквозь замкнутое стекло востока
дождь в середине земли
им по пути с черепахой,
с её плоским твёрдым сознанием
сильнее просьбы её отсутствие
море заполнено правильными чёрточками волн
одна из них
вне
успеваешь только
не испугайся, когда это начнёт происходить
* * *
Медленней, медленней оставаться в пределах воды,
оправдание сделано из железа – оно не поймёт,
потом придумаешь или отыщешь сквозь шум и дым,
оставив пряжу, поставишь точку, получишь лёд.
Из камня – песок, из рукавов – ракушки с песком,
заставит вернуться, выберется со дна,
чтобы потом обрадовать и рассказать – о ком –
произношенье нетвёрдо и речь темна.
Отрывные крылья уставших словарных гнёзд,
рукописную память сменить на письменный стол,
убежать задумавший, ты не минуешь мост,
там, где тебя по слогам прочитает шеол.
* * *
(что чувствует паук, когда его выгоняют из дома)
Сон прилипает к руке – путь от коры до кожи,
голос спешит ко лбу – обручем или светом,
дождь позади окна словно поможет тоже,
пристальнее обид не выбирает ответа.
Белый бумажный дом – пыльный уют карниза,
сломанный сон вещей осень не утешает,
связан город узлом, точка любая близко,
это почти и не зло – просто она чужая.
Что унести с собой – возвращение, ожиданье,
дерево, воздух, кора – вечер повис в воде,
дар, карусель, полынь – больше не помешает
светлый солёный разлом – путь от него к тебе.
* * *
Потому что боль – это остров, от которого старательно убегает Одиссей. Так старательно и подробно, что продолжает это и по сей день. Кто позволит ему остановиться? Кто скажет "проснись"? Чьи руки замедлят пустоту безразличия? И разве порог – это не корабельная доска, что уводит его дальше – во всю длину сотканного половика? Там она вытягивает шорох сновидений, разворачивая полотно к полдню, а ладони – к ночи. Сколько раз ты обошёл своё царство, следуя за солнечным именем, пробуя на вкус каждую букву, сделанного из серебра талисмана, пока на берегу строится корабль. Внутри расстояния так легко – ни споткнуться, ни заметить, ни выпить молока, согретого на огне свернувшейся змеи. Потому что боль – это расстояние до острова, на котором тебя ждут.
* * *
Здравствуй, ждущая в земляной усталости,
и вот наконец ты здесь.
Найди дорогу,
входящую тоньше голоса в белые стены.
Лес, вырастающий в озере,
тонкие губы дерева – весть.
Ну же, открой глаза,
вспомни молчание каменного Вифлеема.
И город рассмеялся тебе вслед,
не сумев удержать отпущенное,
и посмотри – это не ты –
идёшь по небу и плачешь по дому.
И что ещё можно отдать – кроме слов –
больнее и лучше,
дай себе имя, назови себя им,
обернувшись у двери, выходящей в омут.
И ты знаешь – это ещё не всё,
и то, что будет потом, обрывается тишиной.
И я бы отдал тебе этот дым,
но испугано слово, вставшее рядом.
И если закроешь лицо руками,
то вспыхнут пальцы яблоком и виной,
и вот оно – каменное напутствие,
уходящее дальше взгляда.
* * *
место готово – для соляных ледяных ли
под головой луны рисовый сон сплошной
рыбу плывущую в форточку ты окликнешь
путь из соседней комнаты вдоль без одной
бабочек склеивать пепел бросать синицам
вечер и год из (без) разницы вычитать
придумывать снег пока она спать ложится
хозяйка японского замка российский тать
вор украдкой свернув с подоконника запах
на перекрёстке улиц вечером свой огонь
уползает ночные звери в каменном завтра
призрак плача улитки – кипящей ракушки ладонь
барабанная дробь летящая по спирали
замороженных птиц беспамятный диалог
внутрь стекла окна провалился нолик
взгляду некуда для единицы тут запрещён улов
море трёхдневное загнутое востоком к югу
тебя отражает снова тот ледяной стальной
взгляд удивлённый выучен или испуган
четыре сезона слов составляет усталый конвой
стаи искорок? птичек? билетов? блестящих обёрток?
в мире пространства обёрнутого стеной
длинное дно кирпичный цветочный свёрток
в руки стекает at home nach hause домой
КОГДА ОНА ИДЁТ ЗА ОРФЕЕМ
1.
Под парусиновым навесом неловкая ответственность обёрточной бумаги. Девушка в деревянных сандалиях бросает жетон на зубчатый край турникета. Её макушка предъявляет искусство фигурной стрижки фруктовых деревьев. Свет электрического фонаря обнажает её настойчивое безразличие, металлический браслет налаживает контакт в абсолютном полюсе затмения. Пространство зашкаливает, перекашивает, сбивается, мысль о ядах и противоядиях выслеживает ошибки в произнесении пароля. Сговорчивый чертёжник, беззаботный горожанин сквозь стекло вытягивающейся пробирки наблюдает её стремительное удаление по направлению к графику движения поездов, транслитерация переключает уровень треугольной скованности в другую солнечную фотокамеру.
2.
Скованность, насторожённость, почти неподвижность. Неустойчивый шаткий проблеск внутрь, откуда – эпилог догадки, рефрен монолога. Ежедневный дубль засвеченного кадра, список повторений, почтовая полифония водораздела. Обжигая кожу о солнце, ты должен сказать либо да, либо нет, чтобы талисман возвратился к начатому. Постепенное ослабление, увеличение, предел нерешительности, освобождение. Мгновенный разрыв сквозь альвеолы. Условия договора, контрольный тест. Цитата безупречна. Enter.
* * *
Это было просто – разговор не со мной –
коричневый, прячущийся в рукавах,
ладонь теплеет, трогая камешек соляной,
разве ты знаешь, кто прячется в тех островах.
Пряжа не спрядена и не соткан холст,
теперь ты можешь, не выпуская веретена,
уйти на берег, край острова, мост,
там и узнаешь, построена ли стена.
Ворота откроешь и, не различая слов,
попросишь богов своих – не тревожить Стикс,
продолжит он путь или забросит плот –
бродячий камушек ты всё равно простишь.
* * *
Из названия грусть происходят на свете все сны,
все летучие ёлки, все лёгкие взгляды подарков.
Далеко добираться до города чьей-то весны,
если эта дорога тебя поведёт мимо арки,
мимо гладких полей до заброшенной этой страны,
до качания веток, до синих звучащих качелей,
где увидишь лицо – оборотную чашку луны
или донышко ветра за веткой рождественской ели.
А потом ты добавишь: за эту уснувшую речь,
за смолистую память, за лёгкое право разбиться,
как январская ночь открывает колодец дверей
и уходит за нею оглохшей прохладой страницы.
* * *
Город, где все скамейки помнят имя своё,
где вокзалы запутаны сетью мостов – позвонками перил.
Светлое время суток затемно настаёт,
и берег тебя проведёт на берег следом белил.
В камне длинной улицы плавает мост,
ласточка гнёзд не строит – слишком уж прочен наст,
ночь задерживается в глазах – выпрямляет рост,
если устанет – выплеснет лёгкое небо в нас.
И цоколь выращивает прочнее гранита карниз,
на береге трёх этажей посмеивается грек,
и, выучив все слова, глядящие вниз,
бросит в воду прописи младший век.
СОСТОЯНИЯ
День, 17-е, вторник
Взвинченная парабола. Город набрасывает сеть. Отстранённый ловец воздушных течений. Прикладная динамика перемещений. Безумное кватроченто восточных религий. Отказ. Ещё отказ. Категоричное отрицание возможных скобок, выравнивание пределов.
Вечер, 5-е февраля
Бездонный Парацельс. Вычисление пути, чтобы поймать ускользание света. Постоянное пребывание на краях. Ограничение. Источенная червями перемена. Мы знаем о достоинстве этой монеты, в которой словарь пытается отыскать запретную мифологию. Добровольное примирение винительных падежей. Настойчивое уклонение тысячелистника и валерьяновой аморфности. Растекающаяся анемия.
Five o'clock, вчера
Размеренная чинность. Ты успеваешь отследить бьющуюся пульсацию, тиканье простого расхода времени. Нулевая точка температурной шкалы. Пружинистая текучесть ксилографии. Цинк в крови устанавливает ежедневный тариф западного ветра. Насмешливый диспетчер нашего слуха меняет интонацию препятствия и выполняет безупречную анестезию.
Ночь
Окончательная экспансия. Отчуждение осязания. Наплыв, исчезновение резкости. Круглое, почти бесполезное – пусть лежит, всегда теперь лежит здесь. Часовой механизм, неподвижное очертание. Предметность. Пребывание. Противостояние пауз. Опрокидывание. Избыток желания. Декоративная арка поцелуя, сговорчивая акустика дополнительной галлюцинации. Прозрачная логика, длящая растерянность приглушённых действий. Мы балансируем на кромке Южного полушария, добровольные эмигранты опытного мастерства.
* * *
За минуту до сна придётся выловить знак,
не избалованный существованием писем,
чьи сомкнутые пальцы не образуют кулак,
а падает лист и становится лишним.
Все прежние равные столпятся в конце строки,
не удивляясь, а даже решая уверенно,
там, где тебя ждут в самом тёмном теченье реки
быстрые дни, поднимая глаза к опадающей двери.
И где тут разница у горизонта и дна,
и где проведёшь черту, отделяя ночь и осень,
вот и твои стволы, мокрый свет из окна,
кто прольёт молоко, кто о тебе не спросит.
Вот и небо – бедная радость жаб,
чёрный голос земли найдёт твои тёплые листья,
такая улитка свернётся в норке ежа,
и полосатые змеи тебе захотят присниться.
И что тебе делать здесь – вдали от карандаша,
где любопытный стол на цыпочки не привстанет,
ты не забыл ещё – сон, перекрёсток, шаг,
чья это там душа ветке деревом станет.
* * *
И за выход к морю заплачено чёрным дельфинам,
и оракул, вчера объявившийся в Дельфах,
говорил, что видел их уходящие спины
с каменистого дна у текучего медного шельфа.
За придавленным мысом у камня не спросишь дороги,
остановленным солнцем у ветра нашлась перемена,
там, откуда пришёл незнакомец, названный богом,
остаётся ручья золотая древесная пена.
Это дикие соты собрали горячие капли,
и ореховым ветром остались на ветках укусы,
возвращается вестница вестью и воздухом мятным,
и подходят дельфины к подводному чёрному мысу.
* * *
Ласточки улетают сквозь море в Древний Египет,
а фараон улыбается своей ледяной гробнице,
скован будущий дом, синий кувшин не выпит,
капельки перелётные на уголке ресницы.
Это болтливые греки заняты разговором,
а чёрные египтяне учат слова во сне,
медленен рост колосьев, их восковые зёрна
прячут жёлтые реки в тающей глубине.
Гибкое и спокойное вдоль тростниковой сырости,
их безразличное время снова на выходе ждёт,
накапливая дорогу в длинной неторопливости,
ласточек чёрная память сквозь чёрное море ведёт.
* * *
Пыльные слова воскресенья. Включи его свет: forever. На влажных простынях отпечаталась Африка твоего позвоночника. Здесь теперь подозрительна подпись. Её долго разглядывали в лупу, отказавшись от неправильности числа. Хронология беззвучна. Вы долго пытаетесь произнести все имена времени. Спящее перечисление. Здесь не принято быть одному, и ты следуешь этому истекающему разрезу, приобретая второе "да", которое скользит рядом с телефонным окликом. Позволяя вмешаться контрасту. Скорость утренних слов остановилась на возрасте "двадцать два". И к этому названию каждый день прикрепляют слово "вернуться". Every night. Copyright.
* * *
Это после простуды горло сковано к вечеру,
руки становятся легче, голова – горячей,
спокойные окна, голос лечится речью,
нолики – крестики, цифры и кольца ключей.
Сон закрывает глаза, быстрое наваждение,
что позволяет реке встать у своих берегов,
болезнь расходуется – день удлиняется ленью,
соль остаётся в руках, отражением станет год.
Единорог уходит – снег продолжает таять,
тот опоздает – место выбрано на мосту.
Как тебе здесь придётся – зеркало, дом, стая,
медленней добираться – рыбы ещё растут.
* * *
Просторечье, прочность гранита,
река, берега́ – ивы,
там теперь путь медленного октября,
разность вычеркнет, или потом отнимет,
синий фараон стекло отправляет спать.
Комната имени той, что выбрала иней,
кошка, граница, грифель и темнота,
мост построен, руки по локоть в глине,
и слишком часто просверлены отверстия там.
Глина теперь пуста, а она – для ветра,
что пытается вызволить капли с земли, согнуть,
ближе – скорпионы, орфеи, кометы
разворачивают воду,
не сходящуюся с ответом на чуть.
Громче такого шёпота – уже не надейся,
буквы не различают те,
кто с крыльями приходят просить.
Переверни, выслушай – странницу или страницу?
гороскоп составлен, якорь на дне, пить или плыть.
Рыбы откусят нитку – горизонт заштопан,
отвернись туда, узнай, спроси, когда
радость-жара выманивает для соли
от чёрного взгляда, по карему морю,
ничьим следам.
* * *
Мельницы крутят воду чёрным телом ужа,
жар жестяных лодок чувствует голод песка,
день, когда выберешься на сушу, ужалит жалом ножа,
белой травой по золоту, где чешуя у виска.
Жалобы долгой полыни, лёд с песком,
так гонит голод на поиск года и островов,
горизонт устал, свернулся твоим пояском,
там, где строга строгая жажда львов.
Так выходит из берегов ветер и срок,
только ночью освободит и оставит тень,
и муравьи всё тяжелее сжимают сок,
как оставляют – про чёрный день.
* * *
Опрокинулась глина, и теперь мифу не сдержаться – мимо красной от света и треснувшей тени микенские рыбы поплывут, трогая креветок, по чёрной чашке. И пока их чешуя от кирпичного тёплого края пробирается в море, глотая комочки земли, вытекает молоко, и смывает чёрную краску удивлённая оторопь брошенного узелка.
Мышь посвистывает в камышинку. И избравшая укрытием раковину, не видевшая моря, сдвинет молнию к руке в складках одежды плакальщицы под бледным небом терракоты.
* * *
Где этой двери скрипнувшей
взять продолженье порога,
откуда узнать и окликнуть все раковины по именам,
длится город, и снова – соломенная дорога
вверх по камням, припомнив и оступившись над.
Эхо, подкова, колодец – такие приметы речи
ищет январь старательно, дней загибая углы,
потом убывает к вечеру до суффиксов и наречий,
сдвинув холод вещей в сторону пешей пчелы.
Слово спасётся бегством – льдом от простуды крыш,
значит, подскажет голосу воздух наверняка,
просто уж так совпало – тихое время мыши,
если проговорился медленный сон сверчка.
* * *
И ещё – Минотавр, земледелец, хозяин, ответчик,
на бессонной странице –
ровесник, проситель и ткач.
Отдающему – свет, остающимся – жатва и печи
в той последней Тавриде,
где жив корабельный циркач.
И отмеченный знак – постоялец и пасынок слова,
вот когда половица скрипит – первый шаг или жест.
Это – завязь и заводь,
вернувшись, оставлена снова,
свою лучшую башню – на пену, на вены, на крест.
И выводит расплавленным –
тоньше, чем щели карниза,
ту проклятую лёгкость и смелость
непрочных стрижей.
А тетради и зёрна – упрямо заученный список
на оконную сжатость и скупость сквозных падежей.
* * *
И было – поставили в центр круга, сказали – будешь точкой. Дали в руки по цветному флажку, начертили в воздухе иероглиф. Красный, слишком красный, чтобы стать зелёным.
Комариная оторопь – подойди поближе, перешагни – оставь эту лёгкую стражу – покинь своё место – вровень с глазами дно спокойного фонаря. Средство, снадобье, чтобы не видеть снов, чтобы не оборачиваться, рассказав и не заметив. Узнавание доступно только пальцам – жест – всего лишь след – способ печной заслонки. Здесь не укажут тебе засова – только задрожит нить – близкая – не удержит тебя – согласие расстояния – или – запрет – не сомневается уходящий – капли йода – что теперь – отвернуться или зажмуриться? Сколько ещё непроизнесенных слов твоих записных книжек. Пристальное молчание точки – теперь круг пуст – входи – успей – не говори ему нет – пусть будет.
* * *
между морем и миром возвращайся, остров,
голос пряжи – стальной, деревянный, медный,
взгляду-первенцу от лица до солнца
ближе отталкивает, шепчет на ухо, медлит,
ты привязан к доске корабельной, к суше,
хватит ли силы ещё убежать к лесу,
мимо, минуя пространство, воздух на вёслах сушит,
в круге воды соль обнажит леску.
не торопись, молчи, не отзывайся эхом,
рядом с изнанкой век горизонт тонет,
жало – от жалости – смоет с листа и это,
первое озеро примет в свои ладони.
линию острого берега запоминают улитки,
ткут полотно тебе, раковину оставив,
мимо закрытых глаз у неё перетёрлась нитка,
мимо всего остального хлопают ставни.
веретено сломалось, плавучий остров,
это не ты к нему, а он за тобой глотает сажу,
выброси компас и карту, тебя догонит,
что потеряешь, когда повернёшь к дому?
уголь и парус сожмёшь в кулаке просто,
за расстояньем минуешь её, скажешь,
солью пространства скрипнет песок
в петлях дверных дважды,
встанешь на цыпочки там, где не хватит роста,
чтоб дотянуться до этой смущённой жажды,
хватит ли памяти для обернуться и вспомнить –
тот ли догнал тебя дом и тот ли остров?
* * *
И, пожалуй, придётся в надежде за ветку осины
от колючей надежды на рыхлые камни простуды,
чьи ключи утонули в шипящих кругах древесины,
кто успеет ещё, кто сегодня успеет оттуда.
Твой должник не ушёл, кроме ветра никто не увидит
и шатнувшийся рот, и горстями дышавшую воду,
перевязь, перебежчик домашнего дыма событий,
ни свечи, ни ножа, ни свистящего южного брода.
И, пожалуй, придётся, придёт, потолок пригибая,
прогибаясь песком,
с полным воздуха горлом, шатаясь,
скажет каменной двери, что глуше и тише – любая,
в след воды от шагов,
от молчащих шагов, придвигаясь.
* * *
Где короткого вдоха хватает на линию "да",
и поставленный камень сбежит от охраны ворот,
иудейская вера берётся из тонкого льда
и идёт наугад от вчерашнего "до" через "вот".
И, едва отворивший тугую и узкую дверь,
ты вернёшься к себе и приблизишься только к нему,
где дотянутся сети до белоголовых детей,
и горящий шиповник узнает недолгую тьму.
И когда разговором наполнится ночь через край
и убудет вода за горою, вершиною вниз,
ты узнаешь названия слов, отворивших печаль,
что, как рыбы, плывут, задыхаясь, до той полыньи.
* * *
Даже если ты встанешь и станешь землёю на вдохе,
что касается льдинкой сухой невесомой руки,
всё продлится опять в отражении, сделанном плохо,
всё опять обойдётся в оглохшем молчанье реки.
Первый голос цветною бумагою у изголовья,
электрический свет или тонущий глиняный жир,
это белое зеркало позднего средневековья,
что упрямым пластом нерастаявших капель лежит.
Это он говорит о тебе – чернокнижника госте,
гулкой веры нечаянно к берегу сложенных рук,
и легко узнавать чёрный маятник каменной трости,
или сдвинуть монету, случайно попавшую в круг.
СПОСОБ ПРИЧИНЫ
1.
выбери вдоль рук те, которые навстречу, сжатая земля рассыпает звёздные уколы, отмеченные булавками шиповника. чёрное и мятное ударит по листьям – слизывай потом принесённое ветром, от первого до пятого.
вниз по земле успеет, вздрагивает, пожмёт плечами, уведёт вдалеке от родинок и коленок. слишком правильное, чтобы уснуть. жестянки, стекло, пыль, жёлтый профиль на стенке лифта. глаза кофейной чашки расплываются по воде, расплёскивают кругом. золото кирпичной стенки, ожог известкового пересечения, перепиши укрытие, укради. поставь запятую в углу этого праздника, начни с неё
2.
Пыль, порошок, зубная боль, калитка, круг, уводящая с собой, задумай желание, вот тебе рука, считай до десяти, комариный снег – мелкий, как укус папоротника в ночь сонной луны. Хинин – чуткий краситель береговой спешки. На этот раз гравировка сохранила оттиск молочной черепицы. Враждебный грунт, поддельный графит – вот тебе результат, или итог, или громкая укоризна, условное вино, сомнительный тест. Древесина языческих скороговорок – твой наклонный приз за острое расстояние, длительное произношение.
Крысоловка, жестяная клетка, сохранившая запах внутри медной решётки, такая тебе шёлковая ссадина – подставляй ладони, бери горстями бессвязную речь необожжённого кирпича. Здесь заканчивается противодействие, утешение достоверного разума. Летучая мышь оставляет электрический чертёж для сохранения неподдельности имитации.
* * *
Холод – к разрыв-траве,
праздность – к скорой дороге,
что остаётся тебе – правильный сон стрижей,
несовершенный глагол – к завтрашней недотроге,
так спасает зима сказанный день ключей.
Как рассказать о ней – знает о соли море,
кто принесёт взамен утренний плач имён,
на берегу перил праздника, лета, горя,
на остановке дна лучших вестей её.
Плох новогодний лес, лучше – звонки трамвая,
где на бегу у слёз, там – на виду у всех,
первая – не расскажешь – улица неживая,
твой говорящий дом чей расшифрует смех.
Выберешь сон числа, праздничней запятые,
сонные мухи ждут корма внутри стекла,
как тебе здесь жилось – чьи ответы простые –
холода, сна, совета – города, зла, тепла.
* * *
И вычислит плач твой дровяная сова,
и дверные окошки напомнят о времени,
куда можно уйти,
такого же цвета река и её острова,
опираясь на руку, придумывают оправданье пути.
Происхожденье колодца, принявшего имя травы,
задумываться не мешает, но не придаёт значенья
часу, происходящему, где поворот головы
между годом и ночью взятого местоименья.
Так из солода, сока, соли и утомленья
выпекает хлеб свой,
опираясь локтями о стол и о дерево,
где в кольцах берёзовых веток, истекающей зелени,
бредит северный, как глоток серебра,
ветер причастия серого.
* * *
А потом ты растаешь и будешь длинной печалью,
доброй рекой, пыльным коротким словом,
дереву где проснуться, боль за тебя отвечает,
что сумеешь потом, как окажешься снова.
Где принесёшь ещё – ласковым и небрежным
праздник чернильных вдов, рай дровяных улыбок,
ночью придут кроты справиться с побережьем,
плоский пчелиный кров, рвы и простуды рыбьи.
Радость собрать слова, краткость бумажной кори,
так стекает трава к ударяющей горькой глине,
улитка тебя узнаёт, раскручивает море,
ждёт песок и луна укорачивается к середине.
ОКНО НАД ДВЕРЬЮ
Наша гарантия – небольшой айсберг, с виноватым видом тающий возле горла. Свёрнутый спиралью обычай кромсает волосяную линию зимнего семестра. Часовой механизм перетекает в рассерженный справочник. Он опять замешкался, отыскивая миндальную карамель мятной лепёшки сквозь прочную жёсткость воды. Опрометчивое полнолуние перед осенним равноденствием поворачивает засов возле решётки безобидного собирателя урожая. Его обычная забота – косить траву и сушить сено, определяя промежуток времени между оконным брусом и необременительным неловким катафалком, ежедневно следующим в назначенное место мимо огороженной кромки домашнего спокойствия.
ЭКСПОЗИЦИЯ
Мы выбрали вращение. Скорость опоздания зависла горизонтально, наткнувшись на изморозь вглубь от границы. Нас окликнули в пустоту, подмешав в кровь наркотик. Продолжающаяся радиоактивность слишком застенчива, чтобы поспешно швыряться болью. Идеальный гипноз, подлинный идол, недозволенная метафора пренебрежения – часть неразборчивой высокомерной иллюзии. Безупречность освобождения позволяет нам безнаказанно соединять полуденную петлю бегства и ртутную метрику своеволия. Наши губы наталкиваются на металлическую классификацию неизвестности, старательное огорчение безопасности.
Неудачная перспектива изгоняет произнесённое родство, и мы снова выбираем пульсирующую неизбежную близость.
* * *
Как склонивший голову от золы ко льду,
так приходящий спешит улыбнуться звону колёс,
здесь луна почти не бывает – так, раз в году,
ветер срывается – в кольца дворов, дно берёз.
Так подходят шаги – хоть раз на дню,
ещё не знаешь – там ли прольётся вода,
или сбудется – волос, голос, как похвала огню,
этой ночью так убежишь, так услышишь, когда.
И дворы молчат – это лицам деревом литься.
Это город запечатывает испугом испуг волны,
и до дна добраться
молью бортов корабельных, спицей,
спите, известковые иглы доброй рыбьей луны.
* * *
Рыбы плывут мимо ибиса чёрным пятном,
ближе, чем взгляд, тростниковая крыша змеи.
Это зрачок исчезает на жёсткое дно,
камень уходит, и уток ведёт алфавит.
Даже не глина, когда вспоминает земля,
если и камень, то лучшее там, где роса,
долгую речь о себе сохраняет змея,
знаки чужие проносят туда голоса.
Тоньше волос и мудрее теченья теней,
память песка остаётся в начале зрачка,
так ли себя проверяет значение дней
на продолжение родственного языка.
* * *
Так сторожит медузы, не раскрывая век,
куда Геркулес уходил и столб оплакал,
облака спускаются – устраивают ночлег,
и ракушки усталость мидий скрепляют лаком.
Город уже безнадёжен – так говорят дельфины,
мудрость полоза скатывает с горы колесо.
Вот такие дела – говорливые льдины
расплавили обод медовых сот.
Уходящий спрошен, остающийся – вечен,
чтобы выпрямить путь раздробленного песка,
воздух высушен, разбредается глина речи,
флот приготовлен к бегству – мел и доска.
* * *
Начало часов, поворот головы, чтобы уйти,
это лист, глаза сворачивающий с пути.
Виноградный свет сквозь щели досок и вдаль,
где привыкает небо медную ждать печаль.
Она уходит. Свет поверх головы,
крестов и дверей порядок, праздник полной травы.
Разве что с края неба вырезанный листок,
где незабытый ключ и последний песок.
Стёкол, полос земли, спрятавшихся обид,
бывшее небо выпито или, быть может, спит.
За горизонтом имени, за бабочкой глаз и сна,
это земля клянётся или уходит одна.
* * *
"Старый волшебник делает глиняных кошек, а собака думает о волшебнике".
Когда придут грустные бородатые люди, заберут тебя в большие глиняные повозки, след зерна, просыпанного из корзины, доведёт твоих спутников только до проросшего поля, где спутанная трава щекочет нос кошке и пугает жёлтой пыльцой готовые вылезти коготки.
Ты проснёшься, и будет утро, над крышей успеют пролететь утренние капли той воды, которую ты отпустишь.
* * *
А ветер проходит сквозь тайную сеть родников,
ему не по силам, ты знаешь, остаться внутри,
где выросший куст провожает движенье оков,
прозрачных осадков блестящего камня струи.
Его растворённая белая гордость – в воде,
её ожидает теперь травяная тропа,
до тёплого облака море находит везде,
вернёт и обхватит подковой у самого лба.
И за удивленье, спешащее в чёрной трубе,
на гладкой тропинке теперь не узнаешь следов,
и сжатую радость ему возвращает побег
за звонкую тяжесть и таянье пористых льдов.
* * *
Корабельный сок устаёт и становится мёдом,
тишину уступает ветер солёным бочкам,
станет усталость месяца полным годом,
здесь земля длиннее, а время короче.
День и полдень выброшены на сушу,
берег выжжен, огонь отправлен под землю,
мелкий остров своё побережье сушит,
устья и норы затоплены солью и мелью.
Виноград засыпает, прячется можжевельник,
ёж, пролезая в калитку, пугает лист,
ночь двойная мышей летучих и лени
смоет то, что промолвит мол и замыслил мыс.
* * *
Ветер царапин. Голод стекла раскрывает отверстия, повисшие внутри каждого взгляда. Там, внизу их сопровождает тёмный покой фортепьяно, пунктир западающей клавиши, горькое сомнение бегущего по кругу. Вздох руки, слепое соучастие. С них вертикаль начинает свой разделительный промежуток. Пробел сквозь пульсацию. Внутри зрачков – продолжение отрицательного электричества. Молния прячет свой зигзаг в грунт, перемешивая слои мёртвой почвы. Мы наклоняемся к своим пещерным амулетам, разрезая наши ладони сверкающими краями свободных ограничений. Лишние молчащие многоточия рассыпаны по обводам двойного дна. Bottom? Cry? Dream? Вода смешала голос воздуха. Мы отгорожены плавающими лезвиями осторожности. Замешательство и восторг – проблема незнакомых оговорок утраченного ритма. Скомканный простор окна. Из него негромко протянутый сквозняк собирает дрожащие опилки сухого металлического щелчка.
* * *
Время – теперь не мера, а последний источник,
город брошенных рвов не опоздает к ночи,
хлебом его обрадуй – станет магнитной точкой,
медный ленивый колодец листьев и многоточий.
Знает о поселенье на берегу прилива,
знают паденье зёрна – о принесённой вести,
скупость его известий держится терпеливо,
солью и разговором сможет вычеркнуть вместе.
А до больших кувшинов, медленных их повозок,
город ракушек прилива, городом города стёртый,
бабочек-неудачниц ласковые стрекозы,
месяц смешных бумажниц, ночь комариных ёлок.
Соком смешных капустниц, правильных и бессонных,
входит, теряя тени, сходит потом нежданный,
глиной неторопливой, жёлтой змеёю донной
им обойдётся время горстью мокрых каштанов.
* * *
Край пути проходит по краю смородинного листа,
водяное пространство удержит воду облётом пчелы,
так гудит в середине моста пустота,
заполняется солью и небом,
на мостах загибая углы.
Умный улей расточит арку до среза ствола,
где земля образует камень возле изгиба рек.
Отражение света, сна и глазного дна
за ночными страхами спрятанных солью век.
Здесь не лёд разбивает реку, а город-ольха,
длинный ход успевает червь, сжимает жук,
и, срастаясь, перо и пух – удивленье мха,
и река в берегах домов закрывает круг.
ВАРИАНТ
Твоё выздоравливающее произношение – бесполезное открытие, отторжение беглого соучастия, записанное на пяти нотных линиях. Неторопливое действие как прибытие парома или комбинация случайных чисел. Версия стекла освобождает женскую одежду, придвигаясь к востоку. Бамбуковые листья, девочка и вспышка, молоко и беглец, полное признаний поле – чья досада определит более точно несуществующую вещь. Сводка погоды ловит нас, когда агрессивное среднее время опирается на новолуние. Контурный горизонт – сверкающая добыча чрезмерного повествования, должник складчатой преждевременности рассудительного корректора. Гремящая единица, её исключительность противостоит нам, когда на дисплее высветится декоративный сорт чёрного китайского чая.
* * *
Говорить насквозь, не всерьёз, дерево липа обманывает облака, читая внутри листьев: имена, приготовленные для бросания в воду, зёрна, камешки, круги, спирали. Тебя выдаст простой голос луны, что укачивает, заворачиваясь в земляную крошку. Рост и радость позади, внутри коры, обернуться и превратиться, прекратиться в золе и смехе. Дом и дерево, выстроенная стена, плач кирпичей крошит и осыпает в жёсткую крапиву дня мраморные куски забытья. Не оглядывайся – ты один, и что за спиной – не узнаешь и не узнает. Только лапой кошачьей проведёт по затылку, только подует поверх головы – обрадовав твоё качающее непостоянство. Под языком – гладкие камни, иноязычье глотая неуверенно и осторожно, выговаривая на ощупь, отличая родство и снисходительность произношения.
Взгляд полон и руки заняты – туда нести, обратно идти с пустотой, отбрасывая потом – водой, ящерицей, липой.
* * *
От зелёного города
долго будешь слушать и тратить.
В луже ночная луна
смывает пыль со стороны обратной.
Обрадовав сон стекла, стекает вода живая –
до вечера, дотемна, до первых холодных трамваев.
Вода замерзающая не превратится в лёд,
туман – это не снег,
память о доме – не спрашивай,
ждёт только уставший, нетающий – лишь идёт,
вчерашний, громкий, незавершённый, старший.
Время – помеха, шуршанье в печной трубе,
сон мышиный в жарком июльском сене,
разведи руками – расскажи о себе,
вычитание да сложение, письма о дне и лени.
Клубочки ежей впитывают молоко,
сон ужей скатывается в низкую реку,
никогда, всегда, только теперь –
превращаются в "далеко",
листья складываются в кораблики –
плыть доверено из варяг греку.
Так вспоминается только длинный утренний сон,
за приплывшими следуют ибис, змея, черепаха,
признаваясь, сравнивая праздничный край имён,
от часов, перелётов, дневного неверного страха.
То, что останется, – остаётся лежать в траве.
"Я тебя попрошу" превращается
в "что тут сделаешь" и "не сумеешь".
Голос рыб плавает в Сене, земле, Неве,
Справедливость –
всего лишь то, о чем потом не жалеешь.
И "я люблю" превращается
в "легче сказать про себя",
и "если бы ты могла" становится помощью
или условием повторенья,
существование писем оправдано
их приходом после дождя,
скажи о себе, оставаясь там –
в начале имени, лета и дня творенья.
