* * *

        Лестница воздушной математики разбивает локоть, пластырь вдоха вдоль кофейного черничного – прямо с полей, исчерченных геометрией говорящих зеркал. Ты устанешь стоять в середине буквенного солнечного ливня, заклеивая полоски слепой аппликации – пусть следует до утра, до горизонта, до чернеющей в снегу дачи, рассыпанной соли. Тонкая булавка, проходящая сквозь сложенные блестящие, самые чёрные синие крылья, картон звонкого поющего рентгена, выкрашенный в цвет местности, которую пересекает поезд.
        Расколотое вдоль ветра ожидание, язык, добытый из словарей, растрескавшийся, мхом и эхом завернувший края реки, там желтоглазые рыбы выдыхают длинные водяные пузыри, омуты, мели, жестяные гласные восточного ветра. Цве́та крошек миндального вкуса, вплывающие в камышовые серьёзные прописи. Надёжная грамматика стережёт твой рот, банка, полная вишнёвых косточек, уставшей шмелиной вязи, приводившая пото́м к земляным норам на самой дальней глубине. Медная оторопь влажного лба, мятный вкус падающего плода, подставляя руки клюющим осиным ласкам, сдёргивая тень с середины стола. Потом она станет давать имена всем его снам, пробравшимся вдоль верёвочных качелей, сладких корней солода и аира – в миле от яблочной кожи, проколотой золотистым укусом длинного мифа, свернувшегося на песке.
        Она рисует геометрию на его коже траекториями пчёл и ящериц, белого шума воздуха, проходящего сквозь гортань волны, приближающейся к суше. Украденный нож, спрятанный в ручье, нарезает радуги – кормить осторожные дни и молочные вёсла течений.
        Развязанные дороги кораблекрушений, улитки ракушки, плывущие на крик песочных часов, ссыпающих своё время в соломенные водовороты твоего бессилия. Хлопающие ставни, ладони полдня, мягкие древесные клубки, всё в меловой пыли, в угольном забытьи рассеянного милосердия. Махать хвостом можно и в темноте, никто не видит, куда девается день в самой середине белой ночи, пришпиленной к бельевым верёвкам слюдяным шорохом стрекоз. Её часы заполнены древним воздухом египетских пирамид, блестящими жуками, чёрными зрачками древесных взглядов, зимним шуршанием змей – там она собирает булавочные уколы, дрожащие щиколотки, острые следы хищных птиц, их клювы вчера стучали по каменной кровле. Она говорит в темноту, тёмные слова сквозь кровь и корни разрезанной травы, чтобы потом встать вровень и забыть то, что написано на этой странице.

        * * *

        За плечом вечер, беличья кисточка. Туда, где скарабей вкатывает свой шарик по углам восковой ночи. Складывай бумагу по огням небесных ориентиров, по коже тёплой пустыни, не забудь о пунктирах летающих насекомых, пересекающих листы – их можно просто разре́зать нагретым в руках стеклом, опалить края, сохраняя контуры букв. Следы твоих пальцев растёрты солью, слюдой, спящим молоком, ты забываешь про их острые края, и порезы застывают вишнёвой смолой, не обращая внимания на гримасы пойманного зеркала.
        Сворачивает лист уголками внутрь, клювами и хвостами наружу, рисует в воздухе предполагаемый полёт, разбивающий себя азбукой её слогов, произнесения имени. Прочная грамматика её рук, сильные и точные цифры, что она пишет с нажимом возле каждого изображения. Тушь царапает бумагу, бережёт от слишком правильных слов. Потом откликается на возраст, которым он обозначил своё присутствие. Дата умещается на часах, римское солнечное число, колкое и яркое.
        Её бумага, та, которая терпит, бумажные звери разбежались по бумажным джунглям, бумажная жизнь, соломенная осторожность – чья хрупкость ненадёжнее? Рисовать по воде, по воздуху, выдувать стеклянные слова; те, что тяжелее, – разобьют о землю; те, что легче, – переплавят в песок. По бумажным следам, серебряным подковам, олово твоих фотографий сражается с топонимикой контурных карт, торопливая анимация, ты складываешь прописи, рисуешь татуировки на крахмальном теле тетрадки, буквы твоего возраста не справляются с именем – прочие сны лишь отговорка – ты рисуешь огонь в глубине бумаги, надеясь и боясь его самостоятельности.

        * * *

        Вдоль стекла, взяв в руки палочку – разгонять ос, разгоняться и съезжать по стежку, по клетчатым шотландским льдам – переводить грамматику в март – месяц длинных глаз и английских глаголов.
        Это чай, пролитый в замочную скважину её рук, вращая испуг ветра, начало вползает по северной дуге кораблей, привязанных к цветочным полям айсбергов. Внутри – полное отсутствие и ледяные пещеры, снящиеся рыбам рядом с горизонтом. Кто смотрит сквозь твои глаза на влажную пыль, на след следа, наматывая паутину, приготовив веретено к долгому ожиданию, слепому вращению равноденствия. Стекло плачет серебряными каплями и молчит вглубь себя.
        Там, где она ждёт время в круге лотосового круга, по поверхности молочной памяти, по шёпоту сажи, по гребенчатым заботам, волосяным рубашкам, крапивным мешкам, полным уснувшей рыбы.
        С островов везут полынь – настойка чёрного сна, лодки и сети, правильные паруса гончаров и мельников.
        Вода, что поможет память отнять, а разницу из вычитаний сложить в кротовые норы, ковровые сундуки, на горбы верблюжьей тропы, а шёлковые нити перевести на узелки, по которым добираются домой брошенные дети.
        Черепаховым гребнем расчёсывать свет – сухой полынный, глубокий морской, блестящий чёрный, вплетая в полотно, идущее на паруса.
        Равноденствие выпадает из рук, раз в год выпадает роса на этом побережье, между лживыми змеями и упругими деревьями. Камни смеются по ночам и молчат, когда на них смотрят. Твоя песчаная радость, отмель, собирающая корабли и водоросли, извлекая из словаря все морские слова, обшивая солью края острова. Шёлковые конусы раковин – утрата, которую он переживает в одиночку. Корабли пугаются пристального внимания и уплывают вверх по земляному склону в поисках надёжной гавани по криптограмме линий на ладони. Вполне подслушанные и разборчивые надписи на бортах станут острыми и прочными. Если однажды поверишь их смутным рассказам, всю жизнь проведёшь в ожидании возвращения их дрожащих и дымящихся ножей. Дверные проёмы предпочитают заблудившихся и подсыпают в вино печную сажу, треугольники земляной груши и полную геометрию лунных затмений. Рыбы и барракуды стерегут направления.

        * * *

        Налей мне молока, Мария. И встретится она, и не узнаешь, только догадаешься по годовым колечкам, по дневникам Ли Саня, по опавшим листьям, по ссылкам Интернета. Мудрость твоя в алфавитном порядке. Подбирать слова, чтобы мягких и округлых было не больше, чем острых и колких. Колодец, в который никто не ходит за водой. Тяжёлые буквы стерегут на каждом шагу, капли и берёзовые почки, ажурные шали и вязаные рукавицы, ты позабудешь то, что наговаривала бабушка над больной коленкой. Тут и в других местах, свивая в тугие кольца школьные дороги, только кошки разбираются в полевых травах и приносят запах шерсти на твоё крыльцо. Мимо озера, парка, ёжиков и велосипедов, мимо моста, железной дороги и сумеречных развалин, твой путь сам разберётся, с кем ему идти. Так теперь заведено – спишь ли ты одна, режешь ли лук, глиняные игрушки пробираются к рукам, забираются в рукава ночных рубашек, шёлковые шнурки занавесок да огонь в печи – разводи руками, успевай смеяться и плакать, зная о времени, приходящем в ночь на субботу.
        Такая история, вновь станешь глиной, песком, шерстью, забудешь слова и причитания, отличишь ли правду от вымысла, и занесло ли песком ответы на все вопросы? А тяжёлая готика приникает к окнам, и ты собираешь всё, что есть, и доверяешь рельсовой горизонтали, что как след на песке.

        * * *

        Говорить на одном языке с деревом, растущим где-то вне всего, во сне она разговаривала со сном и с тем, кто просыпался среди ночи, это мешало дереву сказать о своём. Оно торопилось, не договаривая, одни согласные шипели возле корней, другие расползались по трещинам, прятались в тени, голоса свивались в ведьмины кольца, пряли, чтобы не отпускать ру́ки от колеса, деревянные веретёна наматывали долготу летнего дня про запас, когда она запечатывала запахи вечерней воды, рыбьей чешуи, шуршание паутины. Воздух забывал дышать, граница отодвигалась сама, никто не просил и спать было рано.
        Руки уходили, развязывая древесные узлы, гладили эту кору, запоминая направление, если отобрали компас, стрелки и указатели. Заставляя по воде гадать, в которой ужи оставили длинные разноцветные ходы. Ей бы остаться внутри того травяного лабиринта, да кто же её найдёт по горошинам, которые не перепрыгнуть.
        С такими-то именами уже не справиться. Кто отходит и принимает форму своей тени, оставшейся здесь, пока не привыкнет уходить, не оборачиваясь. День разматывает пейзаж и делает это неторопливо, пока не останется только полдень. Слишком высоко, чтобы можно было достать, не вставая на цыпочки, не вытягивая руки, в пальцах собирались все расколотые осколки. Больно было дереву.
        Стеклянный туман не впускал, дальше можно было только на слух – барабанными палочками, сладкой кукурузой – смотри, не повторяйся! Успевал отпускать, держа горячий воздух за середину, там, где скручивался от жара самый высокий ориентир.
        И только трещины пока ещё спали, а дни казались мельче, чем им полагалось быть. Он поворачивался медленно, этот непроснувшийся день, один из тех, перемешанных с травой и табаком. Все деревья стояли отдельно.
        Ему нравились вещи, которые продолжались, уже закончившись. Горизонт, кварцевый песок, вода из крана. Цвет обычно оказывался белым, хоть и был вне воздуха. Только под дождём высота наконец-то добиралась до своего края. И тот, кому нечего было больше делать, как только становиться невидимым, умел добавлять время в уже отмеренный промежуток.