Философ Александр Секацкий писал предисловие к этой книжке по моей просьбе. У нас есть много общего: авторская маниакальность, антихристианский пафос, а также виртуозная лживость. Время, предшествующее предисловию, мы прекрасно провели в одной из питерских пивнушек, где я рассказывала ему о своем трансцендентальном опыте, но просила ни в коем случае не использовать это знание в тексте. Просьбу Саша исполнил, но в своем послании, на мой вкус, сильно пожалел меня – видимо, как девушку. Место, где мы выпивали и закусывали, я не помню, где-то рядом с Литейным.
Я люблю Ленинград, но жить в нем не могу (может быть, сейчас, когда этот город перестал меня мучительно беспокоить, жизнь в нем становится неплохой абстрактной идеей), а Москву не люблю, хотя жить в ней не только приходится, но и возможно, это было понятно всегда, еще до появления в ней дешевых денег для провинциалов. Люди питерские все сплошь ужасные и сумасшедшие, москвичи же, напротив, щедры и ласковы, но вот без первых я жить не могу, а ко вторым, за редкими исключениями, практически равнодушна. (Московские люди слишком поверхностны, чтобы к ним относиться всерьез. Кроме того, они много и неразборчиво едят публично, а мне нравятся те, у кого сложные отношения с едой. Сама я ем украдкой в берлоге, жадно и некрасиво.) Надо полагать, за все за это питерские люди дали мне премию, а московские теперь собираются издавать.
"Какие вы несчастные, – сказала о поэтах подруга-художница. – Вы должны говорить о себе правду. Иначе ваши усилия бессмысленны". Это мы с нею почитали современную русскую поэзию, а потом еще и полистали альбомчик Саудека для убедительности (постановочное фото как аналог речевой/словесной деятельности). Диалог происходил в НЙ, городе, в котором жить очень хорошо (скажу это не из снобизма, потому что НЙ вообще не снобский, а весьма настоящий городок, и хорошо там жить не из бытовых соображений, но атмосферных). Говорить девушки могли бы и в Воронеже, откуда обе родом. То есть место речи дела не меняет, или не слишком. Так, на третий час пребывания в сердце Манхэттена поэт Аркадий Трофимович Драгомощенко взял чилийского вина и китайской еды, и мы сели сплетничать об общих знакомых. Гостиница была типа "Зачарованные охотники" (на самом деле что-то насчет старых рыбаков).
Итак, мы вынуждены и обязаны говорить правду. Это цеховая доблесть: бесстыдство. (Жаль, что Ницше произнес это раньше, я бы и сама догадалась.) Литератор, конечно, не обязан трудиться стриптизером. Он просто не имеет права бояться говорить. Его речь – единственный поступок, действие и форма жизни, имеющие смысл.
(Бесстыдство: лет примерно четырнадцать я прожила с человеком, архетип реакций которого мне оказался необходим: он не хотел от меня детей и не любил моих стихов. Ему непонятна сама страсть к проговариванию, публичной речи, он верно ощущает нецеломудрие литераторской профессии, ее блядовитый характер. Как ты можешь? – он говорит – так цинично, так бессовестно все это описывать, весь этот твой эксгибиционизм. Да, действительно, нелегко.)
Мне тридцать семь лет. Лет пятнадцать я наблюдаю, как мои друзья левитируют, меняют место жительства, сексуальную ориентацию и профессии, сходят с ума и возвращаются в него, испытывают сатори, неоднократно умирают и возрождаются, но, в сущности, остаются такими же мудаками. Мы были универсальными солдатами (послабее, допустим, наших родителей, зато умнее и изворотливее, как и положено младшеньким). Отчего-то мне странно сейчас смотреть нам в глаза: мы не изменились, если не успели умереть в физическом теле, но наши доблести оказались бессмысленными, либо утилизированными различными вполне вампирскими и полуфиктивными службами и ведомствами. Однако нам никогда не сделаться воистину светскими людьми: в хорошем обществе не рассуждают на патологоанатомические и судебно-медицинские темы более полутора минут. Доктор Чехов подвинулся мозгами, конечно, после Сахалина.
Журналистика продолжает оставаться смежной специальностью для подобных персонажей и рекреацией для таких бесед. По возможности, без эмоциональных спекуляций. Вот московское бюро Радио Л., где я теперь служу. Оно как хорошая реанимационная бригада: все работают быстро и точно, потому что иначе больного можно потерять. Здесь высокая скорость мышления (что есть одна из характеристик поэтического письма). Адреналин и алкоголь. Военная романтика (ни слова о Бабицком). Блистательный юмор. Итальянская семья. Легкие склоки не мешают обожать и в минуты перекура ласково беречь друг друга. Поэты, коих здесь трудится примерно треть, не особенно почитаются.
Ненависть к поэзии и поэтам, декларируемая самими поэтами, становится общим местом. Есть за что, да. Однако все эти рассуждения о ненависти лишь демонстрируют сверхценность идеи для рассуждающего. Почти одержимость этой идеей.
На самом деле я люблю поэзию, я не могу жить без этого не оправдываемого жизнью ремесла и занятия, я не понимаю, как и чем живут неодержимые. И я люблю поэтов, хотя они все сплошь алкоголики, вздорные, ненадежные и кошмарные люди. Депрессивные и мнительные, страдающие маниакальными приступами и недержанием речи. Но лучшие из них способны устраивать такой драйв, мозговой штурм и психоделические трипы, такую чистоту порядка, что другие формы жизни могут подавать в отставку.
Все, о чем мне приходится говорить, тоже является общим местом, у меня нет ни одной оригинальной мысли. Пока я была вынуждена писать этот текст, сначала НТВ, как помешанное, крутило Пазолини, пока башня не сгорела, а потом Н. заговорила о дневнике Башкирцевой как первом русском феминистском тексте. Пазолини, как тип художника, лучший: он абсолютно бесстрастен. Замечательно: как он в роли Чосера умной обезьянкой помахивает перышком среди своих дебильноватых персонажей. Висконти (если рассуждать про их время) вот куда хуже: ничего более бесстыдного, чем последние сцены "Людвига", где он заставляет зрителя наблюдать за страданием своего любовника, сумасшедшего короля, видеть мне не удавалось. Жаль, что у П. оказалась такая дурацкая смерть, теперь похожая на смерть какого-то Версаче.
Еще мне нравится такая жизнь, как Пол Боулз в Митиной передаче, его пересказе: сам тихий, аутист, текст продуцирует бессовестный и безупречный, приезд в гости сумасшедших приятелей радует и пугает одновременно. Лолита и Гумберт в одном лице.
"Быть радикальным для Грэга означает отличаться от других", говорят попсовые ребята с МТВ. Хороший художник не сможет сильно отличаться от других (однако отличается). Хотя бы потому, что у него, хорошего, продажная натура. Он не может без людей во всех их проявлениях, как ни прикидывается.
Он по определению предатель. Как и прочие люди, художники делятся на предателей и шпионов. Первых большинство, они описаны с неугасающей уж века три ясностью французской мысли, и я принадлежу к их числу. Но нравятся вторые. "Трюкач" назывался один из любимых в детстве фильмов. Там как раз один главный герой предатель, второй – шпион.
И он, художник, предатель и шпион, владеет всем объемом человеческих состояний, а нет – так он тупой, и его опыт имеет лабораторный характер. Он сумасшедший, регулярно фиксирующий температуру своих обсессий. Он бригада Грофа, документирующая этапы влияния ЛСД на организмы бригады. Общество запретило бесконтрольное использование препарата. Мораль: не влезай, убьет.
Здесь надо сказать, что в последние два-три года письмо резко уплотнилось и склоняется походить почти на частушки. (В этом месте к компьютеру подошел коллега и посоветовал писать о жизни проще). Стало безжалостным. Сила ценится более тонкости. "Тонкого много, – говорит Дашевский, – сильного мало". (Сам Григорий тонкий и сильный одновременно.) Я хотела бы писать, как он, но у нас разный жизненный опыт. И это становится главным на письме: кто ты. Что за бессмысленную жизнь ты прожил, кого похоронил, кого любил, за кого умирал, и как: от разрыва сердца, от рассеянного склероза, от диабета, во сне. Не имея права прожить их жизнь. Как возлюбленный, не одобряющий моих занятий, завязывал глаза и выходил ночью из дому, спиливая ногти, чтобы ориентироваться по тактильным ощущениям, чтобы чувствовать то же, что слепые. Любовь – как человек, она такая же, как ты, и единственный дом подобного существа – его кровь. Другие не знают, что они – его семья в северном кафе на два часа, а мы не уполномочены заявить. Как настоящие маньяки, скрытные, пугливые и безжалостные.
Начало книги Елены Фанайловой
|
