* * *

Пишешь Вальмону письмо: Вальмон,
Жизнь, как вода, обступила со всех сторон.
Мы говорим с тобою, как сквозь стекло.
И все-таки: как ты смог?

Пишешь Вальмону: милости велики,
Ох, велики ко мне, сплошные дары.
Мы разговариваем в последний раз.
Мир уловляет сердце в свои силки.

Мертвы любовники, а я так почти слепа
После сего фейерверка, но мне и не надо знать.
Не пугайся, это письмо не моей рукой,
Но подпись будет моя.

Пишешь письмо Малковичу: дорогой,
Корреспондирую второпях, на бегу.
Ты, конечно, брутальный тип, довольно тупой.
Объяснить подробнее не могу.

Довожу до Вашего сведенья, господин:
Церковь не оправдала бы наш союз.
Дальше судьба собирается быть скупой.
В мире нет ничего прекраснее Вас.

Пишешь Вальмону опять: мой бог,
Как простодушна мужская любовь.
Нам не составить счастие здесь ничье.
И все-таки: как ты мог?

Страшная речь уже воздымает нас.
Воздух поставлен и правит, как парус, в груди,
Так осторожно и жутко ведет,
Что смерти и вправду не может быть.

* * *

Уже вчера наступал ноябрь.
Уже вчера изменился свет.
Проснешься: призрак стоит у окна,
В жилетном кармане лежит ланцет.

За окном улица, которой нет.
У смерти уже такой легкий вкус,
Гигиенический лаконизм
И бедная лексика наизусть.

У смерти уже такой легкий слог.
Ее улыбка модели "Вог".
Ее движения старых ревю,
Сухие крылья балетных ног.

СТАРЫЙ НОВЫЙ ГОД

Свет идет. Курим в саду.
Желтый спускается сверху.
Замерзшее яблоко на высоте –
Красное до сих пор.

Старые церкви светятся зимой,
Прозрачные изнутри.
Белые ангелы на горе
Играют для нас хиты.

* * *

Нет, не хочу я в Москву, чтобы видеть там что?
Вот ни Красную площадь, ни Лобное место.
Ни Василья Блаженного, ни Ивана Великого.
Ни, тем более, Рижский вокзал.
И ни площадь Сен-Марко, ни Ринген-штрассе,
Ни музей Виктории и Альберта,
Ни имперскую архитектуру, ни Александер-платц,
Ни тебя, потому что у этой любови немецкий язык,
Ни цепочку огней с высоты, ни звезду Марлен
На асфальте южного города, белый шелк, ацетилен,
Ничего романского, пышного, жизнелюбивого,
Ничего барочного, великого.

А хочу я Петровский сквер, Первомайский сад,
Где тусуются гомики возле белого туалета,
Маленькую церковь, где бедные, жалкие фрески,
Ветхий театрик, красный и золотой,
Где три дивы поют фальшивыми голосами,
Где заезжие авантюристы, как в девятнадцатом веке,
Итальянские гастролеры, глотатели змей, толпа,
Здания желтые с белым и голубые в снегу,
Словом, нечто попранное, лишенное величья,
Трогательное, означающее распад, несовершенство.

И вот, не забыть о самых лучших на свете,
О волшебниках "Парцифаля", о ледяных дудках,
О том, как весна хотела к нам в сердце, и мы гуляем,
И спускаемся медленно с сине-зеленой горы.

* * *

Жить, как улитка, хочу, в вате хочу,
Дряблое тело храня,
Будто в футляре стеклярусовом
Елочный шарик лежит,
И отстала бы жизнь от меня,
Трепетавшая в воздухе пламенном, ярусами.

В бархатном нежном футляре хочу засыпать,
Будто забытая вещь, театральная штучка,
Бусинка либо перчатка.
Буду с тобой разговаривать по ночам
По телефону во сне, сиять.

Хитрая стала, тихая, полюбила молчать,
Тонкостенные, хрупкие вещи в папиросной бумаге хранить, охранять.

Пиромания, пиротехника, flash.
Испепеляющий огонь.

* * *

Жутко владенье хрупкими вещами.
Как тут узнаешь, кто научил рисовать людей
Звездочки меж бровей, бабочек над хрящами
Надгортанников, плачущий глаз меж грудей?

Кто научил их жить, вообще, с чужими
Пропастями, с их ночными зверьми,
С этим зияньем, пеньем, беспамятством – недостижимей
Даже при жесте ладонями вверх: возьми,

Если не убоишься таких объятий.
Если тебе покажутся не страшны
Лица, всплывающие из амальгамы пятен,
Из плесневеющей, черной, серебряной глубины.

МАРГАРИТА

...Ты думала, что, кинув Валентина,
Ты сможешь невозвратное вернуть,
Судьбу свою сумеешь обмануть?
Ты или же глупа, или скотина.

В немецком городе, седа наполовину,
Самоубийства избежав, забудь,
Что ты являешься сожженной глиной.
Ни переждать нельзя, ни повернуть.

Жизнь кажется нетленною малиной.
Открытая давленьем света грудь
Навстречу креатурам, птицам, гадам.

Жизнь кажется непостижимым садом.
В письме не успеваешь помянуть:
Все движется к тебе с нездешним хладом.

* * *

Как это принято меж людьми,
Он ей сказал: Талифа куми.

И все мусульманские мосты
Волосяные между вершин
С мужскими ангелами по плечам,
И все иудейские пески
С шарами манны, что там висят,
Как бы искусственный ватный снег,
Европа с кукольным Рождеством
И воском, золотом, колдовством,
И сверху пустые города,
И вся иерархия внутри,
Все лестницы, ангельские чины
В пределах готической любви
В ее цветении возрастном –
Все это ей показалось сном.

И старая, медленная душа
Из гроба тела встает
И льнет губами к стеклу.
И тут увидела, что иным
Могло бы все это стать.

* * *

Как Машенька видела упыря,
Как ангелов в Средние века,
Как видел ребенок Лесного царя,
Как Машенька видела жениха,
Таким я вижу теперь тебя,
Как Франциск и маленькая Сестра.

Как будто ты в золотой пыли,
В дорожной одежде, в дождевике
Теперь стоишь на моем пути
В дверях, на улице, у окна,
Облокотясь, на самом верху,
И свет лежит на твоем лице.

* * *

Я полоумна. Ты остроумен.
Мы ищем странствующий люмен

По участкам, по больницам,
Как сказал бы Сологуб,
Но Бог давно сим мертвым птицам
Не размыкает губ.

Он пронизывает, синий,
Дребезжа, ночной вагон.
Вдоль высоковольтных линий
Движется слепой огонь.

Он качает здесь поля, селенья,
Словно нефть и ртуть в товарняках,
Он на кладбищах поддерживает тленье,
Равно как сокровища любви в живых руках.

Только для чего нам эта сила,
К небу восходящая зола,
Если нас забыла, отпустила
Тайная механика, и праздная Сивилла
Амальгамой книзу положила зеркала?

* * *

Тяжелы плоды твои, Церера,
Темные и страшные дары.
Кто бы удержал визионера
На краю, излете мозговой коры?

Хороши твои, голубка, слуги:
Рыцари с двойными прорезями глаз,
Хитрые валькирии, безумные подруги,
Вместо сердца – радужный алмаз.

Но всех лучше ты, Мария Каллас,
Своды подымавшая, легка,
Сдвинувшая на волос и малость
Милосердие материка.

* * *

Говорили так два литератора,
Один слепой, другой запойный пьяница,
Стилисты и любители красивости:
Милосердье выше справедливости.

Я тебя почти не помню, в сущности.
Ты мне снишься лучшей и нетленной.
О, не уходи во тьму без имени,
Музыкой влекомая военной.

* * *

Что ты будешь делать, бедный и бездарный,
В сердце получив удар?
Вот они выходят с фабрики сигарной,
Как сама судьба.

Вот они проходят площадью базарной,
Глаз не отводя,
Видишь, мой червонный, мой козырный, мой коварный,
– Словно жизнь твоя.

Тщетны, как она предупреждала, все усилья.
В этой ли связи
Сердце под колетом мелко крестит Эскамильо?
Плачьте, дон Жози.

Платье кровеносное непрочно, костяное.
И твоя душа
Рвется и тебя покинет скоро. Остальное
Ничего не значит и не стоит ни гроша.

А потом смотри, как золотое слово "невозможно"
И серебряное "никогда"
Поглотит бесчеловечно, и бесстрашно, и безбожно
Городская маслянистая летейская вода.

"ОРФЕЙ", 1949

...Ртутную гладь целовал Эртебиз.
Вот прожонглировал или завис,
В ложи лиловые прыгал.
Бог из машины созвездия двигал.
Кончено. Мальчик повторит на "бис".
Номер из снега и игол.

Идеи двигались на Восток.
Кровь поэта уходила в песок.
И античная маска лица Марэ
Заморачивала Москву.

Европа едва из-под длинных ножей.
Орфей, словно Штирлиц, сидит в гараже,
Не размыкая гипсовых губ,
Со всею истерикою мужей.

Звездные лица на мглистой заре
Меркнут, бледнеют, скользя,
Пропадают, дождавшись, чтоб Казарес
Пожертвовала ферзя.

И Греко пристрастна к словам мертвеца,
И, вымолив и обменяв,
По воле того, кто теперь в раю,
Каждому не отвести лица.

Лучшего нету, чем вместе лечь,
Черные щеки соединив,
Закинув головы с белых плеч,
На полотне кино.

Так на плаху падают в марьяж
Ангел и девушка, поэт и страж.
Видел ли это Главный судья?
Ему понравился бы монтаж.

* * *

Что за печаль здесь, какая печаль,
Как будто режет кого без ножа
Нерассуждающая госпожа,
Которой я не служа?

Времена года плывут в глазах,
Как слепые листья и письмена,
Только любовь, как в колодце вода,
В сердце стоит до самого дна.

Жизнь позабыла, что делать со мной,
Рисует вены по белым рукам,
Рассеянная, говорит: ах, да.
Я тебя не отдам.

Люди проходят, как тени кулис,
Шепотом мучают, пристают,
Пальцы просовывают в живот,
Плачут, бормочут, поют.

Теперь над нами стоит зима,
Ее созвездия, тьма.
Шурша, сворачиваются небеса.
На всех не хватит снега и льда.

* * *

Стала ли ты хороша,
Саламандра, не помнящая огня,
Дитя, не знающее родства,
Ни добра, ни зла,
Ни белой ночи, ни черного дня,
Чудовищная душа?

Совершив волшебства,
Ты оглядываешься, дрожа:
Там Гомер собирает сухие войска,
Там трепещут, сгорают, возносятся
Оболочки стрекоз и доспехов, шурша.
Плачут, на небо просятся.

* * *

Над желтой водой, над железной рудой,
Над серою содой с такой быстротой,
Над всей дурнотой подступивших зыбей –
Смотри, не рыдай, не смей.

Когда оглашенные птицы столиц
Кидаются с воем на груди цариц
И карлицы Анны исходят на визг,
Тогда начинается ангельский блиц.

И призраки входят, обставши престол,
В лохмотьях и золоте, на караул
Берут, как ушедшие дивно на дно
Английские моряки.

И рухлядь еще тяготит сундуки,
Монеты, сокровища, иглы, парча,
Распятья, пластинки, небесный огонь
Еще помрачают умы.

И ангел, простертый над бедной толпой,
Над желтою площадью, в центре зимы,
Ослепший, измученный, каменный рот
В последней улыбке согнул.

* * *

Стоит ли просить о новом чуде
Знающего, как его творить?
Отойдите, демоны и люди,
Умоляю, дайте нам поговорить.

Вновь не размыкая губ недвижных,
Не смыкая неподвижных век,
Ради слов, напыщенных и книжных,
Золотых, воинственных и нежных,
Мы глодаем черный лед и снег.

Медь военных, трубы и литавры,
Тучи над Адмиралтейскою иглой,
В воздухе архангелы, кентавры,
Черный русский ножик под полой, –

Петербург затем приходит, мучит,
К горлу подступив, как дурнота,
Что иное чуду не научит,
Лишь невоплощенная мечта.

Призраки стоят над кораблями.
Выпуклая страшная Нева
Протекает скорбными незримыми полями.
Дивно пахнут мертвые слова.

* * *

1

Приходит любовь, ведет, ведет,
За руку бродит, за руку берет.
Приходит, убьет, убьет.

В высокой крапиве лежишь, убит,
А она ходит, бубнит, бередит.
Откроешь глаза – пред тобой стоит.

В чистом поле поет, летит,
В золотом воздухе что звенит?
Обнимает, прощается, говорит.
Ходит, гудит, снует.

Возвращается, трогает, бередит,
Плачет, склонившись, молчит.

Не ходи за мною, не жди меня,
Не смотри на меня с той стороны,
Чтобы нас никто не смог увидать.

2

Плачет, кричит, повязки срывает, врет.
Мечется, огорчая ночной патруль,
Который лежал бы себе в животе с леденцами пуль,
И ни гу-гу, ничего никому –

Ни золоту и серебру в музеях, ни голубым
Бусикам фараоновой дочки, ее зеркалам,
Что, сколь ни прикладывай к мертвым устам, –
Раскалываются напополам.

Ни фосфорическим субмаринам глубин
Рыбий их ледяной пароль,
Ни морзянки хозяину его связной,
Автомобиль, алкоголь.

У меня поют мертвые голоса.
Запах Европы – холод, зола.
Не ходи за мной, как Дерсу Узала.
Не смотри на меня с той стороны.

(ТЕНИ В РАЮ)

Они приходят домой,
Они ложатся вдвоем.
Им наплевать на других
И на себя заодно.
Им вообще все равно.
Они ложатся на дно.

Они садятся вокруг,
Они ложатся на снег,
Как будто Север и Юг,
Друг ко другу головой,
Как по воде меловой,
Как на войне мировой.

Они ложатся, молчат,
Они целуют в глаза,
Они не помнят причин,
Не оставляют следов.
Ничто не держит их здесь:
Ни долг, ни доблесть, ни честь.

Для них пусты города,
Обращены к небесам.
Для их полуночных крыл
Объятья воздух отдал.

У них, вообще, нету сил.
Никакой такой правоты.
Ничего, кроме воды,
Что унесет их черты.

* * *

1

Я думаю о тебе с трудом,
Как поднимающий веки Вий,
Под водой, подо льдом, под атмосферным столбом,
Сквозь оптическую толщу любви.

Я ложусь головой на восток,
Я вижу тигренка с глазами как мед,
Лимонное дерево среди снегов.
Нет лучше города, чем Содом,
Когда его оставляет Лот.

2

Я думаю о тебе во тьме,
Находясь не в своем уме,
И цветные виденья на потолке
Ожидаю, как брат Люмьер.
Я лежу на полу на спине,
Различая кино во мне.
Я думаю о тебе впотьмах,
Я отделюсь от тебя на твоих губах.
Это здание с огненным потолком.
По которому ангелы босиком,
Оставляет Люмьер-монах.

Там посыпаны рисовым порошком
Зеркала, чтобы распознавать следы.
Обернись: там мерцающие во мгле
Господа у стекла воды.

"PARLEZ MOI D'AMOUR"

Все позади – нам споют голоса.
Все позади, ложь и грусть.
И спасение близко, и никогда
Я сюда уже не вернусь.

И внизу еще тяжелей вода,
И светлей морщинки у глаз.
Сигареты ночные, ключи, каблучки.
Весь этот нищенский быт напоказ.
Пыль, Обводный канал, индустриальный джаз.

(Вот человек у окна стоит,
Перебирая молитвы медь.
И сердце болит, ну и пусть болит,
Отчего ж ему не болеть?)

И в белой комнате свет живой,
Золотой и настольный свет.
И бабочки над твоей головой. –
О, еще немного побудь со мной! –
Но только их уже нет.

Все позади, теперь нам легко,
Легко нам теперь, подтверди,
И эта мелодия не о любви
Уходит, как кровь, почти все равно,
Как ты из моей груди.

* * *

Меркнет свет в моих глазах.
Тает жизнь в моих руках.
Словно тело разнимают,
Словно сердце вынимают.
Ты передо мной в слезах.

Словно душу отбирают,
Словно сердце достают.
Замерзают, замирают,
Глухо вдалеке рыдают
И мучительно поют.
Будто смерти предают.

Ты как дерево ночное,
Ты чудовище ручное,
Бьющееся на груди
Всей сердечною листвою.
Я молю: не уходи.

Не покинь меня до смерти
Ни в безумье, ни в тюрьме,
Не оставь меня во тьме,
Не оставь меня на свете.
Вечно думай обо мне.

Что мне сделать, чтобы легче,
Не больнее умирать?
Проводник Аида, певчий,
Кормчий, переводчик, – легче
Разве может врать?

Разве может пленник, данник,
Разгадав судьбу свою,
Жить, как сторож и охранник,
Бездны на краю?

Никого я не виню.
Только голову склоняю,
Только воздух обнимаю,
Берегу, храню.

* * *

Вот твоя любовь, дитя, любовница,
Женщина, лишенная отваги.
Смерть, как полоумная чиновница,
Ходит по пятам, бормочет, путает бумаги.

Ходят силы, тучи поднебесные,
Ходят люди, встанут между нами,
Сновидения, судьбы часы бесчестные,
Города с их алкоголем и огнями.

Ты уйдешь – умру, и эта истина
Затмевает силу меж мирами.
Маленький романс, простая песенка,
Спетая столь многими и ране.

* * *

По льду, по снегу, по былой воде.
Я теперь живу неизвестно где.

Я теперь лежу в ледяном гробу
Со звездой твоего поцелуя во лбу.

Там любовь набьет золотых гвоздей.
Я боюсь кричать, я боюсь людей.

Этих улиц их, площадей, колонн,
Где судьба свистит с четырех сторон.

Где она берет, как Махно, вагон,
Настигая нас впонахлест, вдогон.

Где ее конвой, получив приказ,
К городской стене провожает нас.

* * *

Что мне ждать от тебя, что мне делать с тобой,
Непроглядная ночь на щеке восковой,
О, больная любовь, твой воздушный конвой,
Чьи солдаты поют невпопад, вразнобой.

Ни закрыть, ни унять, ни платком утереть.
Ни одной горевать, ни с тобой умереть.

Жизнь проходит как сон, как дурное кино.
Как рассказы попутчика в дальнем купе.
Подступает, отхлынет, светло и темно,
И шумит, как деревья, в своей высоте.

Где кончается смерть, на ее берегах,
Где любовные песни, как гибельный вой,
Ты лежишь навсегда у меня на руках,
Утыкаясь в колени мои головой.

* * *

О, Святой Николай, покровитель ворья,
Где-то на море гаснут Твои сыновья,
Где Тобой не забыта и я.

Будто теплится свечка, зимняя звезда,
Будто кто-то поет навсегда,
Расстается, молчит, как вода.

Будто тонкая свечка в церковке зимой,
По-над трудной могилой, равнодушной тюрьмой,
Где сгорает и дрогнет возлюбленный мой.

По-над тонкой порошей, да над первым ледком,
В синеве, высоте – что горит угольком
Над мирами любви, над людским очагом?

Отпусти, я пойду, я тебя не держу,
На пустом перекрестке тебя подожду.
Там невидимый крест на груди положу.

На пустом перекрестке рубиновый цвет.
Гибель-долю свою заклинает фальцет.

Я рукою махну, понимая с трудом,
Что светиться останется там, подо льдом.

АЛЬБОМ ФРИДЫ
(Frida Kahlo's alboom)

Фрида убранная сидит (набеленная), у холста сидит,
Кружевная нижняя юбка, фартук, серьги, венец косы,
По левую руку Смерть, по правую Диего без головы,
Пуповина их связывает, сосуды, ниточки, проводки,
Перед нею на нитке хрустальный шар висит,
Показывает небеса, комнату, людей, океан,
В горле у нее сердце стучит/стоит,
Ее постель заросла травой,
Фрида сидит, как каменный истукан.
В воздухе Божия Матерь, распятая Фрида в люльке лежит
Распятая Фрида лежит
Диего с Полеттой Годар

Фрида сидит королева, шали, брошки, цветы в волосах,
Слезы ее, медальоны, браслеты, бусы, вышивки, ленты, подвески, бахрома,
Мертвые куклы при ней, в изголовье портреты (retratos) вождей,
Фрида в корсете сидит, в коросте сидит,
Ее постель зарастает травой
Трава растет из ее головы
Диего с Марией Феликс

Фрида одета как мальчик, ее папироски, камни, кристаллы, слюда,
Обезьянка ее обнимает, ее попугаи, утопленницы в волосах,
Звезды у ней в ушах, зеркала в саду, кружева,
Кадавры, олени, собаки странных пород,
Мертвый царевич Димас
Ангелы на сердечных качелях, пробивших ей грудь
Фрида с Люсьенной Блох
Фрида с Eva Frederik
Фрида в доме его супруги Лапе Марин
Фрида в люльке, Диего скорбит, марьяж, marriage.
Две Фриды, Фриды две.

Л. ХОЛОДНЕЕ СМЕРТИ

Медленный, замедленный, черно-белый Берлин.
Черный снег в воздухе, а на земле белым-
Бело от ангельского пуха, лебединого пера.
Улицы пустынны. Ангелы бесстрастны. Человек неумолим.
У него в груди дыра.

Телефон откликнется окрестному ворью,
Потенциальному убийце, золотому юнкерью,
Блефовому трефовому королю.
Хочется произнести "люблю", звучит "убью".

Гигиеническое порно, музыкальный автомат.
В небе над людьми невидимый канат.
Тающий плакат, железо, тлеющий листок.
Полицейских ангелов серебряный свисток.

(ЭЛИЗА)

Старый пьяница Серж Гейнсборо/Гинзбур
Обнимает райскую бабочку, старый хрыч,
Сахарные косточки, фарфоровая голова,
Прозрачные, наглые, драгоценные глаза,
Промышляла мошенничеством, воровством
В кино, где она играла сладенький анархизм
Из газеты для обывателей. Депардьи
Был ее незадачливым отцом,
Папашей, где он, герой, как бы погиб,
Спился, изгнан с работы, вполне забыт,
Великий композитор Г.Г., сентиментальный буржуй,
Трахнул ее, извалял в грязи, сказал, пошла вон,
Сочинил рождественский романс,
Пластиночка, шлягер, елочка, дочь ангелком,
Помню его, он для девочек, чудный такой , на три такта, простой.
Никакого катарсиса, чувства вины, настоящей жестокости. Это тебе не Русь.
Ну, потом там все обнялись.
А название фильма выветрилось из головы.

1

Душа спала без сновидений,
Глубоко, полно, как вода.
Над нею вспышками мгновений
Стояли темные года,
Открытки ангелов, слюда,
И облака, как города
Прозрачной карты, пролетали
И выраженье черт меняли,
И постепенно заметали
Свои дороги в никуда.
Стояли целые века.
То шли, как богова рука
В глуши Сикстинского плафона,
Как все Сивиллы, свитки их и стоны.
Она спала, ей снилось: смерти нет.
Но тут прочла: Kalabukhov is dead.
Записка брата возле телефона.
Актер Калабухов, в театре звали "Дед".

Они с женой уехали чуть месяц
На юг, ангажемент был на сезон
Сначала дан. Гастроли, пресса – взвесив
Почти что все, рискнули. И озон
Другой страны теперь глотает он.

Романтика, Мюссе, – в репертуаре
Теперь один чудовищный пробел.
Почти что поклонялись этой паре –
Калабухов и Когут. Он любил
Ее, подобную григорьевской гитаре,
Слегка расстроенной, – но весь размах, тоска
И рашен крейзи в полном развороте,
Стриптиз в стыде ночного кабака,
– Но в этот миг она казалась не из плоти,
И жизнь являлась сразу, коротка.

– Ее, которая как чеховские сестры
(В Москву, о Господи, в Москву!) – все три,
И ведьмы Макбета, поводыри
В страну безумия, по-женски пестро
Раскрашенную изнутри.
И Анашевич написал им "Калиостро".
И плакали земные пузыри.

– Ее, как невозможного ребенка.
Она любила слово "авангард",
Пластический театр и Пину Бауш,
Французы не сходили с языка.
И молодой тапер – ее коронка.
И репетиции у Виктюка.

Она звонили из Геленджика
И плакала, о помощи просила,
Кричала, никого не дождалась,
Кого и собственная жизнь перекосила,
Кому и собственная смерть не удалась.

(Но почему я говорю "была"?
Девичий страх за то, что с нею сталось?
Такая дрянь, безумная юла,
Всегда рыдала или до смерти смеялась.)

Есть, боги, истерия цеховая,
Есть мученики, пленники ея,
Что не дают их любящим житья,
Особого внимания желая,
Букет из раздраженья и нытья.
Но ужас в том, иль то насмешка злая,
Что есть средь них действительно дитя
Одно-другое – как я распознаю? –
Чье сердце словно нервная борзая,
И чья душа срывается шутя
С трапеции, и бьется, исчезая.
Чье царство не сейчас и недоступно,
А здесь они – как бабочки в плену.
И ласки требовать у них преступно.
И я себя за тупость прокляну.

– Она подобна незабвенной Салли Боулз.
Так больше не сказали б ни о ком.
Плохая связь была с Геленджиком,
К тому же у нее срывался голос.
Подробности узнали мы потом:
Жара и предстоящие гастроли,
Осколочная роза алкоголя,
Внутри расцветшая чудовищным цветком.

Он очутился в здании пустом,
Точнее, бесконечном корридоре
Театра, холод чувствуя хребтом.
И публика шумит, как только море
И публика шумит, за пять минут,
Стихая постепенно, до событий:
Грозы, трагической любви, кровопролитий.
В последней сцене ангелы блеснут.

Душа дрожит. На лестнице служебной
Горит полуслепой и черный свет.
Кто говорил, что смерти больше нет,
Стоит в звездах, как Дед-Мороз волшебный
На елке, где актеры поутру
Глядят в похмелья черную дыру.

Стоит в слезах, зовет, так нежно манит
И говорит: "Ну, наконец, премьер.
Идем, нас ждут, идем, сегодня станет
Твоя карьера лучшей из карьер,
И хор потусторонний славу грянет.

Взгляни ж на занавес, что облачен и сер:
Земля в росе и снеговом тумане."
И тишина слышнее всей музыки сфер
На всеобъемлющем и диком океане.

2

Душа спала так долго, полно,
Что горы двигались во тьме:
Океанические волны
Во помрачаемом уме.

Она спала и вспоминала
И тяжкий лепет криминала,
И девяносто первый год,
И ледяной озноб вокзала.
Она спала и ускользала,
И выраженье черт меняла,
Как облачный, прозрачный флот.

В тот год в Москве явился N-ский,
Как Бонапарт и как зима.
Его бы лучше звали "женский",
Поскольку дамы без ума.
Он автор черно-белой книги,
И он давно плетет интриги
Вокруг новейшего письма.

Они творят о нем легенды,
Что стал бы бог и чемпион,
Когда б не контрпропаганды
Дела, литературной банды
Сплошной критический огонь,
Когда бы не был он шпионом,
Когда б цезурой и пеоном
Он сделался бы увлечен.
Его ж материи иные,
Страшны, как куклы заводные,
Палят огнем, влекут мечом.

Мы встретились как чужестранцы,
И тут пошла такая масть,
И каждый вел такие танцы,
Что невозможно, не смеясь,
Их вспоминать, и каждый князь
Себе казался – вот поганцы! –
Чаруя, жаля и вертясь,
И улыбаясь, и светясь.

– Однако, все переменилось,
Как я здесь жил, – сказал герой
(Что в прошлой жизни, мне помстилось),
– За исключением людей. –
Он не желал бы стать добрей
(Мужчинам странно слово "милость") –
Не лучшая во дни войны
Характеристика для старшины,
Который сам, в окопах прячась,
Не поднимает головы,
Что станет ясно, обозначась
Потом, на берегах Невы.
(Где здравомыслие? – Увы.)

Какие козыри метали –
Забыли парни каталог
В кафе, и прочие детали,
Какую музыку играли
Нам в общепите, что за слог
Поддерживали эти крали!
Зачем все это потеряли,
Зачем не в камне и металле
Осталось, что не уберег?

Сквозь лианозовские дачи,
Через сентябрьское стекло,
Чрез горизонт – и дальше, дальше
Их сотрясало и влекло.
Москва чуть месяц после путча.
Когда бы, никого не муча,
Возможно жить, – тогда писала,
Как будто знала наперед,
Что тяжести, какие знала,
Как пух против того, что ждет.
Но жизнь звала и воскресала,
Как хиромант и кукловод.

А через год на том же месте,
Сшивая воздуха края,
Одной из внеприродных бестий
За мной летела смерть моя.

Тому имеется свидетель.
Она не склонна вспоминать
Ни виражей, ни мертвых петель,
Ни миражей, и как отметил
Сотрудник "Дейли-Коммерсантъ",
Одной удобней ей, чем в свете,
Чем олицетворять десант.
Так говорил балетный критик,
Истерик, пессимист и нытик,
Величина, интересант.

Тогда вишудха открывалась,
Володя навсегда бросал,
Тогда звезда во лбу являлась
Инь-янь, и я ее боялась,
Как Кастанеда описал,

Тогда, когда меня оставил
Рассекший душу до кости,
И крыша двигалась без правил,
Сметая на своем пути
Все загражденья и мосты,
Все наважденья и персты,
И генерал меня представил
К наградам – не произнести.

И Катя мне дала больничный.
И по вопросу жизни личной
С начальством вяло говоря,
Я понимала: врач приличный
Во мне воспитывался зря.
И я лгала от фонаря.
_________________

.............................
.............................
.............................
.............................
.............................
.............................

Второе: N-ский стал вампиром,
Придя ее поцеловать.
Луна стоит над целым миром,
Над Лиговкой, сияя дырам.
Мы начинаем воевать.

Поскольку здесь мы не впервые,
То помним флаги боевые
И все ошибки и узлы,
И траектории кривые.
Но те персоны роковые
Скорей печальны, нежли злы.
Здесь память мало помогает,
Скорее, просто ум сдвигает.

Сей дух насильственный, военный,
Для русских столь обыкновенный,
Который и саму любовь
Способен превратить в сраженье –
Сердцебиенье, головокруженье,
Из тела рвущуюся кровь, –

Сей подозрительный, коварный,
Который надо тьмой нетварной
Архистратиг и рулевой,
Чьи ангелы закроют лица,
И внемлет мертвая столица
Одной лишь пляске пулевой,
И на отметке нулевой
Горючее, и где больница,
И над какою головой
Щебечет стрижки мастерица?
И звуковой, и болевой
Пороги – только то, что мнится.
И не решить посредством блица
Роман военно-полевой.

Он напугал меня, не скрою,
Как всякий истинный колдун.
Мне жаль не самого героя,
Он жив и совершенный лгун,
И уж никак не героиню:
За что боролась, обрела,
Теперь в глазах холодный иней,
В ушах звонят колокола, –
Но только силу, что порою
Является жужжаньем роя,
Как отдаленный рокот струн,
Как нескольких затменье лун.
Как гибель воинского строя,
Как радио и моря шум,
И перекашивает ум.
__________________

А года за три до явлений,
Что жизнь мою переместят,
Романтики последний гений,
(Арбенин, пьеса "Маскарад")
Был в Ленинграде, как Евгений,
Которых топит, как котят,
Столица силой наводнений
Во дни тревог, во дни гонений,
Во дни астральных катастроф,
Во дни немыслимых падений,
Как помнит ангел этих строф.

На Герцена, найдя цыганку,
Володя смог уговорить
Непревзойденную поганку
Колечко мне заговорить,
И подарил же по приезде,
Чтобы ни шагу от него,
Чтобы, забыв о темной бездне,
Любила только одного.

Заговоренная вернулась
На место заговора, но
Какой насмешкой обернулось
Твое цыганское кино!

Как раз на Герцена, к агентству
Пройдя, столицы совершенству
Внимая, как оглашена,
Остановилась. Времена
Остановились. Дальше – тишина.

Глухонемое потрясенье
Расколотого существа
Не ждет иного объясненья –
Ничем, ничем, пока жива.
Оно не может быть спасеньем,
Оно грозит убить, едва
Возникнув. Вот и средостенье
Пылает, что твои дрова.
Оно страшней, первостепенней
Судьбы, любови и родства.
И только нелюдским терпеньем
(Здесь никакого колдовства,
Оно бы было упрощеньем)
Ты возвратишь ему права
На свет и перевоплощенье,
На несказанные слова
И на развязку и прощенье.
На всю неточность мастерства.

* * *

Помнишь, как ты плакала о мертвом и живом?
Шахматы твои судьба смахнула рукавом.

Вот вдали любовь, бледна, проходит и молчит,
Горько помавает опустевшей головой.
А давно ль летала бурей, молньей шаровой,
Демоном вертепа, девой цирковой?

Плачут и смеются, за твое здоровье пьют.
Не освободиться никому из этих пут.

Сердце на цепочке, словно ключик и брелок.
Помнишь ли трапецию и девочку Суок?
Помнишь ли Лютецию и тлеющий снежок?
Каждый беззащитен, вероломен, одинок.

Каждый как ребенок, уцелевший на войне:
Грудь в ремнях и поцелуях, а в глазах печаль.

Что ж они приходят, на руки меня берут,
Тихо так бормочут, убаюкивают, врут?
Не освободиться никому их этих пут.

Ангелы предместий, наркоманские дела,
В огненных доспехах, раскаленных добела,
Все это тебя уж не достанет никогда,

Каждый мореплаватель и юный офицер,
Принцы поднебесья, господа небесных сфер,
Призраки зенита, покровители чудес,
Те, кого ты хочешь видеть, кто навек исчез.

* * *

Кто смотрел, как земля раскрывает свои,
Разверзает земные объятья, –
Убоится ли он равнодушья земли
И дыханья, как мертвые братья?

Ни к чему описанья теперь, письмена,
Окликания, перечисленья.
И душа молчаливая потрясена
Всей бессмысленностию Спасенья,
Полнотою беспамятства, млечного сна.

Не смотри на меня, я забыла слова,
И мои голоса отлетели.
Только память колеблется, словно листва,
Как Офелия, лилия в теле,
Нарушая теченье, мертва.

Только пепельный смерч поднимает овраг,
Дикой музыкой сопровождаем.
Только братья мои говорят на морях:
Это гибель, и мы ожидаем.

ANGEL GUARDIAN

Видишь пепельный грим дорогих пантомим
И дебелый балет на пороге Невы.
Будто бабочки-вспышки слепящих равнин.
Будто реки могил, будто ночь головы.

Будто архистратиги, да нож в голове
Мельтешит, как проектор по белой стене.
Исчезает столица, и царь на Москве
Закрывает глаза в литургическом сне.

Дай мне яду, моя дорогая страна.
Все равно я лицом упадаю вперед.
Завяжи мне глаза, я могла бы сама,
Как утративший навыки жизни пилот.

Позабудь меня, брось меня в этой пурге,
Где имперская флейта и флотский гобой,
Надрываясь, бликуют в воде и фольге.
Я не помню, чтоб я говорила с тобой.

* * *

Вещи выскальзывают из рук,
Будто трагический тайный снег.
Ныне оставишь меня навек.
Ныне забудешь меня, покинь,
Как обычную женщину – вестовой.
Я никогда не буду с тобой.

Навсегда отрекаются цари.
Навсегда проигрывают судьбу.
Навсегда выбирают одну.
Никогда в мою сторону не смотри.
Больше меня не жди.

Зеркало пылью не покрывай.
Мое отражение уничтожь.
Уходи, бормочи, забывай.
Голову мне отрежь.

Я хочу быть разною ерундой,
Уличной грязью, ее водой,
Не имеющей очертаний, той
Первой встречной восторженной мандой,
Ничтожной, завороженной, немой.

Не оборачивайся во тьме,
Не оборачивайся ко мне.
Я обещаю не убивать тебя во сне.
Не превращаться в чудовищ тьмы.
Не помрачать умы.

Боги разгневаются, возьмут
Свои сокровища, дары.
Принесут виселицы, топоры,
Поменяют судьбу, казнят.

Так невозможно рассказать
Всю целокупность любви к тебе.

* * *

Вот оно как обернулось, оно вернулось,
Что бы тебе ни пелось, что бы ни мнилось.
Подходила на цыпочках недостижимая зрелость,
За плечами которой стояла незримая милость.

Говорила: "Пройдет, пройдет, полюбишь убийцу,
Вероотступника, клятвопреступника, святотатца.
Нечем тебе гордиться, сердце, нечем гордиться,
Незачем больше себя блюсти, незачем притворяться.
Люди будут плевать тебе вслед, и ангелы устыдятся".
Справиться бы, отвернуться, перекреститься.

(TWICE)

1

Колеблющийся Утамаро
Среди миров, среди корзин.
На чайном блюдечке Самара,
Как некогда шептал Кузмин,

Все эти золотые нитки,
Натянутые меж людьми,
Китайские простые пытки
Непостижимой любви,
И ты, о жизнь моя, спросонок,
И жалость к сердцу твоему,
Что, как неистовый лисенок,
Грызет трагическую тьму

И хочет вырваться на волю,
Бежать, слезами изойдя,
И детскому мужскому горю
Позволить жаловаться зря, –

О, не предсказывай потерю
И горьких слов не говори.
Уже давно открыты двери
Кинематографа внутри,

Где бабочка-гипоталамус
Себе уж не принадлежит,
Забыв, чем некогда являлась,
Трепещет, меркнет и дрожит.

2

Сквозь фиолетовые пятна,
Запечатленные тоской:
Возьми, возьми меня обратно,
В свой простодушный рай мужской, –

На площади, где многолики
Явленья бога в Первомай,
Где флагов ледяные блики,
В объятия, где многолюдно,
Где жить хотя бы день нетрудно,
Своей души не отнимай, –

Где Ленинград дрожит как пламя
И как осколок восковой,
И Св.Морской колоколами
Мирволит страсти роковой,

Где за красу большого стиля,
За буржуазное тепло
Так просто боги отомстили,
Легко, насмешливо и зло,

И вместо каменныя рамы
Для ослепительного сна
Над всей страной, как орифламма,
Романтика вознесена.
Судьба земной прекрасной дамы
Совсем другой заменена.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Идем и мы под эти кровли,
Под месмерический закат,
Где тень любви и дух торговли,
Где императорский каскад.

Где кровь терзают ледяную,
Аорты сузив полынью.
Оставь мне жизнь мою льняную,
Где задыхаюсь и ревную,
И гибель личную мою.

АПРЕЛЬСКИЕ СТИХИ

1

Свет мой в окошко мне больше не светит.
Два дня я читаю твои журналы.
Как тяжелая вода, стоят выходные.
Все уехали, умерли, все родные.
Божия Матерь, твои кинжалы.

Я задыхаюсь в начале апреля.
Брат за окном старый сад вырубает.
Старые яблони, сиреневые дали.
Что ж я не вижу, чего не бывает,
Что ж я не плачу, как сад вырубали?

Никуда не поеду на Страстную неделю:
Ни к сумасшедшей Марине в Киев,
Где Володин дедушка был раввином,
Ни в Ленинград, что, мне сердце вынув,
Как монетку, оставил себе половину,

Положил ее блесткой на дно Фонтанки,
Напротив церкви, у дома Ленки.
Но хозяйка давно квартиру сменила.
Вот и память расплывчата, как чернила.

Буду сидеть и смотреть в окошко,
Буду лежать, отвернувшись к стенке,
Как Володя тому назад лет двенадцать,
На четыре года меня моложе.
Ни избежать уже, ни убояться
Ни судьбы, ни людей, ни иных посланцев.

2

Выпал апрельский снег на Страстной понедельник.
Божия Матерь плачет в пододеяльник.

Сон мне приснился печальный, наряд подвенечный,
План-эпизод бесконечный.

Сон мне приснился печальный, наряд венчальный.
Ангелы стали деревья, сейчас вознесутся.

Кошки выходят, как дым, серые, рыжие с белым,
Радуются, пугаясь, по снегу крадутся.

Те, кто уверуют нынче, наверно, спасутся,
Но нежнее, беспомощней, жалостней остальные. –

Видимо, так, или примерно, мыслит Елена,
Кормит бомжей, проходимцев, не делая в людях различья.

Я же терзаема ревностию и тоскою,
Страшным таким честолюбьем, манией величья.

И сказал мне Сережа-актер, когда уходила:
Не отказывайся, как подавать тебе станут, не сердись и не смейся.

Не для тебя эта светская жизнь, моя радость.
Пойди, попиши книгу, авось полегчает.

Только пьяный мужик на почте просил "на конвертик".
Я забылась, рассердилась, рассмеялась и отказала.

Все равно не видать мне Витебского вокзала,
Не видать небесного Иерусалима.

Не толкаться в пригородной электричке,
Не пивать водицы с привкусом мела.

И звезда моя невыразимая отлетела.
И не быть мне спокойной и дикой, как Игорь в солдатских одеждах.

* * *

Посади меня ныне за белые шторы,
Завяжи узлом занавески.
Над землею невидимые танцоры
По серебряной ходят леске.

Посади меня в комнату, где четыре
Госпожи склонятся крылами.
За стенами возлюбленный ходит в мире,
О, за огненными зеркалами,

Столь неверной походкой, как бы незрячий,
Головой своей поникает,
Всею кровию ледяной, горячей
Отзывается, окликает.

Опусти меня в талую тихо воду,
На песок соленый нездешний.
Я хочу увидеть свою свободу
Уходящей, падшей, кромешной.

Не услышится шума мне городского
Этой жизни, еще могучей,
Ничего своего, ничего людского,
Никаких дорогих созвучий.

Утоли меня ныне хотя б движеньем
Не ресницы, не колыханьем
Риз, не гибнущим отраженьем,
Голубиным легким дыханьем, –

Тем, что менее, меньше Твоей горчицы,
Меньше веры в Тебя и присных,
Ни огня в степи, ни детей волчицы,
Невозможней див рукописных.

Дай мне знать, но менее, чем намеком,
Колебанием, тенью, бликом
О единственном и навсегда далеком,
Для земного – пустом и диком.

* * *

Зачем, Катерина, решили оне,
Что ты им должна эту гибель во сне?
Душа, словно рыбка, блестит на блесне.

Зачем, Катерина, решили они,
Сокрывши совет за сплошными дверьми, –
За буйные ночи, бессонные дни?

Садовник – пастух – трудовой пантеон –
Открыли тебе запредельный неон,
Глухой формалин и бездонный капрон,

Мертвецкой тяжелый безграмотный сад,
Где души, как пар, над телами стоят,
Не в силах уйти, ни вернуться назад,

Над синею надписью, белым столом,
Клеенчатой биркой, застывшим стволом
Телесным и лабораторным стеклом,

Древесным застылым, без нежных корней,
Постыдным, постылым, а станет родней
Железу и камню, но ты – холодней.

Привыкни. Смотри: это кафель и мел,
Расходная книга, огонь, каломель,
Спиртовка и яды, перчатки, металл,
В страну асфоделей ведущий портал.

Идем! – Проницаемы все потолки
И стены – и если коснуться руки
И друга, и мужа, то муж или друг
Подумают: бабочка, воздух. А вдруг
Подумают: нету протянутых рук
У душ, не бывает протянутых мук?

Идем! – там домашние, лампа горит,
И, видишь, над ними, как призрак, парит
Удушливой скорби подземный иприт,

Сей тлен сладковатый, наркотик земной.
Зевота и смерть за твоею спиной.

Печаль их беспамятна, мысли черны.
Как жаль их! – Но больше уже не страшны.
Идем! – мы летим над землею страны.

Россия под нами лежит, как платок,
Родная, лоскутная. Тяжкий каток

Как будто проехал по груди равнин:
Зеленые простыни, черный кармин,
Ячейки для лифтов и взлетных кабин.

И реки как сердце, и шум городской,
И ангелов крылья, и свет нелюдской –

Мертвецкой. В последний, измученный раз
Взгляни серебром изменившихся глаз

На кафель, клеенку, на жалкий престол
Каталки, на бедный недвижимый ствол

Телесный, безводный, без нитей, корней
Намного спокойней, навеки сильней.

Прощай, моя радость. Не можно живым
В те области – знаешь? Где место прямым,
Где ждут, кто хотел умереть молодым.
Услышь меня в гуле – о, за таковым
Ты ныне сокрыта, родным, ледяным.

P.S.
Но ты жива, моя алкоголичка,
Всем трепетанием своим, людской магнит.
О, Гюльчатай! – открой личико.
Не открывает, временит.
Что меня с нею роднит?
Сила, любовь, привычка?
Никто, никто теперь не объяснит.
О, девочка моя, о, толстенькая раненая птичка.

ВОЗДВИЖЕНЬЕ (ОЛЬГА И ВАЛЕРИЯ)

1

Что, Боженька, тепло ль Тебе
В Твоей темнице изъязвленной,
В Твоей светлице безоконной,
В Твоей реснице воспаленной,
В Твоей деснице раскаленной?

Что может на крыла горбе
Дух вынести один, рисковый, –
Не бой в гордыне и труде,
Не упоение в беде,
А образ жизни пустяковой.

О католической борьбе,
О правде светлой и бессонной –
Что знает путник о ходьбе,
Игрок о картах, забубенный,
Джазмен о золотой трубе,
Маньяк о страсти исступленной,
Колдун – вслепую – о волшбе,
Чума о граде населенном,
Клятвопреступник о божбе, –
Молящийся перед иконой?

2

Вернись в Сорренто! – зелена
Вода, как будто на открытке,
В морском раю, в саду без дна,
И в небе ползают улитки
По камешкам и желтой плитке.
И так душа раскалена,
Как бы любовью иль на пытке, –

Что все равно для знатока,
Которому весь мир чужбина,
Эстета, сноба, игрока,
Обманутого дурака,
Живого лишь наполовину.
Потерянная жизнь легка.
Не плачь, тебя я не покину.

3

Барышни, я говорю голосами, святые стоят за лесами,
Ангелы тут же молчат со своими весами, –
Весело им наблюдателями на кордонах,
Перепоясанным, с бледными звездами на погонах,
На междуречьях, на реках степных.

Кто сокрушается сердцем, терзается, умирает, –
Кто им слезу утирает, в подол подбирает,
Кто им стирает, латает, твердит, повторяет,
Кто обмирает за них, кто говорит за троих,
Трогает сердце ладонью, как злую колдунью,
Кто их лопатит под дых, вопреки полнолунью,
Братьев моих?

Мэри, забудь меня, плаванье будет веселым.
Лучше скажи им опять, бестолковым, преступным и голым,
Что над морями, где звезды стоят и святые,
Каждого любят и ждут, отворяя объятья пустые.

* * *

К лучшему: это ты, ни за что не держишься,
Only you (в такси, во тьме), только ты.
Быстро, как яд по воде, перекашивает от нежности
Неопределенные черты.

О, не стой же в глуши над душой, за спиной, закажи забвение,
Сомнамбулический парадиз.
И кораблик, и рыбку златую пущу по вене я
В поисках сладких грез, заводных небес, seven seas.

Сердце не разорвется больше при всем желании.
Водка-цыганка сияет, давно суха.
Как ослепительно зимнее солнцестояние,
Непредставимая, чуждая ранее
Бесчеловечная речь, другая судьба, торжество стиха.