АВГУСТОВСКАЯ РАПСОДИЯ

1.

Я падающего толкнул
в небесное тело, исполненное желаний,
в сжавшийся воздух, сырую землю, тугие корни,
в толщу дёрна, в подкорку земли,
в её горячие семена,
они горечь свою на землю излили
и она оказалась пустынна и невидна,
                            безвинно осуждена,
и она отказалась принимать пищу
                            и называть имена,
стала вращаться вокруг не своей оси.
теперь её называют Луна.

2.

зеркало отражает удар моего лица,
начинает и выигрывает партию,
но от удара в лицо разбивается,
зыркало одним, теперь пятью.

может ли целое меньше, чем его часть?
но я один и тот же в любой из пяти.
может лицо у меня украсть
и всегда держать взаперти?

я падающего толкнул,
а он стал пятью.
ins Kristall, говорит, bald dein Fall, ins Kristall,
und was wirst du machen in diesem Falle,
попробуй-ка свести на ничью.

3.

после землю казнило.
как это было?
сперва пырнуло ножом, потом
невидным серпом, потом
разъяло живот неподвижным ртом,
чёрно-розовым ртом.

напрасно просились
кукурузные зёрна
в железные зубы,

гречишная чешуя
в надёжные латы,
в копья и стрелы

колосья овса

напрасно пытались пронзить небеса.
землю казнило не небо,
но небо видело всё.

4.

грохотом молния застигла его,
с грохотом молния застегнула его
на много хлябей, слипшихся страницами,
никому уже не интересными читать,
Агнец поднимает сломанное лицо,
Агнец не трогает
ни первую, ни вторую печать,
он печален, исполнен закрытых век и открытых ран.
из стоп его глядит фосфор, из ладоней неон,
радий в его крови,
в сердце уран.

5.

фисташьи ракушки, скорлупки мидий
цветов, каких никогда не видели –
гнилых яблок, спелого баклажана –
отчалили в дальние страны,
присосавшись к килю,
и пели, пели.

прижались друг к дружке и пели:
– Когда бы мы только могли,
мы бы ваши тела укрыли,
створки над ними сомкнули
и от гибели сберегли.

теперь мы плывём на воле
и оставили вас в земле.

ПСАЛОМ 1

незнакомые звуки пинали меня под дых,
незнакомые звуки хотели, чтобы я сдох,
колотили крылами в лоб,
претворяли в воду и хлеб,
мучили, словно бы я их раб
                          или я их спас,
мучили, словно бы я был труп,
                          а потом воскрес,
                                а потом ушли,
оставили помнить горлом и ртом
                                    белый шум,
                    ненадобный на земле.

ПСАЛОМ 2

солнечноротый ангел глядит в мой дом
из лампочки под колпаком,
солнечноротый ангел приходит забрать мой ум,
прижечь его угольком.
– Где ты был, когда я отдыхал от дел?
спрашивает, – где ты был,
когда за моим столом сидели
те, чьим ртом я сегодня ем?
Где ты был в самом конце недели,
чьи пальцы ныли
в моём воскрешённом теле,
теперь – твоём?
солнечноротый ангел глядит
в мой рот
и теперь я нем.
солнечноротый ангел ведёт
в свой город,
теперь совсем.

ПСАЛОМ 3
(the cradle will rock)

меня катали на карусели, меня тошнили,
меня качали и пели,
не пеленали, не мыли, роняли,
не поднимали и пели,
потом убили и пели,
наверно, меня любили.
и в землю не закопали,
и надпись не написали,
засыпали мной других, а меня другими.
даже не дали имя.

ПСАЛОМ 4
(we will cradle you)

золотой песок стекает сквозь пальцы далёких рук,
золотой песок,
промывали водой, состригали с голов, поднимали у ног,
извлекали из алых пещер,
добывали с глазного дна,
потому что была война
и считали, что он ничей.
потом на земле осталось совсем немного вещей.

ТЕЛЕОБОЗРЕНИЕ

1.

двое пришли и украли крик.
в рабочей одежде, как будто бы так и надо, украли крик.
а он продолжал кричаться.
как такое могло случиться?
одноглазый и без век всё видел, ничего не понял,
несут себе в пеленах что-то или кого-то,
просто два человека, должно быть, свою работу.
словно ангела в пеленах, диковинное животное в тёплой попоне,
вынесли за окоём камеры и там исчезли.
как в кино, ей богу, за что им такое счастье?
ни продать, ни купить, ни подарить, ни завещать,
потому что он продолжает кричать.
а как ему не кричать?

2.

упал потолок
и много-много стеклянных глаз
смотрели через плечо,
много-много голых детей,
перекинув через плечо,
выносили за окоём
и исчезали там.
едва ли после там было что-то ещё.

3.

ангелы близоруки и дальнозорки, а что-то между
тем перестало маячить, кто много знает.
большая рыба мечет свой чешский бисер впустую,
большая рыба после нереста издыхает
из жабр больных ненужный более воздух.
кто даст ей знать о своих небудущих детях,
кто даст им жить, когда готовы полопаться,
как радужные оболочки
из немножко мыла, немножко воздуха
из чьих-то лёгких, почти невесомых,
таких, что и вовсе нет (больно надо).
таких, что больно смотреть, но надо.
как самолёт, или нет, самурай, или как надо,
над своим животом живёт она в сторону смерти,
а там, внутри, наседая одна на другую,
плавают в тонких скорлупах стеклянные клетки,
вино, и мёд, и мирра в них,
и горькая пустота,
скоро придёт Небесный Жених,
скоро узрим мы Младенца Христа,
красные литеры проступают
с другой стороны листа.

4.

– мама, почему рыбы немы?

– раньше они говорили,
много чего говорили,
да всё какие-то глупости,
всё пустое и не по делу,
тогда господь их сделал немыми,
потому что надоело слушать.

– а мы почему не немые?
наверное, мы умнее.
да, мы точно умнее,
мы ведь люди, а не рыбы.

– да не то чтобы мы умнее,
просто он нас и не слушает,
потому что и так всё знает.

* * *

не умеющим отличить
правой руки от левой
гибель обетовали –
и обманули.

прятался в сундуке, в подвале,
смотрел из щели –
нет ли кого? локти мешали,
колени тоже.
пыль в лёгкие залетала,
не давала дышать.

тогда я вышел,
взял и вышел,
понёс извещение
о скорой гибели
не умеющих отличить
правой руки от левой.

а они взяли и поверили,
то есть совсем-совсем поверили,
и, главное, все поверили.
молились, плакали и ждали,
что, может, их пожалеют.

и тогда их взяли и пожалели,
совсем-совсем пожалели,
и, главное, всех пожалели,
а они решили, что их обманули,
и были ужасно недовольны,
плевали в меня и смеялись
в лицо, и в уши, и в затылок,
вставали мне прямо в горло.
        а после вышибли,
        взяли и вышибли,
словно глаз из его глазницы.

потом пришли волки и всех съели.

CARMINAE

1.

вещь говорит:
                  моим невыношенным сёстрам
и братьям напиши их имена
в мою ладонь: невыносимым страхом
                          или чем-то острым –
осокой, и ножом,
и лихорадкой на губах,
колючей, как боржом.

за что я здесь, а вы не стали,
а может, в глубине, на разные лады,
вы продолжаетесь во мне,
свои непрожитые дни
подняли на дыбы,
а от меня – чуть-чуть воды,
и соли, и угля,
и тридцать литров пустоты,
чтобы они не замолкали
и в жизнь, которую взалкали,
смеялись, зубы заголя.

2.

кто ветер северный полощет
в цементной роскоши домов,
когда на траурную площадь
уселись звери без голов,

задрали горла и пыхтели
тяжёлым паром и свинцом,
и животами еле-еле
глядели в небо, как лицом.

кто ветер северный поднимет,
жгутами скрутит, отожмёт,
и на земле трепещет лёд,
и плавничками бьёт,
              и, застывая, стынет?

и почему не перестанет,
и для чего не обождёт?

3.

сердечко бьётся у виска
и где-то на руке,
плывёт кораблик маленький
в круглых берегах.

он проплывёт, минуя шлюзы,
он обладает ценным грузом,
но растеряет впопыхах,

под купол костяной ударит
и пряничного ангела подарит
с трезубым остриём в руках.

как будто за ноги подвешен,
и воздух, липкий, словно мёд,
и просится в глазницу, как в скворешню,
и так поёт, как на земле не велено,
и так поёт,
как на́ небе, наверно, тоже...

кораблик хочет плыть –
а сдвинуться не может.

4.

за стеблей лилий
      блаженную гниль,
за ложную жёсткость
      жучьих надкрылий,
за прилипшую к пальцам пыль
мы что-то кому-то были
должны, а кому – забыли,
                и что – забыли,
и что нам до них теперь – или
им не до нас теперь.
здесь ли они, днесь ли
кого нельзя разглядеть лица
одесную сели праздновать?
                          а если
у кого на пальцах осталась пыльца,
                    то разве
не примут его играть
в принцессу и мертвеца?

ОРГАННЫЙ КОНЦЕРТ
в храме Непорочного Зачатья Девы Марии

стекла тяжёлого, неполого,
до края полного собой,
на длинной шее чью-то голову
несу, ни мёртвый, ни живой,
        ни пьяный, ни другой,
придерживая правою рукой,
                    то левою рукой.

а выроню –
        и небо разлетится на куски тогда.
вверх выкинув разжавшуюся пядь,
грачи, сосущие москитами
его голубизну, останутся лежать.
их коготки кого-то схватят
раза два, четыре или пять,
но это больше не покатит –

нет, нужно нежно, бережно
                и ниже на полтона,
как в храме, где труба дрожит перед трубой
и, обтекая голые колонны,
восходит звук под потолок скруглённый
и также до краёв исполненный собой,
своей упругой волокнистой тишиной.
он стружку тонкую снимает,
труба дрожит трубы,
сжимает узкий рот,
но воздух снизу в горло бьёт,
она поёт и прививает
свой голос к голосу другой,
а стружка загибается дугой –

и вот
он опустел до половины,
виток вспухает под витком,
и голый рассмеётся свод
стеклянным голубком,
а царских врат голодный рот
его сглотнёт одним глотком.
стекло, чужим вином тяжёлое, летит
под гору кувырком.

РАЗГОВОРЫ НЕРОЖДЁННЫХ ДЕТЕЙ

– Как держится на костяных бокалах
Святое Сердце, маленьких таких?
и никогда не проливало
вино, воюющее в них?

– И как его не уронит небо? Может, оно не дышит?
А может ли оно не дышать совсем?
Я к нему сегодня подобрался чуть-чуть ближе,
и оно оказалось тёплое, такое же, как все.

И плакало, когда его укололи
тупой эйфелевой иглой в лицо.
не для того ли,
чтобы мы пока в него не упали,
когда вино воюет в бокале,
          а мы не допили,
только что пригубили
                    и убежали
                  от ужаса,
    что теперь уже всё?

* * *

ленивый валик. валиум не катит.
мне больше нету сил. сегодня хватит.
но ленточкой дырявой о крючки
лепечет речь свои слова, слова, слове-чеч-ки:

– Сегодня – завтра, встань, ты больше не жилец,
пришёл другой и кофе варит,
и в десять лет тебя состарит,
и переспорит наконец –

– здесь, руки-в-боки, гнётся речка-тёзка,
полоска грязного песка
и меж деревьев, вырезанных плоско,
ропочет, топчется – уже совсем река –

– против теченья, своими двоими, нет – четырьмя,
руками-ногами-руками-ногами-помилуймя,
я память свою не хочу, не могу, не хочу, не могу,
                                                    немного хочу,
дырявой речкой о крючья течёт моя речь
о брошенной дачке, хозяйской внучке, саже в горсти,
я память свою не могу, не хочу, не могу, продолжаю грести.
Истра впадает, стрелка, а мелко, тепло ступне,
против теченья, стопа за стопой, по колено мне,
сейчас бы, наверно, до голени стало – ступай,
коли нищ, ступай, и нечего делать в земле –
ступай, теперь это будет тебе твой рай.

...Уборы: многослойный храм,
полубарочен и лубочен,
в полтела кланяется трём прудам:
прямоугольному,
потом – не очень
прямоугольному – а после прямо
болото, а не пруд.
в нём рыбы странные живут?
нет, не живут,
хотя могли бы.
весь кремом каменным обмазан,
шурша крылами херувим,
он разом барка, и пирог, и чёрная проказа,
и мы над ним (в воде) стоим,
и мы под ним.
он гладко выбелен снутри,
смотри: лучи
              мечи скрестили:
архангел-ас и ангел-ученик,
и лишь один написан лик,
и тот почти неясен,
как будто маревая плесень
со стен сбежалась и застыла в нём...
Смотри. Смотри ещё. Теперь пойдём.

...то белых яблок оземь полустук
полупросительный:
попробуй, надкуси – я выпаду из рук
и стану тёмным семенем расти,
и стону ло́мящихся тяжестью ветвей
опорой стану.
то белых яблок хруст,
то голова
пророка Иоанна
твой прежний бред расскажет наизусть,
как будто ты ему расспросчик и мучитель,
то шорох распускающихся пе́тель
и звон упавших спиц за крошечным окном...
– Я продолжаю называть тебя не более чем сном.
– Я продолжаю возражать,
                          вращать твой ум
                        и возвращать
                    тебя в твой дом
                под жестяным коньком.
мультяшка мелкая,
в изысканных ландшафтах
я проще, чем любое ремесло.
автомобиль споткнулся о число,
одёрнулся – и наступило завтра.
я проще камушка из-под сапожной кожи,
соринки под глазной рогожей,
а глаз заплачет – и уйдёшь,
и больше быть уже не будешь.
А этот сад – его не будет тоже?

Я под водой. Я не имел в виду
каких-нибудь живых, ниже́ умерших, я имел
в виду – в воде – ввиду того, что
в воде движения всегда гораздо туже,
и они же
и вовсе невозможны над водой,
или, как это говорят, на суше –
и я уже не сплю.
И я опять слепой.

* * *

как прелый виноград, не смогший стать вином,
как блёклый мусор, недозревший в почву,
как – кто как виноград, не смогший стать вином?
кто – блёклый мусор, недозревший в почву?
Я? Нет. Мы? Нет. Какие-то они?
Их нет, и нас, меня – всё нет,
есть прелый виноград, не смогший стать вином,
есть блёклый мусор, недозревший в почву,
и несравненны, и неповторимы,
как слово, сказанное мимо
ушей, как бы вода, ушедшая
из походя разбитого кувшина.
так – правда честно выживших вещей,
так несравнен и так неповторим
от стынущей воды отходит дым,
и смотрит вверх,
и задыхается в чужую спину.

ЭКСТАЗ СВ. ТЕРЕЗЫ

в барочных складках складки, словно рыбы
                                          кишмя кишат.
ты бросишь им, как хлебный мякиш,
свой древний вес. ты снова станешь
один, застрявший в небе, взгляд.
так отсекают
от глыбы лишнее, огонь кресалом высекают
и из покровов – чистый кислород,
                              каким нельзя дышать:
                          он лёгкое пробьёт
и кровь сияньем изувечит,
и счастьем, как гвоздём, замучит,
и новым именем,
как казнью,
      назовёт.

* * *

зачем мы здесь не немы –
для того ли,
что нашу боль, как драгоценный плод,
во рту своём несём помимо воли
и ждём, когда он в землю упадёт,
не для того, что прорастёт и станет,
а только для того,
                              что тянет
за язык и связки ломит,
не обещая ничего.
                                не для того, что
обещанье – тяжкая печать,
а мы как голуби, мы носим чью-то почту,
которой не умеем прочитать.
а так – летели бы себе, летели,
а в нашем теле – в нём довольно пустоты,
и слову в нём покойно, как в костёле
и как младенцу в животе,
и слову в нём расти,
                ещё расти,
и стать большим.
и называть.
и значить.
а обещанье – тяжкая печать.
и мы – как голуби. мы тщимся умолчать,
и не смолчим.
и плачем.

* * *

ест деревянный сад
      цветной огонь.
он гложет, гложет,
изглодать не может,
                  как ни голоден,
он никуда не годен.
а есть простая вещь –
её ни съесть, ни даже
надкусить, как каменную гроздь,
не надорвать, как бронзовую скатерть,
но можно целовать
        холодный воздух:
он тебе ответит.

* * *

не отдых, но занятье небольшое
и способ твёрдость времени придать:
вот лист бумаги, и на нём –
                        квадратная печать
                        и круглая печать,
вот – сложен голубком,
            заклеен языком
(как день седьмой, как царские врата),
                            и в нём,
возможно, трепетная пустота,
которой
не надо бы и вовсе отвечать.

* * *

вот царство:
здравствуй, говорит, и царствуй,
здравствуй и звучи, как нрав твой
тебе велит.
вот царство: здравствуй, говорит, и царствуй,
а больше ничего не говорит.

зачем мы воздух
воруем друг у друга изо рта –
не говорит,
а вот оно, повешено на гвоздик,
висит и здравствуй говорит,
а мы как воры, нас
съедает чей-то стыд,
и сделать вид, что как-то ненароком,
а чей-то стыд глядит из окон,
не хочет, а глядит.
не может, а глядит.

* * *

– или угоднее Богу моего деревянного сада
кровь, и кости, и сало,
или угоднее богу моего деревянного сада,
моего отца из глины, изгнанного из стеклянного сада,
разбитого вдребезги, или угоднее богу
моего отца – кости, и плоть, и мозги,
разнесённые вдребезги, или он любит
запах горящей плоти,
или он такой же, как эти,
которые имя его
ославили салом прогорклым, и дёгтем
помазали губы, и тлели, как хлеб, не успевший взойти?
или он любит, так любит?
он дар мой принял,
он, брат мой, принял тебя как дар, от меня, как дар.
я сказал: нестерпимо, Господь мой, благо Твоё,
сказал: для смертного нестерпимо благо Твоё,
и тогда Он внял,
и вечную жизнь мне дал,
и своей дланью знаменовал мой лоб,
шуей своей спину мою держал, чтобы я не упал,
и каждому, кто на меня, воздастся семижды семь.
каждому, кто на меня, будь он хотя бы я сам.
так скажи мне, брат мой, спал ли я в стенах деревянного сада?
спасся ли ты в стенах стеклянного сада?
скажи мне, брат мой, этого ли Ему было надо?

* * *

висят в спиртах, в прозрачнейших ретортах
апокрифические звери,
                              взглядом
мерят каждого, кто оказался рядом,
взглядом
            зеленоватого стекла,
упёртым в толщу
                зеленоватого стекла.
они висят, как зеркала,
в их дне глазном гниёт зелёная вода,
они висят в спиртах и не пьянеют,
они когда-то убивали взглядом,
а нынче яблоки лежат, как на лотке,
и отражаются в стеклянном колпаке.
они когда-то убивали взглядом,
а чей-то зорче и острей,
они как яблоки, томившиеся зудом,
но не упавшие и ставшие землёй,
а ставшие неотразимым следом
невиданных зверей,
глядящие неотводимым взором
невидящих зверей,
насупившись – и от воды им плохо,
и говорят: разбей,
достань меня, и без земли мне плохо
на ниточке висеть,
доставь меня туда, где сухо,
где мёртвые лежат,
оставь меня, я неживое тело,
а ты ещё дышать   
            смотреть
и слышать, видеть, ненавидеть и вертеть
умеешь –
я зависеть и терпеть умею:
завис в спиртах, и без земли мне плохо
в стеклянном колпаке,
насупившись, и от воды мне плохо
зеленоватого стекла,
я нынче яблоко, томящееся зудом,
на веточке вешу,
оно когда-то убивало ядом,
а нынче как царевна на лотке,
насупившись, и все её целуют,
а мы в спиртах на ниточках висим,
и все её цветами убирают,
а мы на веточках висим,
а после с ног до головы
огнём поднимут
и воду превращают в дым...
а мы когда-то убивали взглядом.

* * *

рождённый камнем от камня
и Господу скажет не "господь мой",
а – "Отче, отчего меня оставил?
Отчего и меня оставил,
как того, чьего имени не знаю?
Ничьего я имени не знаю.
Хожу, как ходят
голодные звери,
сплю как голодные звери.
Отчего не убил меня во чреве?
забери меня отсюда скорее".
а пожалуй, и этого не скажет.

рождённый камнем от камня
никому ничего и не скажет,
а пойдёт, куда в голову залезет,
пожалуй, ещё зарежет,
или сам зарежется.

– а куда они там смотрят?
  на кого они смотрят?

– на тебя там смотрят,
  с тебя и спросят,
  а с него ничего не спросят,

голову мёдом помажут
и скажут, как было имя,
а тебе ничего не скажут.

ОПЯТЬ РАЗГОВОРЫ НЕРОЖДЁННЫХ ДЕТЕЙ

– гляди на меня, не гляди на меня
ни глазами, ни слухом, ни духом своим
человеческим, вздохом дыши на меня,
не дыши на меня, задуши несвоими словами
                        – своими, моими, чужими...

– я знаю одно, безусловно моё, окончательно имя,
вернее, слово.

                    – а какое слово?

– а вот:
я его не скажу,
ни тебе не скажу,
ни тебе, я его вообще никому не скажу,
такое уж это слово,
что лучше его замолчать,
лучше его заболтать, заспать,
как зверь детёныша,
на него не стоит дышать,
тронешь его –
и уже никогда ни за что-
                                  -паешь брешь.

– да ты, наверное, врёшь.
слово всё же не воробей,
не вылетит так, само.
хочешь – возьми и меня убей.
а только нет, не убьёшь.

я знаю, как называют цвета,
я знаю, сколько их есть,
а только не знаю, всегда ли так,
или только сейчас и здесь.

гляди на меня, не гляди на меня,
а сейчас опять погляди.
я готов поспорить, их больше, чем пять,
а вернее всего – один.

III. ПОСТСКРИПТУМ

* * *

Зайцы, жующие жвачку,
        не годятся в пищу.
Лучше
есть плодов от земли,
            пить из её нутра,
а водой от неба почтить
                и ноги, и руки,
и всё, что глядит
        и делает знаки.

Узник, лежащий в небе, как скоро ты встанешь в небе,
узник, лежащий в камне, как скоро ты станешь
струями жидкого жара, мы недаром стояли и ждали,
мы не хотели гореть, хотели глядеть на пожар,
мы хотели глядеть, пожалуйста, дай нам теперь
гореть и смотреть, гореть и смотреть, уже сгореть, а смотреть.

Превращенье живого в мёртвое: так не бывает,
такое чудо под силу разве что богу: его-то всегда бывает довольно:
он бывает, он не убывает, не прибывает,
но он всегда пребывает огнём, водой, землёй, человеком, змеёй,
яблоком, гранатовым и таким, перебыл всех, остался одним,
кто превращался – знает, как это бывает:
расслоение тканей, щебет и цокот,
слепое нутро превращается в око,
вторая рука раскрывается в око,
раскрываются почки и смотрят,
селезень бьётся зеркальным крылом о крыло,
разбегаются белые, красные, разные,
из стекла и коралла, из корунда и яшмы,
шарики, чешский бисер, из разорванных – нет,
раскрываются сами, текут золотыми усами,
бегут за латунными цепками, скрепками,
всякой слоновой резьбой,
разлетаясь на части сами собой:
разве это не песня, а если это не песня,
то что же тогда она?
Разве всё, что было, теперь не вместе?
Мы никогда не знали, какая у солнца обратная сторона,
а теперь удостоились этой чести,
астерия, эта болезнь не к смерти,
но к воскресению. там
нам станет сначала плохо, так плохо,
а после – так хорошо,
но уже не нам.

* * *

мёртвые приходят на ум
            как на́ дом,
– мёртвые, говорю я им,
чего вам
надобно от меня?
или надобно вам меня?
а давайте меняться:
я буду мёртвым, а вы надо мной смеяться,
что я уже не могу ни ответить, ни промолчать.
мёртвые, какие-то вы уродцы.
тоже и я чуть-чуть.
мёртвые, говорю, чего вам
от меня? Сказать вас каким-то словом?
Позвать вас снова?

* * *

любит растущий месяц
солёное и сырое,
моль побила холодный ноябрь,
любит растущий месяц какая-то скверная тварь:
караулит, когда он круглый,
и пялится из угла,
      отлижет краешек
а потом и ещё, и ещё,
и станет декабрь, и растущий месяц,
и любит какая-то скверная тварь отражённый свет,
                            и солнце не трогает,
                              потому что боится:
                                        жжётся.
моль побила холодный декабрь
до самого белого пола,
до самого полога мелкие скользкие дырки,
а скоро и это не будет,
и любит растущего месяца белый живот
какая-то скверная тварь,
засыпанный твёрдой водой, этот город лежит, как живой,
а совсем не живой, и уже не жилой,
любит безглазая моль продырявить январь до костей,
и высасывать мозг, и из сахара, соли и мела
лепить неживой, нежилой
восхитительный город на твёрдой воде
из разрезанных глаз ледовитой пустыни –
а скоро и  это не будет.
любит какая-то скверная тварь недоношенный месяц февраль,
и не слышит, как, твёрдая, станет нетвёрдой вода,
постоит и пойдёт, по земле, под землёй,
нетвёрдая, станет невидной, невидная, станет на небе
лепить неживые, жилые, другие –
и любит месяц декабрь месяц январь,
месяц январь – месяц февраль,
а месяц на небе, он нежилой,
он любит висеть над землёй.

IV. ПУГАЛО ПЕЛО

ЗНАМЕНКА: ДАЧНОЕ

1. (паучок)

волосатый крестовик
забрался под козырёк
и слюну из брюха тянет,
пропуская между рук
(или ног?) –
не пойду курить наружу,
если я его увижу,
то от ужаса, наверное, умру.
паучок уполз в дыру,
ножкой держит за сигнальную верёвку,
поджидает мошкару
на свет от лампочки, из двери
убежавший на ступени.
я метлой его, пожалуй, уберу:
пусть отбрасывают тени
толсторылые, с ветвистыми усами,
осыпаются пыльцою
много бабочек, и хлопает жуками
о когда-то полосатые обои...
усмехнётся паучок,
быстро брюшко в щель закатит,
у него внутри большой клубок,
ему до заморозков хватит,
он вернётся и отплатит,
а они и не заметят.

2. (вышка)

мы на вышку парашютную залезли:
я, Оксанка и соседские мальчишки,
для чего там эта вышка –
я уже не помню,
из-под ног
такие ржавые ступеньки,
разлетятся, кажется,
или муха вредная привяжется,
словно просится в зрачок.
или это древний маячок –
делать знаки самолётам,
если он когда-нибудь работал,
то не взяли бы меня туда?
под ногами гнётся в речку
мелкая вода,
видно камышовые залысины,
видно – лес вступает мысом
прямо в поле, где овсяные колосья,
а за мысом начинается гречиха,
если я отсюда упаду –
то не закричу,
а если закричу, то очень тихо,
полететь совсем не плохо,
можно по дороге ненароком
научиться полететь от страха,
ведь раньше так учили плавать иногда,
а воздух – то же, что вода,
только сухо.

3. (плотина)

это старая плотина:
высоченные опоры,
между ними бьётся пена,
пахнет тиной,
кружит
голову, и кажется,
что сами ноги перелезут
через стену, или кто-нибудь удружит,
там на дне – корявое железо
и бетонные обломки,
прыгают с плотины
только недоумки,
мы не такие –
мы едем по делу
за брынзой и кабачками,
а под нами
плотина глотает речку,
потом плюётся
большими плевками
и дразнится пятью железными языками.

4. (храм)

мы прячемся от грозы
в разрушенном храме,
там когда-то были разные образа,
а ныне
только нимбы под сводами блещут тонкими ободками,
обломки плитки
врезаются в пятки:
мы быстро бежали, еле успели,
сандалии не надели,
здесь хорошо играть в прятки.
а вот что сделали
соседские ребята:
залезли на кровлю,
подожгли купол,
он хрупнул и провалился,
остался
один беловатый каменный холмик,
он нам это попомнит:
эти, с тонкими ободками,
схватят невидимыми руками,
защекочут шершавыми языками,
сделают мертвяками.

5. (поле)

мы с огромным рюкзаком
вечерком пойдём на поле
и тайком
натырим свёклы и моркови,
если нас поймают –
расстреляют солью,
если не поймают –
сварим борщ из свёклы и морквы,
из клубней и ботвы,
а к концу недели
привезут консервы из Москвы.

6. (щавель)

за забором дикий щавель,
только он – конский,
мы за лето отощали,
греемся на солнце,
мы за лето посветлели
волосами,
истончились поясами,
научились говорить
нечеловеческими голосами,
как лягушки,
во́роны и саранча,
мне на вышке
оцарапало плечо,
я теперь умею плавать,
добывать сырую воду из колодца,
а ещё:
плеваться,
материться,
целоваться,
только не умею расставаться,
а придётся.

* * *

два или три тонкостенных бокала,
какие-то ложки, латунные, может,
а прочее – прожили,
или жильцы растаскали,
главное – выжили.
сколотый кафель,
под мойкой какие-то тряпки ржавые,
в нише давно не включается свет,
меня здесь не было десять лет,
а вот, поди ж ты, пожаловал,
гляжу: в комнате люстра та же,
работает даже,
два плафона целые,
а третий – нет.

ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ В ПЕРЕДЕЛКИНО

на веранде поутру
вода в ведре взяла и затвердела:
позабыли занести.
жёстким снегом из горсти
лицо и руки разотру,
а затем и остальное тело,
всё какое-никакое, а мытьё,
станет твёрдым и холодным
тело хилое моё,
станет твёрдым и холодным
мозг под черепною крышкой,
сердце, заячье немножко,
затвердеет под ребром,
а на дорожке
раскидали животы
две растерзанные мышки:
это под покровом темноты
чужие кошки
здесь устроили погром.
на снегу чернеют пятна,
в общем, не особенно приятно.

* * *

думаешь: ничего с тобой уже не случится,
ни хорошего, ни плохого, и никакого –
а всё и неправда.
будущее нефтяною плёнкой
крутится, вертит на шарике с голубым белком,
кажется только – и то мелько́м,
спинным плавником, уклейкой,
а кто-то ткнётся стальным штырьком –
и вот те на:
началась
чёрная неблагодарность,
ничем не оправданная жестокость,
и при этом – необходимость предпринимать какие-то действия,
причём немедленно,
бог знает, когда это кончится,
а мы не знаем.

ИЗМАЙЛОВСКОЕ

1.

Две железные гантели
притулились на полу,
на ковре сгустились пыли,
а они себе стоят,
не езжай ты в этот Переславль на следующей неделе,
а поехали с тобою
в дивный город Ленинград.

2.

это озеро – не озеро, а Лебедянский пруд,
нету у него на дне вовсе ничего,
а вокруг на пару километров
всё Измайловский лес
да Измайловский лес,
как это он здесь нарос?
Не желаю отвечать на этот
чисто риторический вопрос.
Лучше скажите, далеко ли до каруселей?
Там, в глубине, имеются карусели.
Мы бы на них сели,
у тебя не спросили.
После бы нас тошнило.
Не правда ли, мило.

3.

Кажется, пришла
настоящая весна:
много мусора и веток
и собачьего дерьма
из-под ссохшегося льда
издыхающего вида
вылезает и хватает
красным, синим, золотым,
пластмассовым стаканчиком пустым,
крышки клацают зубами
на бутылочье стекло.
В небе вертит самолётик
полумёртвую петлю,
сосны голые хватают
небо волосатыми руками,
только я в него не наступлю:
небо, вялое оно,
мелким дождиком сочится,
как глазным недобрым гноем,
тупо долбит носом птица
древье мясо под корою,
утка зеркальцем звенит
и куда-то улетает,
солнце маленькое спряталось в зенит
и сквозь тоненькое небо
круглой жабою глядит.

4.

быстро вертится монетка
на серебряном ребре,
у неё орёл и решка,
а пойди-ка разбери.

если выпадет орёл –
пойдём на Малую Грузинскую в костёл,
слушать органиста из города Кракова.

а если решка –
мы останемся в кровати,
да и с какой бы стати
нам оттуда вылезать?
мало ли на свете
всякого.

(а она всё крутится, не падает,
глаза радует,
пока ветер откуда-нибудь
не подует)

ПАДЕНИЕ

1.

ближе, ближе, льдом в лицо –
и асфальтовый наждак
шею, руки, щёки лижет,
не отвяжется никак.

липкая солёная жижа
тащится по лицу, затекает ниже.
это, судя по цвету,
кровь чья-то.

чья-то?
да моя же!

2.

Я лежу в какой-то комнате
и ещё в какой-то штуке.
эти две худые палки –
        вероятно руки,
эти две другие палки –
        очевидно, ноги.

но где же голова?
нужно подойти поближе –
вдруг она и нежива,
нужно провести по коже –
вдруг тверда и холодна...

чем-то тычусь изнутри,
словно пальчиком в перчатку,
не могу пошевелить:
хитроумная машинка
не желает отвечать.

это тоненькие нитки
на тяжёлой крестовине
перепутались, лежат
где-то на полу меня.

оборвался потолок,
и двуполая квартира
погребает под собой
стулья, мальчика, собаку.

электричество искрит,
электричество сверчит,
это дерево – сверчок
и отчаянно трещит,

это кальций вымывает
и из косточки прозрачной
вырывается щелчок:

ходит по полу меня
неизвестный, необутый,
что-то в костяную трубку
тихо говорит кому-то –
отключают коммутатор:

это комната – жильё
не моё, да и ничьё.

* * *

небо, осипшее от ангины,
садится на воду, жадно пьёт
цикорный кофе с имбирным неоном,
гвоздичным аргоном,
разлитым бензином.
небо спросило, что нам
привезти, и мы сказали: вези нам
то, чего дома не знаем,
ничего мы дома не знаем.
да и нет у нас ничего своего,
многие это считают раем,
ну, мы не знаем.

мы сидим и разминаем,
как в ладошке, хлеб во рту,
и вполне напоминаем ничего и пустоту,
ничего не понимаем, но внимаем просто так:
вдруг на твёрдом алом нёбе
закачается пятак,
вдруг прогулочный корабль
закачается о нас,
или юбилейный рубль
кто-то под язык запас,
много лодок длиннотелых
пляшут узкими боками,
рядом, голый и беспалый,
тополь просится руками:
кисти новые и краски,
и немного попылить,
у него забрали пальцы,
он не может говорить,
у него забрали кольца,
он не может подкупить,
только четырьмя культями
в небо мокрое долбить.

небо мокрое мотает
головою, как веслом:
– Так уж надо, так бывает,
и нередко поделом. –

больше ничего не скажет,
как цветные леденцы,
окна маленькие лижет,
и кусается свинцом.

зажигаются огни:
окнам маленьким щекотно,
и от этого они

выставляют, как щиты,
плотно тканные полотна,
избегают темноты.

в мире стало малолюдно,
лишь распяленные пятна
проплывают иногда,
называются зонты,

разжимаются охотно
и сжимаются обратно.

ЦЕЛАНУ

1.

Мы флакончик потеряли
На сиреневой траве.
Он сигает, как кувшинчик,
Синий, синий, голубой –

Это в небо рвутся травы,
Это с неба льются трубы:
– Вы, наверно, были правы.
– Мы, наверно, были грубы,

мы сигаем языками
и плюём горячей медью,
мы владеем языками
говорить с питьём и снедью.

полетите, пух и пепел,
я твои возьму и спрячу,
как летает пух и пепел
золотистый и горячий,

я себя возьму и спрячу
у кувшинчика на дно:
не ходи ко мне на встречу,
не узнаешь всё равно.

Где я ни был, где я не был –
Всё из крохотных чешуек,
Тронешь пальцем – станет пепел,
Оборвётся и ищи их,

Не пускай по мне ищеек –
А пускай себе бегут:
Я потерянный флакончик,
Вот я, тут.

2.

Воскресенье: ещё один раз
Стрекоза выпрямляет прозрачных пелён
Синеватый твердеющий газ.

В этом коконе я как червяк-человек,
Черепашьи глаза из-под сомкнутых рук:
– В этом доме когда выключается свет
И каким его словом зовут?

Здесь и знать ничего не хотели о том,
Говорят тебе, встань и иди
Из раздавленных рёбер во впалой груди
Небывалым разорванным ртом.

И взлетела, и долго летела потом,
И совсем улетела потом.

ПУГАЛО ПЕЛО:

1.

Краем гортани поманит Казанский вокзал,
Не удержит и сплюнет
В двойную резину ползучих перил,
Новолунье вертится на табло:
Секунду тому
Отошёл состав, за собой оставив тягучую тьму
И вслед ему убегающий гул,
Уехал, не обождал.
Но, во всяком, случае, здесь тепло.

2.

Возьми меня у меня,
Забери меня у меня,
Обменяй на всякие мелочи,
Обними меня крепче,
Задуши меня ночью
Подушкой,
Мне меня много, столько не нужно,
Мне с меня страшно
И немного стрёмно,
Всё это очень странно,
Пожалуй, слишком.
Не хочу быть собой,
Хочу быть какой-нибудь занимательной книжкой.

3.

Если меня не зарежет
Ночью под забором какой-нибудь пьяный солдат,
Тогда сам сдохну
От мороза, или от цирроза,
Или от алкогольного передоза,
Читатель ждёт уж –
Пора бы,
Пока ещё последнего не проебал,
А небо лукаво лыбится.
Пусть в меня кто-нибудь влюбится,
Будет носить за пазухой,
Никому не показывать,
Так вот, стало быть.
А пока
Нехай продолжается бал,
Чёрный с белым не берите,
Да и нет не говорите,
А я взял и сказал.

4.

Сухо у Христа за пазухой,
Влажно у дьявола за щекой,
Хочется воздуха, свежего воздуха,
А этот какой-то ни такой, ни сякой.

Сколько можно гадать
По печени поротого налима –
Будет ли дождь, не будет ли слякоть,
Нужно отдать меня на попечение
Святого Града Иерусалима,
Я буду фенечки продавать.

Фенечки, ладошки, серебряные глупости,
За эти, как их там зовут, за шекели,
Только бы малые дети не грустили
И никогда не плакали.

Неужели для такого вот детского лепета
Нужно непременно вываляться в грязи?
А это не грязь, это пепел.
Там, откуда я, его много, хоть возами вози.

И чорта с два я скажу вам, где я его взял.

5.

Мы идём по Африке, по Африке, по Африке,
Где-то здесь полагается быть оазису.
А сколько влаги в одном-единственном плевке?
Много, много,
Хоть залейся.

Если уж быть верблюдом, то на два горба́,
Если смотреть на вещи, то в оба,
А если не быть – то совсем не быть, со всеми не быть,
А если не быть, то зачем не быть, для чего не быть?
Очень хочется есть, очень хочется пить,
Да неоткель раздобыть.

Если не быть, то пора отправляться в путь,
Если быть – всё равно пора отправляться в путь,
Чем ты ни будь, а всё пора отправляться в путь –
Не из чего выбирать.

6.

Пугало пело, пугало было пеплом,
После встало, окрепло, заскакало галопом,
Обросло лисьим салопом, обмоталось крепом.

Что ты стоишь, господин с крепом?
Чего смотришь, господин с крепом?
– Да не смотрит, слеп он,
чорт знает из чего слеплен,
на него уже слетаются слепни.

А не веришь – попробуй и сам ослепни.

7.

Одну женщину по имени Кити Дженовезе
Ногами забили посреди большого города.
Тридцать восемь человек смотрели на это из око́н,

Они даже не вышли из подъезда,
Когда какие-то подонки раздавили ей горло.
Об этом есть в книжке социопсихолога по фамилии Аронсон

И в замечательном фильме "Святые из трущоб".
Что сказать о людях ещё?
Сказать, что они ублюдки,
Или что я люблю их?

Во всяком случае, те, кто спали, – не в счёт.

8.

Без денег, без часов,
Я совершенно счастлив,
Бессмертен почти,
Сижу взаперти.
Надо бы выйти – да куда мне идти?

У сов свой обычай:
Они вылетают в полночь,
Спят всегда вполглаза,
Увидят добычу – хватают сразу,
Тюкнут в темечко клювом –
Это они любят.

Совы Афины,
Саваофины,
И просто какие-то филины
Филькины,
фи

* * *

Воздух ходит ходуном
От звуков –
                хоть порежь его ножом,
Словно толстый и усатый
Навалился над столом
Чудо-юдо-рыба-сом.
Если ты и впрямь иуда –
Полезай на это блюдо,
Если только так, для вида,
Уходи совсем отсюда.
Рыбу резали ножами,
Разнимали на куски,
Это в город приезжали
Чудо-юдо-рыбаки,
Перепутались ногами,
И руками, и глазами,
Поменялись языками,
Сами стали языки.
В горле косточка застряла,
Постучите по спине,
С сомьей кожи лезет сало,
Повисает на ремне,
Словно детские шары
По некрашеному льну,
Раскатала пузыри
И поверх легла костьми,
Чудо-юдо-рыба-всё,
Может, завтра это мы
Восседали за столом,
Может, завтра это мы
Возлежали на столе,
Запечённые в золе –
Никогда не зарекайся,
Чем ты станешь на земле.

* * *

Забыто начисто немецкое наречье,
А мы зато заговорим на птичьем,
Обычай у людей, известно дело –
Мучить и увечить,
И скоро нам наскучит.
Мы выучимся ничего не стоить
И, голову укутав в плечи,
Засыпать, неважно, сидя или стоя,
А если кто-нибудь захочет
Нам какого-нибудь зла –
То это всё пустое.
В мире есть разные зеркала,
Во все смотреть не стоит,
Этот кофе скоро стынет,
Скоро станет ледяным,
Было у старика и старухи три сына,
Все трое стали дым,
Было у царя три сына,
Эти тоже стали дым,
Невыносимо, невыносимо, невыносимо,
А мы снова повторим:
Мы горим и говорим,
Погорим и догорим,
Договорим и догорим.

* * *

В двухпалубном каком-нибудь костюме
И чтобы из трубы валил "Дукат",
Да полно ли, в своём ли я уме?
И чтобы в трюме три стакана
По меньшей мере Шардонне,
А лучше взять и сделать вид,
Что я не я, не сват, не брат, не покупатель,
И завести крыла на вате,
А эти все поговорят,
Ещё поговорят, потом заткнутся,
Ещё немного погодя
И сами что-нибудь такое отчебучат,
Что, слава богу, про меня забудут,
Как позабыли про себя,
А в океане шарит туча,
Минуя сад и огород, и ничего не вырастает,
Там никого никто не любит
На языке из тридцати глаголов,
Двух или трёх имён,
И то не собственных, заёмных,
Произносимых в унисон,
На пятачке, в глухой динамик
Уставившись, собрались танцевать,
И хочется отдать им денег
Или кровь свою и плоть,
И как за них желанно умереть –
Невыносимо жить.
Железный Генрих, кольчатая клеть,
В которую снутри повадилось долбить
Какое-то живое существо –
Да полно ли живое?
В Измайловском лесу
За эти сутки или двое
Не изменилось ни-че-го.

ПЕРЕД РАССВЕТОМ

1.

Нервно, неровно
большого города
сдавленное дыханье.

в кольцах, как нежного дерева
древняя плоть,
изнывает червонное сердце,
червовое сердце,
насквозь червивое
сердце давится собственными извивами
под- и надземных пустот,
просит гранитными зевами
воздуха в выжженный
желчью живот,
этот город спит
и видит молочные реки,
медовые руки,
прохладную кожу,
а там, снаружи –
дешёвые чебуреки,
дрянная шаверма,
сейчас его вывернет рыжей пеной, наверно,
и это пройдёт.
город больших говорящих немот,
невозможно ни слова,
да и кто его здесь разберёт
на запчасти, такого, большого,
девятимиллионоголово-
го, кто, говоришь?
я говорю: посмотри на него
в половину шестого
утра,
пока не открыли
метро.

2.

Словно улитка,
вылезла из оскала
крошечная улыбка,
ласково ложноножками
по глазам повозила –
и снова не стало:
спряталась в скрученный грот скалы.
крепко хранит неподвижный рот
свои ледяные углы.
горло сглатывает слюну,
солёный воздух гонит волну
в стальное лицо скалы.

нам, словам, хорошо
в гроте, в немотствующей щели
между запавших щёк.

мы танцующие рыбки
или странные полипы,
прилепились к языку,

только шорохи и скрипы
наши преданные тропы,
тихий шёпот, скрытый кашель –
не нальёте ли чайку?

мы от чаячьих ударов
робко прячемся в гортани,
выплываем иногда,
если в гроте, как в стакане,
раз – и высохла вода,
два – удар, и нас не станет,
три – приливом подняло
и в сырое море сплюнет,
а на море невод тянут:
только-только рассвело,
и рыбачье рассекает
золотеющую воду
искривлённое весло.

Возвратимся до восхода –
это значит, повезло.

* * *

О правую руку
сверкнула из провода
божья искра́,
и сразу
тело стало
из тысячи кож,
из книжицы заговорили разные знаки.
всё это длилось не долее какого-нибудь одного момента.
Нужно купить изоленту.

* * *

А они мне – вы урюк – говорят,
Вы варёный чебурек – говорят,
А я нормальный человек,
хороший друг,
терпимый враг,
надёжный жгут.
и от шёпота до крика
очень много километров,
превосходная еда –
земляника с молоком,
на меня ступило утро
пятипалым башмачком,
на меня упало завтро
и прижалось животом,
говорит: сначала завтра,
а сегодня напотом,
мы не по́том землю поим,
мы ни капельки не стоим,
мы не роем глину ртом.
а они нам – вы хорьки – говорят,
вы, наверно, дураки – говорят.

Ну чего им?

* * *

только прутья арматуры
выпирают из спины:
незавидное жилище
для таких-то и таких-то,
а и места для меня –
только спрятаться в пяту,
за которую схватился
рыжий рыжий золотой,
словно зарево пустой,
словно зарево – пустяк,
отсверкается и нету,
или гонятся за мной:
невозможно перегнуты,
пристегнули животы,
обвязались языками
и бегут через плечо
в землю горькую слюной,
рассыпая чечевицу,
не догонят, ах и нет,
я немедленно иду
перекусывать уздечку
у родного языка,
ан уже и неродного,
нет родного языка,
урождённый немотой,
словно зарево пустой,
и бегут через плечо,
уговаривая – стой,
тот не знает об обмане,
кто родится сиротой.

СОСЛАГАТЕЛЬНОЕ НАКЛОНЕНИЕ

1.

Был бы малой былинкой,
А хоть бы и небылицей,
Меня бормотали бы на ночь,
Чтобы страшно и засыпали,
Потому что засыпают от страха,
А там такое приснится,
Что захотели обратно,
А обратно вдруг и не пустят,
Своим, говорят, мало места,
Во сне, говорят, места много,
Там ведь больше никого и нету,
Сам-друг и старая колода,
Что вроде и лица, и по два,
А с испода одна рубашка,
Та, в которой родился,
Тянешь-потянешь-стянуть не можешь,
Заплутаешь, упадёшь, поднимут,
Ты, наверно, человек счастливый,
Потому что в рубашке родился
И ни для чего не пригодился.

2.

был бы белым,
бывал бы белым
хотя бы по будням.

блуждал бы, любая блажь бы,
лишь бы не боялся,
служил бы любую службу.

в колокол на каланче,
печь калачи,
починять часы,
рисовать покойникам лики
несказанной красы,
лишь бы не забоялся,
все бы на них глядели,
после говорили друг другу
про своих родных и знакомых:
"краше в гроб кладут" – и были правы.