Когда книга "На берегах исключенной реки" была еще не дописана ("вроде бы будет какое-то название"), Аркадий Драгомощенко говорил, что это – отчеты о погоде.
        Как сводка погоды, поэзия адресована всем – и никому в частности, но каждого касается лично, и "касается" здесь следует читать как реальное, физическое действие, как дождь в лицо или солнце в спину. Как сводка погоды, поэзия чуть-чуть изменяет ход жизни того, кто ее читает. Как сводка погоды, поэзия – не пророчество и тем более не самосбывающееся предсказание, а скорее – наблюдение, основанное на опыте. Местность же поэзии разделяема всеми читателями. Это словно бы сводка погод всех городов, сложенная воедино. И – как сводка погоды, как разговор о ней – поэзия неизбежна и вездесуща, ни к чему не обязывает и дает неисчерпаемую тему для разговора.
        Всякий читатель живет в своих пределах, так что и погода у него – своя. Кому-то ветер и холод несут облегчение, кому-то – боль в суставах. Небо невечно и переменчиво, и когда поэзия перестает обращаться за небеса, ее горизонт ограничивается тем слоем воздуха, в котором человек может дышать. Боги уходят, но разговор о погоде нескончаем. Кант, под конец жизни разучившийся, по его собственным словам, думать, приписывает свою "мозговую судорогу" смещениям в магнитном поле Земли. А Рахель Варнхаген, страдавшая от кантианского принуждения жить под пустым небом и каждый день оставаться собой, во всяком письме непременно сообщает адресату о погоде за окном. Погода – нечто земное, неотменимое и общечеловеческое, погода совершается по сю сторону неба, и потому заговорить о погоде нетрудно с любым собеседником. Когда воздух густ от неловкости, такой разговор может разрядить атмосферу. И вообще, что, как не погода, способно связать воедино дни и состояния, когда жизнь приносит то обрывок воспоминания, то забвение, то потерю ориентации на новом, на старом месте? Среда поэтического слова и есть воздух, наделенный свойствами сегодняшней погоды. Поэзия – разговор ни о чем, пустой разговор о погоде, но он, обрываемый, продолжается, пока есть воздух. Благодаря воздуху у поэзии есть звук, а благодаря погоде у нее есть и ландшафт.
        Поэзия Аркадия Драгомощенко живет на новом, на старом месте, в местности, открытой всем ветрам: на берегах исключенной реки. Где это? Нигде – и везде. Исключенная река – это река, которой нет, потому что не может быть. Не может быть либо потому, что в этом месте уже есть река, либо потому, что нет реки, а есть другая местность. В каждой точке на поверхности глобуса есть исключенная река. Исключенная – то есть полностью истекшая, совершившаяся и переставшая быть, вернувшаяся назад в собственный ключ. Это та река, которая остается после того, как Истер, текущий вспять у Гёльдерлина, родник, журчащий обратно в крепь у Мандельштама, проделывает весь путь назад к собственному истоку. Здесь, на берегах исключенной реки, не пытаются начать заново и не сокрушаются о потерянном. Скорее, ставят нескончаемый опыт, мысленный эксперимент над тем, как искать собственное начало. Над тем, что произойдет, если предположить, что есть путь обратно, в плотиновское единение.

        Что, любопытствую я, им известно о Плотине?

        И чуть дальше:

        Но что им известно о плотине, о которой однажды говорил, о той, неимоверно смешной, когда сгрести подошвами талый снег и собрать его таким образом, чтобы препятствовал течению воды, следующей температуре окружающего воздуха.

        В истоке – истоке всего, не только языка – не отличить Плотина от плотины, они окажутся не разделены, так же однородны, как снег и вода. Оттого и смешна плотина: снегом можно остановить течение воды в реке, а ведь у снега и воды одно начало, вся разница между ними – в погоде. Снег – это зимняя вода. Но по возвращении в исток не только снег и вода окажутся неразличимы.

        "Никогда нельзя представить отсутствие пространства". Я могу. Но тогда исчезает смысл "я" и "ты".

        В истоке "я" и "ты" различаются не больше, чем плотина и Плотин, даже менее. Все "ты", к которым обращается поэзия Аркадия Драгомощенко, – это лишь одно "ты", интимность прикосновения к которому превосходит эротику: не потому, что эротике не придается смысла, а потому, что "ты" – изначально – содержит и "я". Ты и я дышим одним воздухом и различаем пространство. Но различие между "ты" и "я" стирается куда раньше, чем различие между пространством и его отсутствием, потому не так уж мы и далеки. Как бы велико ни было пространство, разделяющее нас, разница между "я" – или "ты" – и пространством несравненно больше, чем разница между "я" и "ты". Потому на пути обратно в исток "я" и "ты" встретятся раньше начала. На берегах реки, в которой сквозь зимний снег течет весенняя вода.
        Отматывание мира явлений совершается не одним шагом, а в некоем обратном порядке. Совершенно не обязательно этот порядок должен соответствовать порядку, в котором мир создавался (да и известен ли порядок мира наверняка?). Это как считать с конца к началу, заодно разлагая саму систему отсчета: с какого-то момента уже не знаешь точно, какое число идет следующим. В какой-то момент этого обратного счета окажется, что разделение между "я" и "ты" вдруг исчезло. Когда пространство начинает разлагаться, теряется смысл разделения материй, предметов:

        Такая стеклянная поверхность, очень прочная, очень стеклянная, как деревянная...

        Свойства стекла и дерева оказываются одинаковы, взаимозаменимы. Сквозь предметы проступает тот самый принцип устройства мира, которого всеми силами пытается избежать любой толкователь реальности: всё во всём. Если всё во всём – то и объяснять ничего не остаётся, а значит, всякий разговор теряет смысл. Эпространства и места, но ещё есть погода. И у поэта, как издревле, – снег во рту.