ПЕТЛЯ. 2. LOOP.
Ночью, сложно сказать, в два часа или в три – как раз часы перевели, – за окном снова выл ветер, швыряло голые ветки в стекло, вопила сирена. Но сирену перекрикивало: кроме меня, ветками расшвыряло в постели кардинала. У кардиналов строгая дихотомия – либо серые, либо красные. Судя по звуку, это был красный. Орал с частотой пульса, не хотел уснуть.
Пришлось встать, включить свет, обнаружить перевод времени.
Выпитое на ночь вино стало кошмаром: трейлер, в который зашла выпить бутылку пива, потому что это был паб; какая-то тётка, словно отцветшая пожирательница шпаг и прочей натуральной пищи, била в бубен, платье шёлковое, волосы седые по плечам; очевидный сутенёр; неочевидный гермафродит; другие любители пива; музыка; темно. Ну, думаю, Нью-Эйдж как Нью-Эйдж, в нищем варианте. Сижу, причащаюсь пивом с окружающими. Но как-то они обступать начали. И бубен ради меня шаманически стучать стал, и сутенёр придвинулся, и гермафродит чуть не показал того, из чего мы все так или иначе вышли. Они совсем уже вплотную – нож к горлу – вступай в нашу секту. И тут я встаю и говорю им, по-английски:
Не думаю, простите. Точность интеллекта и холодный расчёт предпочтительней ваших соблазнов, и уже очень скоро я снова займусь диссертацией всерьёз.
На том и проснулась, ветки швыряло в стекло, вопила сирена и т.д. Этот самый "холодный интеллект" у меня до сих пор фигурное катание, произвольную программу в голове выделывает. Как вот так не своим голосом заговоришь вдруг? Никогда не узнаешь, какая болтовня зашумит в голове среди ночи.
Это – моя сезонная линька, мой змеиный выползень.
Я смутно помню гениталии родителей, извне, не изнутри. Виденное, не виденное? Мало ли какого мусора в памяти не скопилось. Я помню, мамина задница казалась неприлично широкой, точно не задница, а таз. Медница, поляки говорят. В тазу плавает замоченное зелёное бельё с дыркой. Деревянные прищепки мокнут в луже. На латуни оседает, как это, медянка? Покрыться этим означает постареть.
И пойти спать.
*
А потом они говорят.
Обсуждают разницу скорости африканской и европейской ласточки и сомневаются, ласточка ли здешний стриж. Возможно, ласточка, но не африканская, потому что африканская, в отличие, не боится стрекоз.
Спрашивают: ну, как? Ну, ничего, говоришь, держусь в тепле, и вам того же. Да, говорят, зима, как же, мы знаем. Февраль, говорят, сегодня, ещё пара месяцев, и уже будет. Ну, говорю, это вы точно. А ещё, говорю, полнолуние, да, високосное в этот раз. И конфликты с выборами. Точно, говорят, конфликты, ой, эх, уф. А ещё выиграли на поле. О, удивляюсь, да? С ума сойти, надо же – выиграли. А проиграли? Жмут плечами – ну чего, проиграли, тоже, конечно. Ну, в следующий раз, говорю. Потом чихнул кто-то. Того благословили, он душу придержал, "спасибо".
Потом девушка пришла, в дверь поскреблась и ногу в проём засовывает. Заходите, говорю, заходите, не стесняйтесь. Ростом большая. Говорит, что имеет три вопроса. Я спрашиваю, вы Джойс, или Мирэкл? Не, говорит, я – Александра. А, Александра? (А думаю – имя, пыль и прах. И имя, огонь и пламя.) И чем могу помочь? А вот, говорит, можно, я книжку прочту, и от стыда – в краску. Книжку, а что же. Хорошо. Ободряю. Смотрит, словно заискивает. Только Александра эта на две головы меня выше, и штаны шелестящие, спортсменка – мне не дотянуться. Ушла. За книжкой. Счастливая, как африканская ласточка, когда несёт кокос за плодоножку. Потом ещё пришла Джойс с азиатскими плодоножками, говорила, неостановимо. Очень, говорю, очень, очень, очень интересно, как вы это рассказываете, Джойс. Вслед за ней – Мирэкл, а оказалось – парень. Можно, говорит, я буду сравнительный анализ креолов с евреями делать. Чудо, действительно. Одним больше, одним меньше. В остатке ноль.
Потом ещё ходили, смеялись, коверкали немецкий, торт меня побери, предлагали торт и обветренные фрукты, болтали перед глазами термосом с бурой жидкостью. Где-то я это сегодня уже видела, слышала. Махины мнемотехники, про которую лекция вчера. А потом – о! – среди древесностружечной плиты появился паук, бледный, но бежал.
Потом дверью хлопнули, я даже знаю, кто.
Телефон не звонил.
Алё, говорю, алё? Не слышно. Никто не звонил. Да и откуда бы. А вдруг кто-нибудь слушал, как я тут с длинным гудком разговариваю? Например, сосед снизу, на гитаре. Всё равно не услышит. Приходит, только когда с потолка вода течёт. Спрашивает, ты окей, сестра, в порядке? Как будто не дождётся, когда я фен в ванну уроню, а ему картину завещаю, Situation of America, 1848, масло по дереву, неизвестный художник, Новая Англия, 1848. А в это время в Средней Европе... происходило то, за сочинения о чём Александра и Джойс получат отметку, а я запишу в грамотку. А Мирэкл не получит, потому что завтра же вычеркнет курс из своего расписания. Танцы африканских ласточек по мякоти разбитого кокоса. Растёкшееся птичье молоко.
На бутылке – олень с неприлично маленькой головкой, толстое дно стакана – центр притяжения. Гравитации. С гравитацией. О гравитации. Потом проваливаешься, проваливаешься, сквозь страшную эту башку, в которой гудит озеро, метро, attention, passengers и уважаемые пассажиры, может быть, завтра мне будет письмо, которое уже сегодня, которое сейчас обрубится, и потом,
*
Вот оно, здравствуй, золотисто-игристое, на другой день. Похмелье. А теперь возьму и скажу: я – залётный конь на загривке дракона. Так устроена ориентальная логика, мне кажется: по индукции. Шапка – заломлена у всадника, всадник – надломлен на гриве коня, конь беременный – на загривке дракона. А дальше – по аналогии – ещё кто-то надорванный, шайтан от смеха? Доказательство по индукции не свойственно стране заката, здесь исключительно (подходящее слово) – от противного. От противного встаёшь в светлый день. От противного приходится бегать: от себя, долой по вечному возвращению ленты тренажёра. По противному кольцу. Пот, токсины, всё такое. Звуки Вагнера. Эта осада сегодня перешла в наступление (или просто великое перемещение с Востока на Запад?) и давит кольцом. Не будем говорить, соблюдём логику от противного. Когда рассматриваешь близко свою плоть, противно. Та же апофатика? А они говорят: мы преодолели неоплатоников. Как будто речь идёт об идеологии. Как будто так вот взял – раз! – преодолел. Не понимаю тебя, говорит он мне зачастую.
А что тут понимать. У неё ребёнок родился. А раньше она питалась коньяком с лимонами и небрежно одевалась. Носила летом свитера, закрывая годовые кольца, венчавшие руки. Красавица – производная по девушке, сказал один охочий. Но ведь была же, и до сих пор – по сю пору – свербит иногда где-то. В области кольца. Ребёнок уродливый получился, но он маленький пока. Говорит, счастлива. А что? От противного же. И бежишь следующую милю, только колени подгибаются. Кто-то слышит хруст мениска, когда я там.
И сочиняешь письмо, надеешься, что поймут без слов. Надежда есть: потому что понимать, по сути, нечего. Мне кажется, ты знаешь, что такое упадок, тебе не надо объяснять, даже и в любом случае, ведь не объяснишь же. Хотя нет: я видела недавно одного, в сединах и перхоти, пытался научить позитивной мудрости. Стоит ли говорить, что всё провалилось в квадратную черноту. Но он-то, мудрец-то, ничего не видел, стоял, крепко опершись на разжиревший крестец, если это подвержено ожирению. То ли по индукции, то ли от противного. И как это всё возвращается. Как призрак, который возвращается погромыхать костью таза.
А я. Я не хочу тебя видеть. Я вообще не хочу видеть. Да я и не вижу: я пишу, словами, кажется, понятное – видеть, как видит масло, сплюснутое с двух сторон субстратами вещества, т.е. ни шайтана. Нет, не душа, просто масло. Я не знаю, помнишь ли ты, что та станция метро, где я купила тебе проезд, где на нас показали пальцем, там, под колонной, – что то был Арбат? Я вот почти не помню. А ты, ты – ты другой ты, ты помнишь, что та станция метро, где ты не повернулся, это, кажется, была Фридрихштрассе, Чайна-таун, Таганская? Там есть туалет, в туалете – очко, не кольцо. Там было темно, не воняло, летал дракон, семь голов, каждая в три рыла, в общей сложности – двадцать один глаз. И ты не повернулся. У тебя на затылке вилось серебро, тоже. Я помню число, цифры, считала дни до, потом – после. Шайтан на позорном стуле делал копытцем.
Коза кормила детей копытцем, я помню, мне казалось, что так надо. Поэтому когда у серебряного копытца вылетали денежки оттуда же, это не удивляло. Молочные реки, денежкины берега.
А чего тут стесняться. Один сказал, у меня все шансы заполучить туза. А с ними – тройку, семерку знаков, т.е. порядков. Господи – хромота громыхает, эхо в колодце позвякивает.
Девушка со штангой, смотрит пристально. Тоже русская, может быть? Интересно, что чувствуют чикагцы, пробежавшие марафон. Что скрепили зыбучие пески Иллинойса по́том и кровью чела своего, кровь во почву. А если они откуда-нибудь? Что преодолели.
Скрипит колено несмазанное, заменить на железное. Заржавеешь и растаешь в растворе машинного масла.
Лента под ногой возвращается. Куда я бегу? Вдаль, как окружность – в горизонт. Надо забыть о позитивном времени. Начать молиться: отпусти меня, господи, из вечного золотого кольца твоего без страха и упрёка. Там я буду ходить – и есть ли она, возможность повторения?
И есть ли в повторении вопрос?
Продолжение книги
|
