Том 1
фрагмент 53

разминая бицепсы на шведской стенке, хирург Алексей Михайлович Зумкин говорил пациенту Антону Петровичу Щедрикову-Салтыну, растянувшемуся на шевиотовом мате под варяжскими брусьями и перекладинами, в больничном боксе, после процедур). Говорил, что после протемнения светоскоп определяет этиологию его болезни как страх перед разоблаченьем, - значит, в прошлом Антона Петровича есть червоточина, оказавшаяся стимулятором его недуга и повлекшая за. Антон Петрович сперва отнекивался, возражая - "не видно за моим прошлым того, что не смог бы высветлить юпитер публичности", - но затем поведал вот что (тайком записанное на бобины зумкинского шпионофона с автоматическим размикшированием зерен выдумки от плевел достоверности):
        В 199... год Великой Вранцузской реконструкции и грандиозного Римлянского Римейка я отошел от дел, остепенился и поселился в лофте в Аптекарском переулке. Перед этим я прокутил уйму с бесприданницей Ларой в галантном гэлльском Пижаре, где в ресторане на Сильфелевой башне (что неподалеку от Сифилийских полей) из своего заржавленного трофейного "дарвалдая" ее застрелил скромный сутяга Ластиков. Мой троедневный траур своим трагическим цинизмом растрогал всех бульварных фригийских товарок, - до этого они смотрели на меня недотроллями. Сколько их, не пересчитать, перебывало в моем люксе в отеле "Херника" на плац Тру-ля-ля в то троедневное разговение горя...
        После утраты Лары я вернулся в свой город и мой дон-жуанский список пополнили всего четыре метрески (как они меня волхвовали) - Мария, Магда, Лина и Марфа, если не считать случайного и ни к чему хорошему адюльтера в Каннах с Галей Лейской, телеграфистской, дочкой, внучкой, правнучкой династии телеграфистов, в оной еще Империи обслуживавших губернский Темноаллейск (там правнучку князей Мещерских застрелил в 191.. году на белопольском перроне конопатый офицер-белоручка, в чирьях и с заячьей губой, и потом плакал, уткнувшись в чью-то пазуху, что она больше не хотела, а конвоир - дородный Жан д'Арм Жене - удивлялся, как она вообще с ним могла, чудачка, с таким сопляком).
        Служба внутренней секретности перехватила телеградус, посланный Галей своей конфидентке Иде Деевой с аудиовизуальными выжимками из нашего романа. За преступную связь с бывшей компатриоткой я был сразу препровожден в Ключеградский каземат (отбывавшие там кожевенник Гессе и суконщик Манн по-своему лопотали эту цитадель "Шлюссельбургом"), где дожидался.
        Сокамерником моим пребывал беллетрист Белошвейкин, родом из поповичей, разночинец. Своими пасквилями и наветами он подбрасывал дрова в топку национальной смуты, и после того, как цензурой было зарублено семь номеров издаваемого им журнала "Соременник" (о пользе и вреде телесных наказаний), его постановили упечь до лучших.
        В медальоне, что носил он на волосатой, наверно, груди, точно не помню, был выгравирован портрет Катерины Измайловны, вокзальной вокализки из вагон-ресторанного джаз-банда, подобранной им в метель на финно-морском полустанке Лесколово, тут же обвенчанной с ним и тут же потерянной в пурге с каким-то попутчиком из пуритан (позже, прожив с эти попутчиком лет десять, она отравила его лже-лисичками с тыквенной подливой, после чего пополнила девятый концентрационный круг Имперского каторжного одубения, а имя ее изрядно муссировалось в суфражистской прессе с протестами против).
        Белошвейкин был неугомонен и непокладист: между чаянскими чаепитиями и "фламинголом" (подвижная тюремная забава, сводящаяся к инсценировке охоты на "фламинго": один с трезубцем и сетью, другой - с павлиньими перьями в набедреннике) он на вощеной бумаге строчил opus magnum "Косарь нашел нам Каин", где доказывал, что Каин - это ключ (в смысле источник, ручей) бессмертия, а также ключ (отмычка) к Боб-Ку (так в национального поморских камланиях называется Рад, предстоящий нам после смерти). Опус его казался мне неудачной пародией на полиотеический памфлет "Жить не во ржи" Жана Волжана (псевдоним вермонтского аутсайдера Сана Солжана). Также белошвейкинская лабуда смахивала на трактат "Не могу мычать" Лео Фэта (псевдоним третьестепенного русского футболиста из графов Толстых, подвизавшегося в публицистике). Отбитый на тивитайпе в "годину глада на Поволжье", как претенциозно маркировалась эта пора в Большой Энциклопедии Фальсификаций, трактат Лео Фэта повествовал от лица рогатого и безрого скота о тяготах "мренья" (диалектное индоиранское словцо для обозначения состояния последнего тренья и пренья с жизнью). Единственным дельным пунктом мне представлялась вымученная этим самым скотом ремарка, что пора вернуть богу билет или номерок на скотобойню. Трактат вызвал нешуточный резонанс миллионов на двадцать секунд, но затем был оттеснен из горячих строк топ-десяток бестселлерами Артемия Сладкого, - и забылся. Все равно скот мрел, а Лео Фэт зарабатывал гонорары и гонореи.
        Следя за усердством Белошвейкина в литературной таске, я также решил поупражняться в изящной ловле слов "мышью" на дисплее персонального "Райтера". Дотоле далекий от романических затей и программирования событийности, я сразу так поднаторел в этом, что через две недели отпринтировал весьма фривольный двухтомник "Волна и мыс". Пикантную штучку для тугомордых девиц и тучных вдовцов. На протяжении первого тома скромный студент Жан третируется двенадцатилетними либертинками Жюльеттой и Жюстиной в каком-то силезском хостеле. Во втором томе на лигурийской вилле два пожилых либертина Жюль Вер Харн и Сен-Жюст третируют хазарскую курсистку Веру Павловну, сняв с нее только леопардовый жакет и даже не расшнуровав на ней прюнелевых мокасин. Финально в Семнадцатиколонном Зале Суда в Нью-Руане патологические либертины и либертинки (их четверо на скамье подсудимых) присуждены к пожизненным рудникам в Яицком Уранске. А тройка славных перовских ребят в нагольных тулупчиках на передвижнических "амстердамках" (узенькие терракотовые саночки) транспортируют трупы Веры Павловны и влюбленного в нее студента по майолике льда лилового озера где-то в Ильменском Сиаме, в глубине сцены. Когда писал эпилог, даже прослезился: лед озера проломился, санки скользнули под его скорлупу, и в атмосфере смерти стало жидко и жутко, как в жизни.
        Регулярно наезжал ко мне на нормированные свидания поэт Николай Павлович Неуродов, изрядно ударявший по русским женщинам и оттого теперь прячущий в креповый парусинник свой красный проваленный нос. Я передал ему в табакерке микрофильмированный экземпляр своего труда с наказом опубликовать без купюр и перемарывания капилляркой цензора. Тот согласился, а через неделю эфонировал мне, что когда он уселся в аэросани, застегнул на них полость медвежью и отсчитал ключнику кофейные (багряные гривны с мокрыми от крови бородками небожителей), то табакерка с рукописью моей выскользнула из-под полости, и заметил это он только в пике полета (аэросани набрали высоту, взвились в хлорированное небо, подобрали шоссейные полозья и легли на курс к департаменту). Я было матюгнулся, но он уверил меня, что тотчас дал в "Содомических новостях" текстуру о пропаже, и на следующий же ему принес утраченное низкорослый скорняк, даже отказавшийся от солидного вознаграждения "сольвейгами" из-за (как он выразился) "возвышенного журавлиного ступания прозаических периодов" (подозреваю, этот период выдумал сам Неуродов, чтобы не отслюнявить скорняку причитающийся ему куш, о коем тот, неграмотный, и не догадывался).
        Я принялся ждать публикации моего скромного, а Белошвейкина тем временем перевели в замок Альбидон, что у Восьмиреченска, в Камчатии, где он и скончался по прошествии двух недель: по официальной версии - от обострения темзийской лихорадки, а по неофициальной... но их было много, и молчали о них в тряпочку, а кто пытался что-то дознаться, те уже после молчали в тампоны с хлороформом в мерклевских пыточных подземельях.
        Как-то в осеннее предполудние ко мне ввалился в ондатровой шубе старший каптенармус Виссарион Иосифович Чернявский из Центрального Экзерцир-хауза русской литературы им. Артемия Сладкого (псевдоним Мафусаила Ферзева, вольноотпущенника с Капри), а за ним семенил сам Неуродов в холщовой "достоевке" (униформа государственных распутников). Чернявский утер батистовым платком свою одутловатую физию, всю в созвездиях экзем, и торжественно потрепал меня по плечу, - оказалось, мое детище опубликовано, собрало восторженную прессу; права на эту и последующие мои эскапады куплены с потрохами, и операция принесла мне одновременно девять миллионов тосканских золотых лир, а также не пересчитать сколько тысяч серебряных мантуанских арф ренты, пожизненно. А я, раскрыв шагреневый переплет, с каким-то изуверским холодом чуть ниже пояса и с конвульсиями в суставах, удостоверился, что под моей фамилией и под моим названием издана тягомотная белиберда Белошвейкина, его гноящийся гражданским пафосом "Косарь..." вместо моей обкатанной лазурным юмором "Волны...". То ли уже догадавшийся о своем ближайшем Белошвейкин подменил в табакерке мою рукопись своею во время моих профилактических рандеву с тюремной окулисткой Акулиной, - пока она склонялась над алфавитом таблицы с вибратором указки, я успевал приподнять полы ее медхалата, и в результате был признаваем то непоправимо близоруким, то неприлично дальнозорким в тот момент, когда, позвякивая болванками и бодянками, в окулисью вваливался комендант каземата Родион Старообрядцев, в общем-то недурной самодур, обожавший самолично отрубать головы престарелым преступницам (вороватым процентщицам и старожилкам долговых ям) в специально оборудованных кельях с плахами, замаскированными под бильярдные столы: помню, заключенных частенько загоняли в эти кельи, выстраивали гусеницеподобными шеренгами, и их порядком мутило, когда после взмаха топора из китового уса седовласая голова катилась с мерным дроботом в жестяную лузу, оставляя по себе на зеленом сукне красные зигзаги.
        Или белошвейкинскую рукопись подкинул один из его сподвижников - важная шашка в терартистическом отделе МПП (Монополии на Подпольность и Полулегальность), осознавая, что каламбурная фамилия Белошвейкин у цензуры встанет костью в горле, а моя, не менее каламбурная, еще туда-сюда, проканает. Что гадать? - до сих пор это не прояснилось и не прояснится, надеюсь, никогда. Сразу после визита Неуродова и Чернявского я зарылся в свою соломенную тахту и от обиды ревел тромбонно (так трубит упряжной трудяга, помесь орловского рысака и тамбовского тяжеловоза, учуяв дымок спаленной жнивы или горящего гумна, и вдруг корпускулами своего конского предсознания поняв, что этот рейд во главе кособокой телеги для него последний, и мясницкий нож ему неизбежен, как неизбежны были много инкарнаций тому назад почетное место в римском сенате и предоставленная сапожком калигулы прерогатива лягнуть того похотливого сенатора, с таким вожделением пялящегося на его жеребячьи достоинства; а после по наивному кивку его ухоженной гривы этого сенатора так затрапезно задушили железной тесьмою два ливийских гладиолуха).
        С годами, уже произведенный в маститые профессора черно-русской литературы и сделавшись весьма почитаемым плутовским романистом, я неизменно мандражировал, разворачивая очередную критическую борзопись, ожидая очевидеть там подписанный каким-нибудь журнальным живоглотом безоговорочный компромат о моем мошенничестве и подвохе. Эта боязнь стоила мне грыжи, постоянного свербения в гузне и изъянов в осанки, похоже, она-то и причинила мне мою последнюю maladie.
        - Je vous compris, - озадаченно отозвался Зумкин. - Вам не позавидовать. Страданий физических я облегчить Вам не смогу, но совесть канализировать надо. Вот мой рецепт: пойдите на площадь Свиную, вскарабкайтесь на лесенке приставной на кооперативный ларек - и в динамик - четырем сторонам рампы: "Не я автор "Волны и мыса"! Не я! Не я...". Покайтесь - и полегчает