|
* * *
Экзамены... Испытания...
Всю жизнь...
Всю зиму до снеготаянья
продержись.
Пустое знание тайное
с доски сотри,
и выдержи испытание,
и непостыдно умри.
* * *
У которых не глаза, а очи,
не смыкают их до полуночи.
Ну а мы, глазастые, простые,
засыпаем, где ни постелили.
Где ни кинем ветхие простынки,
засыпаем, как на пересылке.
Прислонясь макушкою к простенку,
в башмаке нащупывая стельку.
* * *
И я свободу любила,
не кра́ла, не воровала,
я только чашку разбила
об голову генерала.
И маюсь теперь за решёткой,
как в клетке вольная птица.
"Пора, брат, – слышится шёпот, –
давай улетим". Улетится?
* * *
Стихотворяются двери,
развоплощаются звери,
па́ром свистит о потере
невидимый пароход.
Потере, утрате плоти,
и тоже невидимый плотик,
чтоб выплыть на берег напротив,
Харон спускает на лёд.
И машет веслом незримым,
как будто над городом Римом
в просторе необозримом
посылает последний привет.
И ветер, зияя и вея
в развалинах Колизея,
подвывает не хуже зверя,
но без особых примет.
* * *
Ненаглядное моё
солнышко на крыше,
житиё и бытиё,
даденное свыше.
Бытиё, а с ним и быт,
грязная посуда...
Не замучен, не убит,
не спеши отсюда.
Не спеши отседова,
где сияет месяц
и где на траве дрова
светятся и светят.
* * *
Чем же это простота
хуже воровства?
Нешто тем, что ра́спята
в гуще естества?
В гущах, кущах, рощах,
где ржавая листва
со щёлоком полощет
слова, слова, слова.
* * *
Кто о тебе виноват,
кто о тебе невиновен?
Лампочка в тысячу ватт
над тысячью малых воен.
Кто о тебе солдат,
лётчик, разведчик, воин?
Тысячи мест и дат,
тысячи "волен – не волен".
Где опечатка зрачка
смотрит в тебя из волчка,
лязгая тихо ключами,
там ни вины, ни вина,
там не обременена,
не обречена на молчанье.
* * *
Где нету ни дождя, ни снега
и нет и помысла побега,
звезда, известная как Вега,
висит в пустыне безвоздушной,
земной природе непослушной,
и, мило нам это, немило,
но луч в одно мгновенье мига
пускает в окоёмы мира.
Мы – тварь, сотво́ренная Кем-то,
соотворённая к memento,
в зубах зажав окурок "Кента"
и не боясь пошевелиться
(метелица сечёт нам лица)
и взять хоть чуточку разбега
туда, где лучезарна Вега
и нет ни времени, ни века.
* * *
Сами в себе награда,
премия, звание, приз,
как по камням Ленинграда
некогда веявший бриз.
Ну уж, не бриз, просто ветер,
путавший кудри у рифм,
веял, тебе не ответив,
а всё-таки повторив.
* * *
И звукосмысл, и смыслозвук,
и не величье замысла,
а этот звон, и звяк, и гук,
как будто вьюга занесла
всё видимое, только звон
из-под сугробов к небесам,
и гук, и гул со всех сторон,
нечаянен и невесом.
* * *
Запинаюсь и некаю.
Не ищу, говорю, идеала.
(Мама, мамочка, некому
подоткнуть одеяло.)
Стану к зеркалу мерклому
спиною, очками к стене.
(Мама, мамочка, некому
пробормотать во сне.)
Веком прошлым вышколен
ум. И горе ему.
А доставаться шишкам
некому. И никому.
* * *
О, снеговые безбрежности чистой страницы!
Не зачерни по небрежности белое поле.
Не зачеркни незаписанный стих бледнолицый.
Не запиши сверх того, что научено в школе.
Четверолистника ластиком не прикасайся.
Не насыщайся четверолапой сиренью.
Чудо, не чудо ли, главное – не пробросайся,
слыша ответ себе – да, как листу, как растенью.
* * *
Кроток и короток век
бабочки-подёнки.
Одно мановение век –
и заменяется свет
на вечные потёмки.
И заменяется лёт
на "из праха, и прахом..." –
пылинкою, градинкой, льдинкою, лёд
не вымолвит: "Лети, мотылёк,
за ресниц мановением-взмахом..."
* * *
На смеси французского – к счастью, с найниже-,
найнижегородским, найближележащим
в сокровищнице словаря –
мы в городе П. (в просторечьи – в Париже)
и шарим губами, и ржём, и скрежещем,
и всё, как окажется, зря.
А может быть, кажется – и не окажется,
а будет совершенно иначе,
а будет совершенно иное,
и зимняя лужица мазутом замажется,
и станет неважно: удачи-неудачи,
лишь бы звёздное небо надо мною.
ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ ПРО ЛЁД
На смерть Лены Шварц
1.
До крайнего краешка, "краешка кромки",
где, хрупкий и ломкий, ломается берег,
в духах и туманах, как тень Незнакомки,
спускается ночь на кладбищенский вереск,
на вереск, на отблеск последнего солнца,
на оттиск хвоща в ископаемом камне,
на соли щепотку, на щепочку перца,
на хлеба краюшку, и знаю: пока мне
мозгов не отбило, в сиянии ночи
пою шепотком, никого не встревожив.
Поёшь и бормочешь: – Пошёл же, нет мочи...
Но отблеск услышал, проснулся и ожил.
2.
Оттаивает лёд
и снова примерзает,
отчаивая воды,
застывшие под ним.
И чёрный ледокол
чем-то не тем-то занят,
как будто не у дел,
не колет и по льду
на брюхе не ползёт.
Ещё не ледоход,
и запах огуречный
ещё не завладел
пространством жизни вечной
над серою Невой.
Потом наступит май.
Не сдайся, не замай
открывшиеся шансы
и, отдавая шанцы,
плесни в лицо водой.
МЕТАФИЗИКА
О, как она мила, поверхность мира,
нежна и снежна, не необходима.
Облуплены, милее ли миры
без шелухи, скорлупки, кожуры?
Не знаю. Знать – то было бы зазнайство,
спасательное дедмазайизайство.
Просоленных и просмолённых шлюпок
не заменить флотилиям скорлупок.
О, как он хрупок, этот слой powierzchni*,
как кожица проваренной черешни.
И хлипок – чуть нажми, и обнажится
земли подкорка – лава и живица
доисторическая. Многовековое
с нас опадёт, не всхлипнув и не взвоя.
А где удушенный дослышишь вой –
туда не бейся в стенку головой.
МЕТАФИЗИКА-2
Полуфизика, полу-
чёрная метка.
Отправляя детище в школу,
не справляйся, какая отметка
по литературе, метаматематике
или экобиологии.
Подсчитать лепестки мать-и-мачехи
способны ли многие?
Многим ли дадено
двойное зрение?
Находиться в ограде, но
продираться сквозь тернии?
К звёздам ли вправду, к звездам ли,
но вопреки ограде,
вопреки патрулям запоздалым
в городе и во Граде.
* * *
Не врубилась ещё, не вмолилась,
не впечаталась в общее дело,
не засматривалась, не глядела,
ни на чью не сдавалася милость.
Но зато и слезами умылась
и, едва доходя до предела,
поседела и поредела,
только длилась, не определилась.
Только тлилось под у́глями пламя,
только тлело оно под углами
многогранного горизонта.
Только сыпались по́ ветру искры
и скрывались в потёмках тернистых,
где ни разума, ни резона.
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ, СОЧИНИВШИЕСЯ НОЧЬЮ
НА ПУТИ ИЗ ВРОЦЛАВА В ПАРИЖ
1.
В евробусе – евросны,
восточно-, центрально- и западно-,
закатно, рассветно, и за полнолуньем
сребрится лоскут тишины.
Усни, убаюкана ходом колёс
по евроасфальту, по евробетону.
Лес как дом и дом как лес
надвигаются встречь бездону.
Провали-
ваешься
в глубину и в зубную боль,
ищешь, как ложкой во щах,
утоление, не любовь.
И что же приснится-привидится,
взревнуется, позавидится
на Саарском мосту,
где луны кружок – как прыжок в пустоту.
2.
Зарифмуя рифму с рифом,
повторяхом, повторихом,
не пишу я акрости́хом,
приневоленным стихом.
Я пишу стихом свободным,
поднебесным, подколодным,
самому себе подобным
в неподобии своём.
Словеса, где пахнет гарью,
как рубанком обстругаю,
насмеюсь, нахулиганю
и поплачу сподтишка.
Ходит крейсер, ходит лодка,
кто увесисто, кто кротко,
под щекою спит пилотка
на закраине песка.
(Ходит крейсер, ходит шлюпка,
кто увесисто, кто хрупко,
стонет сизая голубка
на закраине песка.)
3.
Угомон меня возьми,
отложи на полку,
узелками и связьми
подвяжи мне холку.
Нашли Дрёму на меня,
ту, что возле дома,
как на чёрного коня,
то есть вороного.
Угомон со всех сторон
без грозы и грома.
Снова, снова крик ворон.
Снова, снова, снова.
* * *
Как в лесу за ланью
спешит оленёнок,
дуракавалянью
учимся с пелёнок.
Как в волну за чайкой
ныряют чайчата,
вечной отвечайкой
жизнь у нас почата.
Как котёнок брошенный
сам изловит мышку,
сядем по-хорошему,
уткнёмся носом в книжку.
* * *
Эти словно и будто и как...
Но не сравнивай. Слышишь, живущий,
запустившийся в райские кущи,
отобьясь от собак-забияк.
Эти верно, наверное и
очевидно. Но что очевидно?
Что ни слуху не слышно, не видно
ни очам, ни очкам, ни-ни-ни...
Сохрани, и спаси, и помилуй
меня грешную, грешных нас.
В поле минном крапива с малиной
перед взрывом корнями сплелась.
* * *
Меня преследуют глаголы,
несуществительны и голы,
и по пятам, и по бокам,
хватают, цапают за локоть,
за мной, за мной дверями хлопать
и возноситься к облакам.
И поспешают, и мешают
самим себе, и утешают
друг дружку: "Слушай, отдохнём.
От зноя, знаю я, стемнею,
куда угнаться нам за нею,
хоть локоть к локтю с ней идём".
И сжалюсь я, и отпускаю
бедняг, и руки опускаю:
"Вяжите, сопрягайте мя".
И, подтянув на брюхе пряжку,
впрягусь в знакомую упряжку,
лишь темя темью оттеня.
двойное восьмистишие
Донкихотская страна
не родная сторона,
хоть и не чужая.
Ходят волны-буруны
на четыре стороны,
подмывают валуны,
где гнездились во́роны,
воронят рожая.
Кто на ослике верхом?
Кто спевает петухом
в свете дня жестоком?
Веют ветры-тайфуны
на четыре стороны,
крошат в крошку валуны,
где сходились форумы
Запада с Востоком.
* * *
У дверей из подземелья шум и крики,
папарацци наставляют аппараты.
Возвращается Орфей без Эвридики,
на кифаре его струны оборваты.
Обормоты кифареда обступая,
только боль уже глухая и тупая.
Позади уже неразличимы стоны
Эвридики, Прозерпины, Персефоны.
* * *
Ко́злища, о́внища, а́гнища,
огни́ща и костровища...
Нет, не диа́лог, но а́гон ища,
флагом маша́, по развалинам рыща,
по погорелым хранилищам,
не завалялась ли где праща,
по бывшим жилищам и присным приснилищам,
"слоги – долго – в горле – полоща".
* * *
Не исчерпано, неисчерпаемо,
как обломки межзвёздной поломки,
как число выплываний Чапаева
из волнистой поцарапанной плёнки.
Не исчезло, неисчезаемо,
как простёртое на небосводе
дирижированье Хозяина
круговоротом воды в природе.
Не отчаянно, не отчалено,
неподсчётно, неподотчётно,
как чаинки в чаю у Начальника,
недопитые до́ дна.
* * *
Дело нечисто.
Внимание! Ахтунг! Позор!
За шеломянем мотоциклиста
бесовской укрывается взор.
Бесо́вские рожки
меховые из каски торчат.
Только и свету в окошке –
светофор да невидимый чад.
Потяни ноздрями,
и почуешь, почём этот чад,
кто герой в мелодраме
и о чём светофоры молчат.
* * *
Уж во что ты эти ночи ни ряди,
хоть Палладой, хоть бы этой... Артемидой –
умираем не по очереди,
а когда кому прописано планидой.
А кому и как – не при на рожон
дознаваться, где планида достала...
Кто во сне, а кто под вострым ножом
под восторженные вздохи медсостава.
Кто во сне, а кто во снах наяву,
как вайнах, узревши гребень Кавказа,
как поэт, спеша сквозь курву-Москву,
не спужавшийся ни чоха, ни сглаза.
* * *
В ваших краях ещё уцелели замшелые лабухи.
Редко встречаются, но каждый каждому рад.
К старости плоть утрачивает всякие запахи
или наоборот – густой источает смрад.
А им неважно. Они-то, Петровичи, Палычи,
не носом живут, а ухом, как аппарат-самограй,
и в руках у них невидимые барабанные палочки,
и они маршируют – прямым ходом в рай.
* * *
На этой пахоте с присядкой
при окончаньи борозды
не взвидишь ты ни жизни сладкой,
ни зги, ни хлеба, ни воды
и лишь хромающие следы
оставишь в благодатной почве,
которых не послать по почте,
которыми и от беды
не заслонишься. Не приснишься
сама себе при свете дня,
и только упадёт ресничка
на щёку, веко отслоня.
* * *
Как бы змея спираль вия,
но и с разбегу
ищу ли я второе "я",
второе эго?
Родит земля читателя?
Врача скорее.
Грех замоля, предстану ль я
пред галереей
чудесных рож, где каждый схож
со мной хоть чутку,
хорош, нестар, как санитар,
что вопреки рассудку
бросает ключ, как солнце луч
кидает в море...
Могуч прилив, всё высветлив –
и страх, и горе.
* * *
Не хотится ль вам пройтиться...
у колодца расколоться
я б хотела как вода
эти нищие деревни
и электропровода
и газопроводы
рекрутские проводы
не по небосводу
ходят бабы по́ воду
ходят бабы по́долгу
от попевки к пенью
и похоже наступает
край долготерпенью
* * *
Зажмурься, и рот зажми,
и воском залей ноздри,
оставшимися двуми
восчувствуешь маре ностре,
восславишь небесную твердь,
и вслушиваясь, и ластясь,
играючи – о, протрезветь –
гармониками целестис.
* * *
С конструктивистского клуба
ступеней катила их рать.
Эх как они пели эхлюбо,
а имея в виду умирать,
уминать, твою мать, в изголовье
мёрзлый нечернозём,
вот так вот сбывалось присловье:
все в землю,
все прахом,
все будем
быльём.
* * *
руки в боки русский рок
у сороки-белобоки истекает срок
под кликухою ворона кашу заварила
а как выйдет за ворота и опять за прежнее
покидая клетку не через окно
а как выйдешь за запретку значит всё разрешено
* * *
Ты Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я,
моя чешуя сползает с меня, как короста,
и незащищённой одесную и ошую
стою пред Тобой в вышину невеликого роста.
А Ты не гляди, на груди что значок и нашлёпка,
зато глубоко, под слоями одёжек-застёжек,
упрятан мой крест, словно в чаще упрятана тропка,
та самая тесная из неутоптанных стёжек.
А Ты не гляди, что ни кожей, ни рожей не вышла
и речи как дышло, ни смысла, ничтожно и тёмно.
Зато закипаю, да так, что срывается крышка
и брызжет железо, плюётся оплавками домна.
* * *
Прощай немытая несытая
несомая как пух в подушку
Я из ледышки тайну вытаю
из тайны выплавлю лягушку
царевну Может целых две
с коронками на голове
и тою песенкой провытою
через подслушку и заглушку
И прожитое жизни жито я
впотьмах закладываю в пушку
Пали солома Подпали
четыре колышка земли
* * *
Куда бы ни и где бы
с пути не повернуть,
от ветреныя Гебы
не сбечь, не ускользнуть.
Каких бы мыльных губок
ни мягок был полёт,
громокипящий кубок
настигнет и зальёт.
Какой бы ни был транспорт
небесно-голубой,
открытое пространство
обрушится в забой.
Локтями и когтями
в породе роя ход,
как в череве, как в яме,
дорвёшься до ворот,
где сорванные петли,
и проржавел засов,
и есть – но есть ли, нет ли? –
пружинка от часов.
* * *
Совсем другая логика,
куда меня заводишь?
Мелодика, гармоника,
с ума сыграешь сводишь.
И уху слышится сума,
но не тюрьма уже,
и скудных звуков кутерьма
в подвальном этаже.
Погода ухудшается,
едва ещё лучась,
и око уху чается,
дождём заволочась.
* * *
Замолчи, говорю. За молчаньем
засижусь, как чаёвник за чаем,
как кочевник за стенкой шатра.
За Шатурою чад и отчаяние,
и борта вездеходов причалены не
к берегам, только к стенкам костра.
В дымке лес воздвигается вздыбленный,
чай качается в чашке задымленный,
пробежал холодок по стихам...
Замолчи, а то будет отчаяннее,
чем пожар, полыхнувший нечаянно и
до скончания дополыхав.
* * *
"Подыжжая подыжоры",
он на небеса взглянул,
и остались в небе дыры,
словно капельки чернил,
словно лёгкие рисунки
на полях черновиков,
словно с горки скачут санки
навстречь будущим векам.
* * *
Не по приказу
хоть бы и души
скудную фразу
насквозь продыши.
Розни и казни,
суета и возня.
Как бы как раз не
провеял сквозняк.
В лавке приказчик,
под лавкою кот.
Поверни этот ящик
спиной от ворот.
* * *
Белые лилии и
ирисы бледно-лиловые,
словно ручьи разлились
и расцепились оковы. И
взмыл в облака парадиз
и ворота́ златокованны,
нити златые сплели
полные сети уловами.
И, вытряхая на земь
рыбины сереброхвостые,
нёбом нащупаешь зелье
дикого мёда и воска и...?
СОГЛЯДАТАЙ
недосонет
...где со своими бедными "у"
аукается индивидуум,
у коего только для виду ум,
а взаправду – "ага" да "агу",
там книжица, полуутопшая в ванне,
о двойниках и о девочке Ване,
о столоверченьи впотьмах...
И молвила, молвил, сказал ли, сказала:
"Помилуйте, в Ялте – и нету вокзала!"
– и пуля навылет бабах.
ПОЛИНЕ БАРСКОВОЙ – ВМЕСТО РЕЦЕНЗИИ
Жить как в сказке, без подсказки и шпаргалки.
Эти пляски, эти песенки и гимны.
Эти галки на крестах, и в забегаловке
воздух дымный, никому необходимый.
Бедная, бедная, бедная П.,
трудно тебе затеряться в толпе
даже на Трубной,
даже под сенью ворот золотых
золоторотцем останется стих
треухий, треуглый.
Никому не бойся, никого не смейся,
крепко на Небося надейся.
Полина Барскова. Прямое управление. – СПб.: Пушкинский фонд, 2010.
* * *
Кучевые снега под колёсами,
и крыло попрочней, чем весло.
Очертанья движенья затёсаны.
Ох, неве́село, невесело́.
В веке ошеломляющей скорости
человек среди неба завис,
не ища ни выго́ды, ни ко́рысти
и не глядя ни вверх и ни вниз.
Человечество, ячество, жречество –
ни пред чем не склоняя чело.
Небогатое наше отечество,
небогатое наше село.
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ
1.
НЕ-РЫ-ДАЙ. Ни безумно, ни у́мно.
Этот гроб-остолоп, эта трумна.
Эти двадцать четыре гвоздя.
Хорошо умереть погодя.
Эти взоры чудны́е, чумные,
не подёрнутые слезой.
Разговоры с тем, кто не ответит.
Смерти злой не боись, не боись.
2.
Никого, ничего не боялась
там, где жимолость в жало сжималась,
где над сирой землёю сирень
растопырила лапки и лапочки,
где обутые в лапти и тапочки
Дилидон и Теньтень-потетень.
3.
Но что же выше города
и тише огорода?
Что гложет пуще голода
и жжёт хужей пожара?
И что комком у горла
под ярлыком "распродано"
под языком ужалено?
И жаль, но... Нет, не жаль.
* * *
Штойто, и Ктойто, и Либонибудь
вдоль по шоссейке отправились в путь.
Штобы, Кудабы и Гдебытони
шли по бетонке и ночи, и дни.
Иже, и Еже, и Аще, и Аж
не разжигали ажиотаж.
Все они шли, куда и пришли, –
Ужели, Ежели, Или и Ли.
Только меня не нашли.
* * *
Кровью, почвой, временем и местом,
листиком, почкой, корнем, лепестком –
братьям-сёстрам, женихам-невестам,
под надзором острым и невесть о ком.
"Идут эшелоны". Идут. "Без тебя. Доколе?"
На коий редут? На поле жатвы – на кое?
И коей рукой махаться, махать, креститься?
И, в общем, накой жнивью хворостеть, колоситься?
Жнивушка, нивушка моя золотая,
как и я, проклюнулась на исходе мая,
как и я, проклюкалась на исходе серпня,
как и я, осунулась под уколом шершня.
* * *
Анкор-анкор наперекор
тому, что чает рок,
наперерез и рек, и гор
судьбе, трубящей в рог,
куда сияющий чертог
огнями круглый год
обвалят в бешеный поток
и галл, и франк, и гот,
и славянин, и славное,
но без оружья воинство,
а это значит: главное –
не потерять достоинство.
| 