|
I
февраль-ноябрь 2011
* * *
Всё еще с ума не сошла,
хоть давным-давно полагалось,
хоть и волоса как метла,
а метла с совком поругалась,
а посуды грязной гора
от меня уж добра и не чает
и не просит: "Будь так добра,
вымой если не чашку, хоть чайник..."
А посуды грязной гора
постоит еще до утра.
И ни чашки, ни чайник, ни блюдца
до утра, дай-то Бог, не побьются.
* * *
Не остави меня. Не оставь.
Не отстань от меня, что бы я ни
вытворяла. Как бы ни буянила...
Не расплавься, как сталь, не растай,
как снежок с пробухающих почек
в одну ночь. На пути не постой.
Не расправься со мною за почерк
запутанный, непростой.
* * *
Шептанием, бормотом, басом,
охрипнув и осипев,
как Мцыри, сцепившийся с барсом,
душу́ вспоминанья припев.
Поминки сменив на пожитки,
на ветхую рухлядь вещей,
отпраздную праздник "дожинки"
среди недожатых полей.
И сердце мое не вещует,
не смотрит ни взад, ни вперед,
и лишь недействительность чует
мой скорый – к чему? – поворот.
* * *
Что-то я стала всё чаще в стихах задаваться вопросами,
жалят нещадно меня комарами, скорее чем осами,
жарят на медленном, как поросенка, огне диалектики,
не оставляют ни пяди, ни дня утвердительной лексике.
Местоимения если – одни лишь неопределённые,
сущности тают, на виды, на племя и род поделённые,
и отлетают с подпочвы и почвы – и в небо зелёное!
Ох, нелегко заменить вопросительный знак восклицательным,
как цеппелин от цепи отцепить, не орудуя скальпелем,
как журавля досыта́ накормить угощением цаплиным.
Ох, нелегко...
* * *
По линейке, по правилу
целый век проживя
– что тебя переправило
к берегам без жилья,
без того и без энтого,
словом, без ничего,
счастья одномоментного
не щадит существо,
не жалеет эссенция
экзистенции зол,
серый-пепельный светится
под углями подзол,
тянешь плуг или борону,
под отвалом зола,
по ту сторону
и добра, брат, и зла.
* * *
Там, где булки растут под деревьями,
где прогулки сгущаются в тьму,
пилигрим, переспутанный вервием,
в языке, непостижном уму,
объясняется, может быть, с Господом,
может, аспидом, чтобы не впасть,
где под спудом, нарывчиком оспенным,
воспаляется жадная страсть.
* * *
Легкие деньки,
чижолые ночки.
Подоконники
непрочны, непорочны,
точно моряки,
матросы с броненосца*,
чьи броневики
не по во́лнам носятся.
ПОСЛЕ ВСЕНОЩНОЙ
Не задачей, не заданием,
не стирая в прах и дым –
научи мя оправданием,
оправданием Твоим.
Научи меня смирению,
отучи от лишних слов,
чтоб ни вервию, ни ремнию
не развязывать узлов.
Оправданием учи меня,
и помилуй, и подай...
Безо времени, без имени,
если сможешь, оправдай.
ВЫХОДЯ ИЗ КАФЕ
Бон-журне? Бон-чего? Или бон-
послеполуденного-отдыха-фавна.
Объясняюсь, как балабон,
с окружающей энтой фауной.
Лучше с флорою говорить,
с нею – "без слова сказаться",
и касаться, и чуять, и зрить,
не открывая абзаца...
* * *
Покуда снишься – снись.
Пока веревочка ни вьется,
а взрывчатая смесь
покуда в руки не дается.
Покуда весишь – взвесься,
не то взлетишь, как пыль
при свете полумесяца
посеребря ковыль.
Пока тоска-тоски-тоскою
и не с руки, и не к лицу,
покуда не перетаскаю
всё тайное на улицу.
Покуда снится – как снуется
по той, по заосинной стороне.
Кто поглядит со дна колодца?
Кто не уколется, сбегая по стерне?
* * *
Загадочны – как жизнь.
Как жизнь по эту
сторону реки.
Вяжись – не отвяжись,
Москва-река впадает в Лету,
пройдя чистилище Оки.
И огоньки
с другого берега,
призывные, манят.
Как будто там Америка
и мотыльки,
изображение монад.
Как будто ты не рад,
не рада, не уверена,
что всё. Остался взмах руки.
* * *
Суета и маята.
Маятник и суетник.
Неча жаловаться-та
на прочтенных всуе книг
авторов, которые
не имели и в виду
ваши траектории,
вашу лабуду.
* * *
Аще ухо твое соблазнится
и в тимпан заполощет зарница,
не рубить же его на корню,
не бросать же его на помойку,
а за ухом – подушку и койку,
и косилку, и серп, и стерню.
Аще око затронет зараза
пересохшей травы вырви-глаза,
всё же глаза не вырви, не рви
из орбиты, не трогай хрусталик,
ты ж не чудик, не калик-моргалик,
не умри, не замри, не моргни.
* * *
Серенький скверик в скамейках пожолклых,
серый Верленчик в худых сапожонках,
серого жемчуга дощик.
Это мой город, река и деревья,
это, цитирую, дом и деревня,
радостей малых разносчик,
горестей малых учетчик и счетчик,
по поднебесью порхающий летчик,
бабочка в бархате тучки.
Снежная баба вздохнет и растает,
сильно ли, слабо, а нарастает
пламечко у невезучки.
* * *
И в сумраке вечернем,
и в мороке ночном
вчерашних развлечений
не слышно за окном,
а только слышно-видно
сквозь дырочки тенет:
Виденье, или Вильно,
и тот чудной поэт,
кто, над рекой иною,
"укрывшись под плащом",
окутает окно мое
плетущимся плющом.
* * *
Откуда-то слиняла
и вылиняла где-то,
местами. Одеяло,
и то другого цвета.
И где теперь, Наталья,
лета́ и лихолетья?
И светом зазеркалья
побелены соцветья
черемухи.
* * *
Мои сонные соседи по метро,
белопенные, с пурпурными перстами,
забежав перед дорогою в бистро,
даже дня и не начав, уже устали.
Мои бедные соседи по плане...
по планете, по планетной ли системе,
залегли, как головастики на дне,
а над ними только водорослей тени,
только заросли неведомых следов,
только отзвук, только отзыв, только зов
затянувшийся, занывшийся, затяжный,
как солдатик, никому уже не важный.
* * *
Бедный камер-юнкер,
чугунный-аржаной,
выставлен в кунсткамере
с красавицей-жаной.
Ржавая чугунка,
столыпинский вагон.
Пашет пашню Глинка,
а пишет песню он ли?
Песня онли-ю
из-под ребер льется.
Сменяя колею,
меняются колеса.
Колеса, не стучите,
а паровоз, постой.
Сменяются учители,
на постаментах стоя.
Бедный постамент,
уже и буквы стерлись.
И кто на нем поставлен?
Чапаев? Чукча? Штирлиц?..
ЛОГОРИФМ
"Чело-чево"?
Или "чело-ничево"?
Человече,
бьешь челом
или глотку срываешь на вече?
Окунаешь в Дунае шелом
или слушаешь вещие речи?
Речи и вещи.
Чем вещее, тем резче.
* * *
Красная заря
на исходе дня.
Тень от фонаря
имени меня.
Имени кого?
Кто такое я?
Вещь ли, вещество,
тварь ли, коия
стала на нестылый
путь, чтобы долезть
мирной, безболез-
ненной, непостыдной...
* * *
Похвала ли, похвальба
глоссолалит у столба.
Открывается пальба
с Александрова столпа.
А превыше – черный! черный!
и с главою непокорной,
хитроумный, неученый,
жив-живой, а не покойный,
он взирает на толпу,
протоптавшую тропу.
* * *
Побродячая сверхзадача и
сверхпечаль (или попросту грусть),
неминучее, что замучило,
заучило тебя наизусть.
Многоточие... вытри очи и,
чтобы не было видимо слёз,
всё раздай, основное и прочее,
как поэт, уходящий в колхоз.
* * *
Шел ночью дождь? Или не шло дождя?
А что ж тогда не шло, но топотало,
рвалось, и рокотало, и роптало,
и на стекло губами припадало
безжалостно, нещадно, не щадя,
не различая, где светло-темно
и где стекло, где неприкрытый ставень,
расшатан, проржавел, богооставлен,
над сиростью, над сыростью проталин.
Да будет он прославлен заодно
с косым дождем, с кривыми облаками
и с их курчавыми овечьими боками...
* * *
Чуять, не носом, а кожицей щек,
тот подступающий запах гниенья
листьев осенних, хотя еще щёлк
летнего времени тяжкие звенья
не перещёлкал в полях на закат,
в морях – на заход, в океанах – на запад,
не прощелка́л упоительный запах
распада, сиречь возвращенья назад,
в райский, давно не ухоженный сад,
полу́-огороженный палисадник,
будущих листьев осенних рассадник,
будущих щёкам чутким услад.
* * *
И заспала стихи, как младенца,
как застиранное полотенце,
как сухарик, растертый в труху.
Значит, снова застрянет повозка
в лабиринте из мёда и воска
с накомарником наверху.
МЕТАФИЗИКА-3
Эти ведьмовские зелья,
неразорванные звенья,
неразомкнутые кельи
в бездвиженьи, бездвиженьи.
По-над плоскою землею,
над поверхностью земною
ненебесные орлы и
неземные, неземные.
Там, где домик в три оконца,
а над ним Сатурна кольца,
там и Солнце холодает,
западает, западает.
От сияющего куба,
от бревенчатого сруба
если, ежели и кабы
не сильны, но и не слабы.
И не немощны, не мощны,
от мошны живеют мощи,
всё, что можно, невозможно
от Пшедмужа до Пшедможа.*
* Przedmurze (пол.) – бастион, дословно предстенье (например, Польша всегда почитала себя "пшедмужем" христианства, нас соответственно считая теми, кто "за стеной"). Przedmorze (пол.) – предморье. Отмечу, что по-русски есть имя собственное Предморье (которого нет по-польски).
МЕТАФИЗИКА-4
Эти поиски, розыски, иски,
этот узкий, неглинный, несклизкий
язычок уходящей земли
с маячком, что мигает вдали.
Раз-и-два, подвигайся, иди же,
перемиг то повыше, поближе,
то опять далеко-далеко,
и достигнуть его нелегко.
Нелегко... Нелегка твоя доля
быть травинкой с подводного поля,
дужкой между очком и очком,
перемигнутым светлячком.
Светлячок, маячок, огуречик,
ручеек при впадении речек
в непроглядно-зеленую тьму,
но – да станет постижна уму.
* * *
Огня-полымени
не отскрести,
меня по имени
не открестить.
По́лымя-пламечко
по-над соломой,
глянь колыхается
коник соловый.
Безхвостый, безглавый,
расщепай да кинь,
под буквицей заглавной
Потудань-реки.
* * *
ноет воет
в печной трубе
видно воин
пришел к тебе
павший а будто
еще живой
с собачьей будкой
над головой
собакоглавец
псогорлодёр
спасет и избавит
от дыр и нор
ущелий и впадин
раскопов и ям
падет и разладит
весов миллиграмм
ВАРИАЦИЯ НА МОТИВ БАЧИНСКОГО
Tych milości które z nami
na strumieniach bialych płyną...
Тех любовей, что за нами
вдаль плывут под парусами,
что, как чайки над волнами,
позабыть велят, а сами
ничего не забывают,
даже если уплывают
по реке-реке до устья,
по волнам-волнам до неба,
тех, что нет, не поддаются,
и ни Висла, ни Онега
их не вхлынет, не потопит
и глушилки не заглушат,
тех любовей – вот мой опыт –
ненависти не удушат.
* * *
Мор Фома, одна морфема,
отрицательное "у",
и не рифма, а рифмема,
как в ютюбе король Убю.
Этот остров... Мимо, мимо,
мним и остров, и океан,
их обоих смыло, смыло
с пыльной карты дальних стран.
И на том ли океане
тот ли остров, тот ли гранит,
та ли шаль из той ли ткани
тот ли парус багрянит?
* * *
Играя... На чём играя?
Одета... Во что и в чём?
Сопливый нос утирая
холодным ватным локтём.
Зазоры... Меж чем и чем-то?
Зиянья... В глуби чего?
И ценностей вечных уценка,
и сплав существо-естество.
Искания, обыски, иски,
записки и дневники,
и я ухожу по-английски
без аха, без маха руки.
* * *
Крестики-нолики (нулики?),
безлиственный голенький куст.
Что в твоих ветках, манюленький?
Иссохший цветок или крест?
Шпорника или шиповника
восьмиконечный цветок?
Зачерпывай пол-уполовника
живой воды. Вот исток
родников, и ключей, и источников,
и ручей вытекает отседа
прямо в море, точнёхонько, точненько,
прямо в небо, предвестием рассвета.
* * *
Спотыкается язык, спотыкается,
и глазеет на заик, прямо карлица
с той картинки знаменитой Веласкеса,
и ласкает, неумытый, и ластится,
и рифмует сны со снами, бука или буквоед,
и младенца леденцами убаюкивает.
* * *
Это – голосом Ахматовой – "голубка"
подлетает с книжного листа,
опалубка переплета
в пятнах пролитого чая.
Видишь: ничего уже не чая,
застываю на пороге прилета,
как модель на плоскости холста,
только это куртка, а не шубка.
II
февраль-декабрь 2012
* * *
А совопросник века сего
благополучно ответы считает,
и осы не жалят его – щекотают,
чтобы мозги у него не свело
от стольких ответов, от стольких вопросов...
А на пути безответная я,
тихо бубня, не пляша, не поя,
рифмами приодевшийся остов.
* * *
Недове́домый,
я Твой ведо́мый,
горе-бедами
ендова через край,
но на языке
запах медовый,
крошки хлеба на руке
и птичий грай.
Но за зорями
беззакония моя
кто же знает лучше Тебя?
Без надзора мы
сбросим кожу, как змея,
чтоб, себя истребя, спастись.
7 апреля, Благовещенье – Лазарева суббота
* * *
Вереи сокрушились,
поломались врата,
и на прочную привязь
посадили врага.
Ну и где ж твое жало,
где же смертный твой яд,
когда вышняя жалость
среди скал пробежалась
и спустилась во ад?
Когда вышняя милость
ахнула, умилилась,
расплела невода...
13-14 апреля, на исходе Страстной седмицы
* * *
Божественный дар – ты ли меня оставил,
я ли тебя в какой подворотне забыла?
Пошто же ты прежде меня отравил и без правил
учил гарцевать, как гарцует хромая кобыла,
делая присед в конце борозды и плугом
комья слов громоздя друг по-над другом...
ВОСЬМИСТИШИЯ ПТИЧИИ
1
безумицы на улицы милостыни про́сили
говорят в деревне пожгло морозом озими
говорят и в городе землицу забросили
наглухо фундаментов дырья подморозили
из травянистой извести народились финисты
зи́мородок-огнеро́док засвистал иди-не-стой
бедные земли глинисты-суглинисты
с каменною сердцевиной льдинистой
2
Сквозь веки, в полудрёме, ждешь
увидеть озаренье.
Птицами поднятый галдеж
обостряет зренье.
И кто-то у́зрит – да, но кто ж?
кто на тебя и не похож –
сквозь вековую толщу век
и свет, и легкий санок бег.
3
Свиристель засвиристел.
Воробей заоробел.
Арбалет и самострел.
Ни дробинки, ни дробей.
Ни пылинки, ни пыльцы.
Ни тычинки, ни песка.
Ни тропы. Отдав концы,
не просыплется рука.
4
Начинание-скончание,
малоценное мерцание,
и поблескивают сумерки,
говоря: еще не умер ты,
еще ты не один
среди снегов и льдин,
еще не застлан тенью,
холодком по средостенью.
5
Не самолет, а два крыла, как два весла,
махальщики, сигнальщики,
и девочки, и мальчики,
те пёрышки, что вьюга нанесла.
И несть числа пернатым нам,
и нет конца порхания́м
в среде негустой и неплотной,
как в детской азбуке нотной.
6
Баю-баюшки-ба́ю...
Сунув ключ под крыло,
засыпаю,
как ветрило-весло,
как минором-мажором
раскокан,
не раскатится жёлудь,
не развергнется кокон.
7
Семь-семь, симсим, кунжут, сезам,
отворись, разговорись, расшевелись.
Шурши, язык, как шёлк по глазам,
как по жёлтым листьям лиса или рысь.
Или рыжь, или ржавчина из ручья,
или забытая, неведомо чья
лыжина в луже с запрошлой зимы,
как умы, заходящие за умы.
8
Батюшка Ветер, матушка Волна
и дитя их Ветрило.
Волен, вольно, вольна,
как бы судьбой ни скрутило,
как бы ни вертело веслом ли, винтом,
пропеллером против перьев,
как бы ни свинтило... Всё будет потом
вяхирем, вихрем, поверьем.
9
Учелло склоняет чело,
преклоняет колени дракон.
Начало произошло
не там, где проплещет весло,
и не там, где промолвит закон
и заповедь. Бедная дева
косоглаза и справа, и слева,
и мхом поросло полотно.
10
Птичка-невеличка,
коготок остер,
покажи мне личико,
пока его не стёр
ветер, вихорь, с вётел
оббивая лист,
пока чист и светел
виолончелист.
11
И опять она, музыка, музыка
в вариациях мужика,
и под узкое, тесное, русское
небо едут этапом зэка,
под играние грая вороньего,
под ликующий гогот грачей...
Охрани, упаси, оборонь его,
того, кто не мой и ничей.
12
Живи – дыши – надейся:
еще не расцвело
над головой индейца
хвостатое перо,
и трепетного pro
не перевесит contra:
трамвайного тепла –
разбитое стекло.
13
Считаешь на пальцах – до кех?
До ваты клочьёв из прорех,
до боя и сбоя часов,
до хлестка часовых поясов
через синь, которую сним,
где синичка и серафим
говорят друг другу фью-фью,
образуя тем самым семью.
Примечание:
У радостного Моцарта весло,
у горестного Моцарта ветрило.
Бесслезной скорбью скулы мне свело,
и музыка глаза не просветлила.
И горькое средьзимнее тепло
меня в сугробы мокрые ввинтило.
У радостного Моцарта – светило,
у горестного Моцарта – крыло.
Им все равно обоим не везло.
Трещи, ветрило, и плещи, весло.
1966
* * *
Одолейте – как недолейте,
как самый высокий на флейте,
уже и не слышный стон.
Посмейте, но не засмейте
рыдающим смехом до смерти,
которая есть сон,
которая попросту есть,
хоть этой смерти обличий
не вычислить, не перечесть –
оленьей, малинной, лисичьей
и человеческой, и
на зоне, в кругу семьи,
под кайфом, и под забором,
и там, где к ворону ворон.
III
Из новых переводов
КАТЕРИНА БАБКИНА
С украинского
* * *
Вот сидит она, говорит с собою сама:
девяносто дней сжирала меня зима,
выпивала, ела.
Я пошла морщинами, будто в моем лице
все пустые бесплодные дни – при своем конце,
в сморщенном, белом.
И отныне всё, что не выбор, не след, не знак,
не волнует меня, не влияет уже никак –
ни к чему и не нужно.
Ну к примеру – тут ветер, вода, синева,
но забылась боль и больше не сводит с ума,
лишь в виске недужно.
Вот встает и, смеясь, говорит: живот запал,
девяносто лет меня этот мир поедал,
а теперь не хочет.
Я себя ощущаю, пожалуй, на девятьсот.
Я забыла совсем: это как же рот-в-рот
или хоть очи-в-очи.
Был когда-то такой – говорит, – что меня одну
отпустил плестись в болезни и седину,
в одинокость на вырост.
Но я знаю: он строит облачный светлый дом,
и, забытый, но верный, дожидается в нем,
чтоб я с миром простилась.
И глядится в зеркальную раму ночного окна,
что́ еще от нее осталось. И дальше сидит одна.
|
