Кто о чем поет: [Стихи]. Апрель 1996 ≈ сентябрь 1997. М.: АРГО-РИСК, 1997. - 48 с. ISBN 5-900506-74-6 Обложка Станислава Львовского.

* * *

Чудится, белеется
парус во мгле,
чутошная, бледная
тень на скале,
отброшенная тернием
судовых фонарей,
корабля крушением
и криками: "Налей
по последней!" - перед тем,
как на дно пойти,
как причудить эту тень
и не крикнуть, не пропеть:
"Боже, отпусти!"




* * *

Солнце взошло
над новой землей
на́ небе новом.
Выставь долой
рамы. Стекло
вымой. Каноном

мир огласи
голосом сим,
какой тебе даден
Господом сил.
От до до си.
От вершин до впадин.




* * *

Кто о чем, а я, известно,
о Тебе -
что, мол, в мире этом тесном
всё устроено чудесно
и т.п.

Не прощай меня, как прежде
не прощал,
но позволь расти надежде
в деревянной тесной деже
на дрожжах.

Помолиться не хватает
слов молитв,
но личины, лики, лица
облетают, как садится
наземь лист.




* * *

Колодезь высох,
и рыцарь не у дел.
Цветущий посох
увял и облетел.

Журавль трухлявый
да ржавое копье.
Умри со славой,
а лучше без нее.

Как пел Державин
за клином журавлей:
"Пошто заржа́вел,
о дивный соловей?"




* * *

В пятнах от варенья,
стихами говоришь.
Вот моя деревня,
приедешь - угоришь.

Красная рябина
раскинула крыла.
Вот моя чужбина,
печаль моя светла.




* * *

Чем уши глушее,
тем напряженнее слух.
Из тесной траншеи
ночь запоет петухом.
Чем ближе к порогу,
тем торопливее шаг.
Коньку-хромоногу
жар выпускать из ушей.

Чем ночь непроглядней,
тем выбираешь из двух:
чего ль попрохладней,
то ли, с чем ты незнаком.
На небо чумное
звездный пролился ушат,
и адского зноя
хлынул огонь из траншей.




* * *

Сухой поземкой на версту
схватило озимь,
но на Покров и сквозь покров
сияет зелень.
Зерно зерна, себя раскрыв,
впадает, внемля,
но не в святую простоту -
в святую заумь.

И ты, росток, ты, между строк
заколосившись,
какой восход, какой рассвет
назавтра встретишь?
Какого света сколько ватт
впотьмах истратишь?
И я - впадая в свой исток
заголосивший...




* * *

Какое странное число,
какая странная страница,
и воздымается весло,
и по веслу вода струится.

Какая странная страна,
кругом заброшенный торфяник,
и ты - какая старина! -
как зачерствелый мятный пряник
грызешь слова, слова жуешь,
но не разжевывая в звуки.

Шурша травою, уж и еж
не отражаются в излуке.




* * *

На́ тебе семишник на водку.
Подымись на крутую гору.
Снег идет крупою перловой.
А туман - что кисель овсяный.
Разучи прямую походку.
Раскатай к зиме путь санный.
Отыщись в завирухе бессиянной.
Прорубись в чаще еловой.
И не присосеживайся к спору.
И не поддавайся сглазу.
И не похваляйся обновой.
И не сдавайся - ни сразу,
ни побившись до конца, до упору.




* * *

Я знаю - это осень,
это октябрь.
"Просим! Просим! Просим!" -
хлопки тарахтят.

Публика замерла,
видя, как с алых и желтых
деревьев слетают слова
в рифмах, как в шортах.

"Не холодно́ ль?"
- Ничего, потерпят.
Не такая ими знаема боль,
не такой еще трепет.




* * *

На Круглой Точке Елисейских Полей
я расплываюсь, точно знак Водолей,

точнее - точно знак Водолея,
пучины мокрой не одолея,

точней опять-таки сказать - не одолев
и не набычась, как Телец или Лев,

тону одна, венком купавным одетой,
не Близнецами, а гамле́товой Девой.




* * *

На меня или меня ты нашел,
ужли вправду я достойна твоих
умножённых, как великих княжон,
слов, ходящих на своих на двоих?

Отвечает мне нашедший меня:
"Если вправду я нашел на тебя,
значит, небо, эту ночь удлиня,
над тобою наклонилось любя,

значит, росчерк твой и вправду остёр,
хоть затупленным пером и скрипя,
значит, утром кто-то сложит костер,
звонких строф, как тонких дров, нарубя".




* * *

Это ктой-то и гдей-то
расплавляет засов
по шкале Фаренгейта
в восемнадцать часов,

и стоит оробело
нараспашку душа,
на забросшее тело
тяжким жаром дыша,

и от запаха нефти
тошноты приступив,
как пластинка в конверте,
поцарапан мотив,

ти-ти-ти та-та-та-ти,
так неслышно, неявно.
Если тело некстати,
то душа и подавно.




* * *

Шелушуся, как краска на стенах,
осыпаются дни и недели,
как загар облупается на стегнах,
так и памяти мои облетели.

Перечитываю тупо ту же книгу,
взад листаю страницы журнала,
только помню - удивительно - чернику,
ту, которой никогда не собирала.




* * *

На вспухающих водах вешних,
на щепе в белой пене порога,
Матерь Божья, Утечка грешных,
вынеси меня из острога,

где стенки белы, как зубы у белки,
а дверь заперта и ры́жа,
и ржавою вышкою шпиль Сююмбеки
в приснившемся небе Парижа.




* * *

Говорят, доро́га -
слёзная стезя.
Тем, кто ищет Бога,
унывать нельзя.

А кто Бога ищет,
тот уже нашел. *
Пусть же ветер свищет
и подъем тяжел.

* Паскаль, Мысли, 570.




* * *

Поляна минная,
страшна ошибка.
Лошадка милая,
к чему так шибко?

К кому бесценному
так бег поспешен?
К огню ль прицельному,
где всадник спешен?

К обстрелу шквальному,
где всадник ранен
шальной ли пулею,
осколком мины ль?

Но ржанью дальному
отзыв не равен:
"Я кровь и слезы лью"
- на: "Милый, милый".




* * *

Евгению Рейну -
в годовщину смерти Иосифа

Сердцу юношей и дев
приснопамятный напев,
ты ли это или
доносящийся в окно
заунывный рёв "техно́"
вдоль по Пикадилли?

Анадырь или Меконг,
путь довсюду "соу лонг",
налегай на весла,
подымай повыше тон,
самолет - шестнадцать тонн,
на небе - известка.

Штукатурка, но и в ней
есть дыра вместо дверей
и конец дороги.
Восходивший в небеса
только раз оглянулся -
рухнул на пороге.




* * *

То ли град помягчел,
то ли дождь закуржавел.
Точно тысячи пчел
чело мое жалят.

То ли дождь испарился,
то ли иней прилег
на любимые лица
по щекам поперек.

То ли иней прилег
на их душ перелет,
на воскрылий, восперий
всё у тех же преддверий
воск, их ждущий, и мед.




* * *

И полу́дня и по́лдня, и по́лудня,
да еще и полдня́,
и не холодно будет, не голодно,
не - цепями звеня,
не - повеся повинную голову
на гвозде у двери,
но голодному и полуголому
этот свет подарив.




* * *

Отпусти, Господи, душу грешную,
не довольно ль на земли поваландалась?
Не премного ль по Покровскому-Стрешневу
или здесь по полям по лавандовым

потаскала за собою ноги бо́сые,
помавала, как крылом, по обочинам,
не пора ли поползти вверх по осыпи,
распростясь с оболочкой обесточенной?

Вверх по осыпи, где звездные россыпи
не туманятся, не гнутся, не ломаются.
Отпусти душу грешную, Господи,
не вели еще пуще намаяться.




* * *

Если страсть - это пасть и припасть,
то любовь - это боль, и любой,
кто не жил ни вслепую, ни всласть,
подтвердит, что земная юдоль

есть то место, какое болит,
и, влачась вдоль нее, инвалид,
прихватившись за сердце рукой,
не рассчитывает на покой.




* * *

Это что-то, это не...
нечто, лещик в глубине,
в отмороженном окне
ледяной реки,
ни подсечь, ни уловить,
не достать, не умолить,
сети плесть, и леску вить,
и вострить крючки

- все напрасно. Рублый лед
рыбу наверх не прольет,
этот снежный перелет -
на веки веков,
на столетья без углов...
Не найдя ни слез, ни слов,
полумерзлый рыболов
встал - и был таков.




* * *

Вся из отзвуков,
вся зарифмована,
ветров-сквозняков
добыча невесомая,
жизнь моя.




* * *

Какой бы ни был час, пора вставать,
какой бы ни был
тот том, что завалился под кровать,
каким бы нимбом

ни озарялся недоснившийся
прохожий образ,
и спишь - уже не спишь, и слышишь - вся
сонная область

уходит за окно, за переплет
оконной рамы,
туда, откуда в сон Бог всё нам шлет -
покой и раны.




* * *

... и эта пристань предпоследняя твоя...

Под шелестом безлиственным,
железом листовым,
стань у последней пристани
и - нет, не простони,

пропой хвалу творению
в траве на том дворе,
негаснущему зрению
на гаснущей заре.




* * *

А неплохо придумано: власть
надлежит большинству,
чтобы мне, экстремистке, не впасть
в палую листву,
не разбросить ее, не разгресть -
заячья ты сыть! -
и руками беду не развесть,
до корня не дорыть.




* * *

Мне не так уже стала нужна музыка
в чистом виде, но как вспоминание бывшей когда-то,
как за кривою околицей пьяная песнь мужика,
проводившего в армию любимого брата.




* * *

Ни клочка
облачка
на небе,
где меня
с полудня
наняли
сторожить
эту нежить,
нежить эту жить,
дребезжать и брезжить
и - не тужить.




ВОСЬМИСТИШИЯ ТРЕТЬИ

Памяти Манука

1.

Осмысляется звуком
всё, и до запятых,
если гулом и гуком
ты умолишь святых,

если ты Бога ради
умоляешь святых
в их тяжелом окладе
заступиться за стих.

2.

Не за себя, не за себя, за тот,
что, как юродивый, и плачет, и поет.
Как деревенский идиот,
и сам не знает он, куда идет,

зато приходит. Чаянная цель,
сняв с рифмы цепь, освобождает мель,
и где лицо секла метель,
уже нежданный, выплывет апрель.

3.

Уйдя за скобки,
как за скобу коробки,
шкатулки музыкальной,
стихи не робки,
но не торопки,
они не торопливы,
откатывая как отливы,
плеснув о берег дальный.

4.

На память с юности твердя
"волна волне волною"
и твердь земную бередя
той вольною, иною.

О ты - волна ль моя, волна,
и вы - покой и воля,
и ты, голубенького льна
волнующее поле.

5.

Сколько раз за вагонным
окошком пейзаж,
столько раз не нагоним
тот райский шалаш,

за чертой горизонта
пропавший, как след
марсианского зонда
за дальностью лет.

6.

Если уходим в небо
штопором или свечкой,
то зная, что не нелепо
плакать над быстрою речкой,

и зная, что не некстати
слёзы над речкою быстрой,
той, что их в море покатит,
Свирью, Окою, Истрой.

7.

Чистописание стихов,
бубня бубню бубнима,
нагроможденье пустяков,
изнанка мира-Рима,

поспешный ритм, прозрачный пот
и непрозрачный образ,
людская молвь и конский топ,
изнанка urbis-orbis.

8.

Как по реченьке-реке
лодочка гуляет.
Об одном весле гребец
путь ей направляет.

Скрылась лодка в далеке
дальнем, неизвестном.
Ты прими ее, Отец,
в Царствии Небесном.

9.

Сколько их, великолепных,
я посеяла в пути,
чтобы им на бездорожьи
сорняками прорасти.

Но припомню не без дрожи
те, что мне всего дороже,
под ножом косилок летних,
с одуванчиком в горсти.

10.

Надвигается город. Предместья
остаются одно за одним
в том таинственном месте-неместе,
о котором все чаще бубним.

Надвигается город, вокзала
надвигается твердь, и вокзал
затвердит, что я недосказала
и чего кто другой не сказал.

11.

Город темный, город летний,
духота, и жар, и зной,
как полоснутый жилеткой,
колесит трамвай ночной.

Без лица и без названья,
без реки. Не без реки:
берега - большие зданья,
а вода - грузовики.

12.

Сточился карандаш,
бумага истончилась.
Всё, всё за тот пейзаж
отдашь. Не получилось.

Сточился острый ум
за половину срока.
И музыку, и шум
равно не слышит око.

13.

Два кружка, два овала,
овал над кружком
в прописях рисовала
бестолковым комком.

Рифмовала сквозь пропись
"небосвод - окоем".
Этот сдвоенный образ
сам не знает, о Ком.




ПЕРЕКЛИЧКА

(На смерть Димы Борисова)

1.

Ни обмыть, ни обвыть. И в ужасе -
навернувшаяся просохла.
- Это в Апшуциемсе... - охнуло
стародавнее эхо, вслушавшись
в Танькин вопль
за тысячи верст.
Это небо над Балтикой - дождалось.
Как в колодец без дна, утекает
не по капле, а вёдрами дождь
(то есть жизнь, то есть даждь).
- И что же, мой до смерти друг...
Провалившийся клавиш заглох,
вцепившись в колючую горсть.

2.

Не прямо, не косо, но слов,
под нищий сбежавшихся кров,
узнаёма листва.
Когда карман пуст,
обрываешь ближайший куст
(не для славы и торжества,
но чтобы махалом густым
разогнать оседающий дым)
и сеешь, что есть, на погост.

3.

Там, наверху, - торжественно и чудно,
а тут - сметать разбитую посуду.
- Недалеко до Швеции, но трудно
туда доплыть.
                        - А звезды те же всюду.

Песок - просох, луга - отзеленели,
и ни одна звезда не смотрит в фас.
- Куда ж нам плыть?
                        - На тризну милой тени.
В последний раз

мы перекликнемся:
                        - Есть музыка над нами!
- Но музыка от бездны не спасет...




* * *

У оконца при огарке
не прогоркни, не уный.
Снег на пригорке -
изжелта-синий,
январь - юный
(как на небе месяц,
не округленный луной).




* * *

В голове моей играет
духовой оркестр,
дирижер трубу ругает:
- Что же ты не в такт?
А трубач о соло грезит,
не несет свой крест,
в общий хор никак не влезет,
дует просто так.

Дирижер ломает палочку
в мелкую щепу,
голове моей задымленной
не прижать щеку
к теплой меди, в забегаловку
- нет, не забежать,
и колючей рифме вздыбленной
на складу лежать.




EXEGI MONUMENTUM

1.

Бесформенная горстка,
останки фитиля.
Памятник из воска
себе воздвигла я.
Копоть отлетает,
и пьедестал остыл.
Но прежде чем истаять,
кому-то он светил.

2.

Не тьмою тем, не мраком
метафор и фанфар,
но тем зеленым зраком,
что смотрит светофор,
тем одиноким глазом,
мерцающим впотьмах,
кому приказ - не разум,
а дух - не страх.

3.

"Нет!" - наверное таков
был мой первый крик,
трудно учится язык
"во веки веков, -
еле выговорить, - да,
si, и ja, и yes".
Yes, my Lord, my God. Звезда
катится с небес.

4.

Успокойся, упокой
эту лихорадку,
лучше твердою рукой
разгадай загадку,
сколько звезд на небе и
сколько отразилось
в синем море. И, на милость,
не пугайся, не боись...

5.

Отвага - текучая влага,
пригреет - и нету ее,
и волглая рвется бумага,
в музей отдается копье,
и, стоя под знаменем флага,
ты пуст, опрокинут, как фляга,
где некогда было питье,
да стенки пробило копье.

6.

И я - рассказчик.
Но чего? о чем?
Мой черный ящик
каким ключом
отомкнуть? В пучину
как занырнуть,
ища причину,
вылавливая суть...

7.

Когда Ему бок
прободало копье,
Он всхлипнул и смолк.
Репьи и тряпье
три дня трепетали
в изножьи скалы,
а в небе летали
римские орлы.

8.

История поэзию не учит,
поэзия историю - тем паче,
и кто кого по пересылкам мучит,
не зарифмуешь...

Умри, мой стих, нечесаный, немытый
и, проявивши нрав, лишенный прав.
Невинно убиенный Лжедимитрий,
заряжен в пушку, падает стремглав.

9.

Кто с колокольни
глядит на муравейник,
а кто еще школьник,
значит, муравей.
Копытами кони,
хвостами как веником,
кто уже покойник,
а кто еще живой.

10.

История поэзии сестра
и только.
Их ни регистра не сравнить, ни реестра,
малая толика
семейной схожести в тяжести век,
в манере
рот приоткрыть, но не в дискурсе, нет,
по крайней мере.

11.

"Поэта далеко заводит речь..."
И не поэта.
Туда, где нам ни сесть, ни стать, ни лечь,
ни тьмы, ни света
и ничего, к чему привык,
и тщетно бедный наш язык
к десне старается прильпнуть,
и выговорить, и всплакнуть.

12.

- Ты плачешь? - Эти слезы,
не первые оне,
как санные полозья
по очередной зиме,
как всё те же грезы
в предутреннем полусне,
как палых шишек гроздья
на теплой осенней земле.

13.

И на́утро восьмого дня,
забыв об арифметике,
я вышла в путь, в карман не взяв
ни паспорта, ни метрики,
ни тощих томиков стихов,
и вот иду - до петухов,
до стен Ерусалима,
сухим огнем палима.