Последние стихи того века Ноябрь 1999 - декабрь 2000. М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2001. - 96 с. ISBN 5-94128-046-5 Обложка Вадима Калинина.

С новым веком, с новым ветром над сто первым километром, с несбивающимся метром скорбного листа. Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик, и опять норовит его распять волк из-под куста. Париж, янв. 2001




* * *

Мой напиток не горяч и не сладок,
моя участь выпадает в осадок,
мои руки не держат пера,
и не светлы мои вечера,
а полуночи не ярки и не жарки.
и не нужны никому мои подарки,
мои руки опадают понуры
на наклейки моей клавиатуры.




* * *

Тот Кто дал свободу грешить и Его же злоречить
ни в какую погоду нас одних не оставит
не раскидывай кости решить чет или нечет
отрешись от злости хоть на час коль не можешь славить




* * *

Пора остановиться,
не виться, не крутиться
вокруг чего ни будь,
пора, как рукавица,
с ладонью распроститься,
в сугробе утонуть.

Пора надменный опыт
перековать на шепот,
на шелестение
сухих опавших листьев,
простых последних истин,
колких, как терние.




* * *

А ты не бойся, не печалься,
и пусть отчаянье не гложет.
Никто не знает дня, ни часа,
когда по манию Начальства
ангел-хранитель крылья сложит.

Никто не знает дня, ни срока,
когда ты выйдешь из-под стражи
и, как сорока-белобока,
замолкнешь и вздохнёшь глубоко.
И станет мир страшней и старше.




* * *

Не вижу, не слышу, не чую,
и лишь осязаньем - глазет.
В мою похоронную сбрую
добавьте подшивку газет,

которым, уже пожелтелым,
себя отдавала, не льстясь
навязывать духом и телом
с потомками хрупкую связь.




* * *

Мелодия, ты всё, ты вся
судьба моя и голос.
Ты помнишь, как, тоску снеся,
посуда не кололась,

как, переживши перелет,
мой саквояж не рвался
и как сходил с борта пилот
под бормотанье вальса...




* * *

Мы живем - иногда,
а в промежутках
просыпаем года
в сновиденьях жутких

или сладких. А там
кто подсчитает,
сколько рытвин и ям
нас пробуждает?




* * *

И нырни, и восстань
- в полынью, в иордань -
только хлюп, только хрип, только всхлип.
Как дамасская сталь,
моя дальняя даль,
но полынью не пахнет мой хлеб.

Пахнет теплым жильем,
да горелым жнивьем,
да... - и этим, и этим, и тем.
Горе в море сольем,
белой солью совьем,
и подкрасим, и позолотим.

Эх, полынь-полынья,
полусон, полуявь,
полу-я, полу-кто-то... Но кто?
Полынья ты, полынь,
четвертуй, половинь,
чтоб ломоть задышал коло рта.




* * *

Телеграфный переулок.
Черная "Волга"
гонится за мной,
въезжает на тротуар.
Сон 69-го года.




* * *

Блажен эпический поэт,
кому дыхания хватает,
не перехватывает горло
вполслова...




* * *

...двор на двор,
русско-русский разговор
с переводом на понятный.
Ну - прости,
со свинчаткою в горсти,
с папироскою помятой.

Старый двор,
старо-новый разговор
вот отседа и посюда.
Ну - февраль,
оббивается эмаль,
облупляется посуда.




* * *

Я знаю, зачем мне
дана глухота -
чтоб стала ничейною
речь изо рта,

чтоб стало нечаянным
слово из уст,
как если б пил чай
Иоанн Златоуст,

как пламя вдоль просеки,
сбросив тряпье,
посмотрит и спросит:
"Где жало твое?"




* * *

На длинной-длинной-длинной
улице Вожирар
нет ничего интересного,
кроме ее длины,
но город чудный, дивный
зыблется по сторонам
в мареве света нерезкого,
каменотесной волны.

На долгой-долгой-долгой
жизни поставишь крест,
но выйдешь на улицу длинную
и тут же, за крыльцом,
ты оживешь - не догмой,
а памятью детских мест,
коротенькою Неглинною,
протяжным Бульварным кольцом.




* * *

Вот мы и дожили - но до чего?
Вот добежали - к чему?
Спросим прохожего, спросим его,
морщащего по привычке чело,
жуя на ходу ветчину.

Ничего не ответит прохожий,
у виска лишь покрутит перстом,
затемнеется день непогожий,
и река зарябит под мостом.

Вот мы и дожили - дальше живи.
Вот добежали - беги.
Кровь на любви и любовь на крови
круто замешены, но не соври,
досюда считая шаги.




* * *

Рынки, торжища, базары,
будки, шапито, вокзалы,
улица, фонарь, аптека,
кто там ищет человека
днем с огнем?

Кто взошел из утлой бочки,
прорастил на пальцах почки,
в почву запустил коренья,
расцветая не ко время
старым пнем...




* * *

Жаворонки прилетели,
жаворонки.
Травы старые в постели
ржавы, ломки.

Травы старые подстилкой
новой травке,
как песчаник палестинский
нашей Пасхе.




* * *

Где горизонт за горизонт
зашел, дождем на холоду
исхлестанный, там гарнизон
туч, перестроясь на ходу,

грозу с обоих флангов катит,
захватывая, что охватит,
сгребая в груду, что загробил,
пока последний гром не пробил.

Когда же гром последний стих,
как эхо стреляных шутих,
обмотки размотав, стихии
уткнутся в сенники сухие.

А горизонт? А эвон он
восходит из-за горизонта,
и серебристый перезвон
негромко слышен и незвонко.

А мы? И зрители, и жертвы
воинственных небесных дел,
полеглыми на поле жатвы
колосьями...




* * *

Какая ночь, и свечи на столе,
вино цитатой-рифмой в хрустале,
и кажется, что можно на сто лет
вперед лелеять тишь и жизнь простую...
Выходит - и вбегает с криком "А!",
как будто на Севилью Колыма
надвинулась, и полымем ума
не одолеть ожившую статую.




* * *

Раздралась завеса, и тьма
покрыла и поглотила
холмы, и луга, и дома,
и вышние в небе светила.

Весь мир стал затменным, как ум
как ум и пустой, и надменный,
как будто пришел Каракум
пески рассевать по вселенной.

Чернело сильнее в стократ
сиянье космической пыли.
Испуг нас как плуг. Что возврат
обещан - мы и забыли.

Как скот, припадая к земле,
мыча, и ревя, и стеная,
готовились к вечной зиме,
к снегам на вершине Синая.

Последним рывком из тенет,
из сонного одеяла
глаза продираем, и свет
светит, и тьма не объяла.




* * *

Ничего не учив,
не уча по складам,
даром дар получив,
даром дар и раздам.

Чуть навязчив мотив,
теребящий струну:
даром дар отхватив,
не упрячу в суму.

Даром дар, не дары,
только этот один
средь кромешной жары
и нетающих льдин.




* * *

На двух ногах, четырехглазый,
скорей колеблется тростник,
чем мыслит. Странною заразой
затронутый, увял, и сник,

и снит в неведомой долине
невидимые миру сны,
и выплывают удалые
на Млечный путь его челны.




* * *

Вот она я -
еду - поедем - поехали,
и в водопаде наяд
стайки заахали эхами.

Вот оно то,
к чему через рвы, ухабы
тащились плащи, манто,
хламиды, робы, рубахи.

И вот они мы в Нем,
неловкая в Слове пословица,
и в водопаде огнем
с разбегу вода остановится.




* * *

Девятый день,
в последний раз
в земную сень
гляжу на вас.

И не тропарь,
и не елей -
налей стопарь,
и мне налей.

К чему слова?
Умолкните.
Я счастлива
в нетемноте,

где истина,
и путь, и свет,
где нету дна
и бездны нет.




* * *

Уединён и уединен,
заснежен и зальдён, зальдинен,
стоишь, как столпник на столпе,
как вызов, брошенный толпе.

Но толпы - это человеки,
чело светло и тяжки веки,
чаяний полны и забот,
в детсадик, в офис, на завод

они бегут и байки бают,
и огибают, обегают
твой столп, воздвигнутый вотще,
москвич в Гарольдовом плаще.




* * *

Как от Крыма до Рима
ветр играет волною.
Если я одержима,
то хотя бы не мною.

Как из присказки сказка
пробивается стойко.
Если с чем я согласна,
с токованием только.

Как от urbi до orbi
речи тлеют немея.
На горбу и на морде
донесу что имею.




* * *

А я всегда
всем современницей была
и, как вода,
по всем изгибам русла протекла.

И, в море впав,
осталась, как и все, без прав,
не миновал
меня ни первый, ни девятый вал.

Волна волне
я говорю: "Чего мы ждем?
Пора и мне
свои верховья увлажнить дождем".




* * *

Ты, человек, ты, Божий образ,
ты изобрел нам всем автобус
(сказать не смею - мне одной).
И я вхожу, я, образ Божий,
со всеми схожий и несхожий,
и предъявляю проездной

как пропуск бормотать невнятно,
кругом французам непонятно,
да и себе понятно ли?
Оставь, оставь маршрут свой косный,
мой першерон шестиколёсный,
и как захочется рули...




* * *

Господа-товарищи,
эй, на корабле!
Берег отплывающий
отошел к земле.

Мы тут без имущества,
голые средь вод,
только соли гущица
в нёбе отдает,

только соли ложечка
в океан-стакан,
выпьем понемножечку,
выпьем по сто грамм,

выпьем под занюханный
латаный рукав,
от Святого Духа нам
дан сей пироскаф.




ЗАПИСКИ ВЕТЕРАНА "ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ"

И Черчилль в котелке,
как будто кинокомик,
с сигарою, как с вафлею,
глядится глазом острым.
Мы плакали в тоске,
мы плакали до колик,
когда несла Люфтваффе им
смертельный груз на остров.

Все сдвинулось потом,
но лучше или хуже:
союзника союзники
- или капитулянты?
За памятным столом
сидят, как в ложе, в луже.
Сидят по тюрьмам узники
с Архангельска до Ялты.

Сидят от А до Я,
надеются на Фултон,
на атомную бомбу да
на третью мировую...
И плакать нам нельзя,
по крайней мере гулко,
а только биться лбом - куда?
- в стену непробивную.




* * *

И мы - мы были дети,
и попадали в сети,
ловушки и силки.
И к нам - под лампой с книжкой,
с термометром подмышкой -
слетались мотыльки.

И с нас когда-то спросят,
куда нас ветер носит,
куда мы во всю прыть
несемся? В догонялки,
в колдунчики да салки...
И все ж - куда нам плыть?




* * *

Из автобуса выходя,
на Ворота Святого Гвоздя
я гляжу - ни гвоздя, ни ворот,
так сказать, от ворот поворот.

Но пройди по-над кольцевой,
под немолкнущий вой грузовой,
и очутишься сразу по ту
грань и сторону, вся в поту.

Руку вытяни, мельком глянь
на тобой перейдённую грань,
где и воздух жарок и рыж,
где остался город Париж.




* * *

Неузримый при свете и
прозреваемый в темноте,
Ты почти междометие
на меже между этим и тем.

Вдох и выдох - зазором ли
продыхаешь кругло-кругло
меж морозов узорами
выходящее к свету стекло...

И у круга трамвайного
не сойти мне, а повернуть.
Не оставь, не отдай, не замай меня,
между рельсами тесен мой путь.




* * *

И вдохновения святые,
и запятые, запятые,
и обуянный дух мечтой,
и снова точка с запятой,
и ах! - и страстный, как Испанья,
через препоны, препинанья
Пегас домчится всем назло
в свое покойное стойло.




10 = 9
(памяти обериутов)

...писали бы ямбом...

Где в ореоле черных солнец,
вещей глаголом переполнясь,
они шутили, как гасконец,
по русским скачущий снегам,
там их за ямбы ждал червонец,
и за хореи ждал червонец,
и за верлибры ждал червонец
без переписки - девять грамм.




* * *

Ты знаешь край
(у бездны),
ну так сигай,
любезный,

ну так лети
на камни,
маши, крути
руками,

порхая, тре-
пыхаясь,
втопя свой трепет в хаос.




* * *

Ой, на горе жнут жнецы
на полях баталий жниво,
что жило - уже неживо,
вжикнул серп, пришли концы.

В чернозем и солонцы
истекает крови жила,
от режима до режима
скачут в трауре гонцы.

Ой, на горе на горе
на заре и по жаре
свистнул, вжикнул и обуглил -
все, что было жаром сердц,
сжал нежалостливый серп,
загребая сажу в угол.




* * *

Слова плывут туда, сюда ли, мимо,
как стайка потревоженных утят,
нахохлен стих, как ворон возле млына,
и, как листовки, ласточки летят.




ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ,
НАПИСАННЫЕ НА ПОДЪЕЗДАХ К ЖЕНЕВЕ

Жоржу Нива

1.

О Париж, ты уже за шеломянем,
за Прекрасною Стражею,
и альпийским узором изломанным
надвигается старшее,

чем делянки, поля, виноградники,
где голубки голубятся...
А навстречу - нездешние всадники
вечно снежные рубятся.

2.

На станции Бельгард,
что значит Белый Город,
бил по асфальту град,
как по булату молот.

Метался в блесках лампы
пристанционный куст,
а гром гремел, как залпы
за Белгород и Курск.




* * *

Ты гражданин?
Живи один.
А ты, поэт,
на целый свет
иди обнять
людскую рать,
тьму тем, и свет
неси, поэт,
в ладонях двух,
чтоб не потух.




ИЗ ПИНДЕМОНТИ

И на ощупь, как полено,
и на вкус
это право, это лево
на дискурс,

отвоеванное право
сотрясать
бедный воздух невозбранно
и плясать

на открывшемся просторе
площадей,
где вчера в чуме и море
жгли людей.




* * *

Ты понимаешь, понимаешь,
чего я говорю?
Ты не обманешь, не обманешь,
что это всё не плод ума лишь?
Я чую, слышу, зрю

и густоту, и редкость речи,
нагруженной на эти плечи
случайные, мои,
как воин, кликнутый на вече,
оставивший бои.




ШЕРРИ-БРЕНДИ

Что с тобою? Что с тобою? Что с тобой?
- говорит прибой прибою вперебой.

Что ты, что ты... Что ты, что ты... - А что ты?
- так пустоты сводят счеты пустоты.

Этот шелест, этот шорох, этот шум -
то ли прелесть, то ли порох - трах и бум.

Эти страхи по рубахе, по рублю,
эти строки-белобоки обрублю.

Этот узкий, тесный, русский, тихий стон
- убоюсь ли этих гуслей, этих струн?




* * *

А на тридцать третьем году
я попала, но не в беду,
а в историю. Как смешно
прорубить не дверь, не окно,
только форточку, да еще
так старательно зарешё-
ченную, что гряда облаков
сквозь нее - как звено оков.




* * *

Не надо слов. Не надо?
Куда же их девать?
А в брюхо чемодана,
поглубже под кровать.

Не надо вздохов, выдох
чтоб не был ах и ох,
на бедах и обидах
замкни глубокий вдох.

И ничего - ни плакать,
ни примеряться в гроб,
идти вперед, как лапоть,
соломинка и боб.




Я СПИСОК КОРАБЛЕЙ...

В Находке, в тесноте,
где дружку друг сминали,
на нарах вспоминал ли
о гласных долготе

и иволгах в лесах
- о самой высшей мере,
что вымерла в Гомере,
в ахейских парусах...




* * *

На снежной границе к столбу приморозив ресницы,
к стеблям прошлогодней вероники и повилицы,
сквозь слезы слежу перелетные птиц вереницы
и глупые ставлю вопросы, как Петька Чапаю.

Не встроясь в табло менделеевское элементов,
не слушаясь мания магов, ментов и ни мэтров,
подпрыгну повыше своих же полутора метров
и об лёд коленки, и локти, и лоб расшибаю.




* * *

Задраенной бойницей
покой не нарушается земной,
подраненною птицей
между молчанием и тишиной

хромая, опирая
свой вес на уцелевшее крыло,
достигну двери рая,
куда не вхоже зло.




* * *

За рекою-Москвой
в палисаднике
вечер свой провлеку
на завалинке,
разговор деловой,
не досадливый:
что берут за муку
да за валенки.

Печь зимой истоплю,
масло вытоплю,
печь дымит, да уж не
перекладывать,
из колоды ладью
грубо выдолблю,
чтоб Харону и мне
переправы дать.




И СТРАДАВША, И ПОГРЕБЕННА...

И страдал, и на мгновенье
усомнился - всё как мы.
Значит, Боговоплощенье
- не концепция, не мненье,
не идея, и умы

ничего тут не прибавят,
не убавят ни на грош,
на весь свет себя ославят
и галерку позабавят
да услышат: "Что ж ты врешь!"




* * *

Косая собачья будка
да чахлая незабудка
одна под колком ограды.
Да мы и этому рады.

А там подальше за домом
глухо рокочущим громом
гремят, но не рядом войны.
Да мы и этим довольны.




ЭПИГРАФ К РЕЦЕНЗИИ

Не нечаянно шли в начальники
за идей чистоту печальники,
за голов пустоту заботчики,
пистолета в затылок наводчики...




* * *

А дело было в августе,
с пяти сторон светало:
под "Ах, майн либер Августин" -
берлинские войска,

московские - под "Яблочко",
венгерские - под Листа
(двенадцать лет назад у них
раздавлена столица).

А вот болгары - подо что?
Что им под ногу подошло?
"Прощание славянки"?
И шли полки за рядом ряд,
и просыпался Пражский Град,
во сне услышав танки.




* * *

Рок ли грозит?
Рог ли трубит?
Рай ли в окне?
Рады ли мне?

Рою и строю
в оврагах и рвах
новую Трою -
войн мировых,
новую пролубь -
льдины взорвав,
крошек, как голубь,
жду даровых.

Рано ли, зоренька,
вовремя встала ли?
Засветло? Затемно?
"...но как разбойника" -
ртами усталыми
твердим старательно.




* * *

Выкурю последнюю
вместо помиловки.
На погоду среднюю
неча сетовать.
"Так, - скажу, - ну значит, вот"
- как слова неловки.
Восходить на эшафот -
не беседовать.

Голову на плаху класть -
не наигрывать
на иных подмостках страсть,
но вериги рвать.
"Здрасьте, до свиданьица", -
вымолвят уста.
Плохо ли, избранница,
не дожить до ста?




* * *

Играй, играй, тальяночка,
о том, как итальяночка
за Шубертом спешит,
о том, как в старом шушуне,
на санках, но не на коне
скрип-скрипочка пищит.

Скрип-скрипочка пиликает,
чирикает, поет,
а следователь тыкает
и посылает "в рот".

Давай, тальянка, растяни
эти оставшиеся дни
в поскрипываньи снежном,
за веком, за изменником
иди, как Франц за мельником,
не доверяя веждам,

но лишь движению - оно
мехами разозвучено,
и превращается в вино
ручейная излучина.




* * *

Эта песенка петая
под колючки ежу.
По вчерашней погоде одетая,
промерзаю, потею, дрожу.

Эта петая песенка
дикобразу под дых.
Не ищу по погоде ровесника,
непогод очевидца младых.

Петую-перепетую
насвищу под иглу.
На тебя я, погода, не сетую,
отыщу себя в пятом углу.




* * *

Роешь коренья?
Тогда не кричи.
Те же деревья
и те же грачи.

Та же на решке
патлатая тень.
В страхе и спешке
вспорхнуть, улететь.

Вольные птицы,
давай улетим,
где на ресницы
крупицами дым

сядет под тенью,
осядет над ней
от всесожженья
нарытых корней.




* * *

Пустота -
что прыжок с моста,
и пустот -
что пчелиных сот.
Сосчитай до ста,
до двухсот, трехсот,
зерна не оста-
вил на зерне осот.

Но о том зерне,
умершем в стерне,
что не погибнет,
знает лишь стерня,
к которой сорняк
в агонии выгнут.




* * *

Богоматерь моя
по реке приплыла,
пеленала Младенца
в петушиный рушник.
А речная струя,
холодна и светла,
бормотала: - Надейся,
еще полдень не сник,

и проворный казак
из воды извлечет
чудотворную доску,
подгребая веслом,
и вчерашний закат
разольется в восход,
где и меду и воску
со слезой пополам.




* * *

Роняй, роняй, потом не подберешь
вчерашний сон и предпоследний грош,
вчерашний зной и сон предгрозовой,
хоть волком взвой и застони совой.

Залей, завей веревочкой беду
у журавлей пролетных на виду,
у аиста, что вдруг притормозил
и, как слезу, ребенка изронил.




* * *

Все исчерпывается,
исчерчивается, как лед коньками,
и колется, как стекло.
Все истачивается,
истаптывается под башмаками
и как будто уже утекло.

Все истощается - и почва, и толща
океанских вод.
И ты источаешь без страха и молча
свой постепенный уход.




ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ
НА СМЕРТЬ ЕЖИ ГЕДРОЙЦА

1.

Стар и млад,
все спешат
не дожить до кончины века,
млад и стар,
всяк устал
темноту раздвигать как свечка,

темноту,
теплоту
распалять до температуры
щек и век,
будто век -
девочка с полотна Латура.

2.

Стол, компьютер, стул, кровать -
с кем на "вы" толковать?
Скорбь на что перековать,
перевыкововать?

Не на лампу шит колпак
медным колоколом.
Всё не этак, всё не так,
и всё в горле колом.

Перекличку, пере-крик,
переправы паром
на неведомый язык
переплавит Харон.*




* Переводчик, перевозчик,
   переносчик молодой,
   переведи меня обратно
   на ту сторону домой.

(Прим. автора)




* * *

Ладно - алчны, ладно - жадны,
ладно - впулившись в себя.
Почему мы так нещадны,
и жалея, и любя?

Самых ближних, самых близких
жалом слов как свистом пуль
- как бродягу без прописки
расшалившийся патруль.




RIEN DE RIEN

"Нет - ни о чем.
Не - пожалеть ни о чем".
Ни о потерянной сумке с ключом
к отныне запретной двери.
Ни о письме, чьи обрывки ручьем
сплавлялись к Двине или Свири.
Ни о зарницах, о птицах ночных,
весной отлетевших на север.
Ни о сплошных недоснившихся снах,
на твой оседающих сервер.




* * *

Достаточно пройти
четыре остановки,
чтоб вымерзла трава
и замерли слова.
Достаточно сползти
за край своей сноровки,
чтоб не вылазил ямб
из недорытых ям.

Но уличного чада
достаточно ли для
того, чтоб замолчала
и обмерла земля?




* * *

Кто забыт и что забыто?
И о чем кого знобит?
У разбитого корыта
Ты и сам сидишь разбит.

Глохнет звук, едва завытый,
без начала и конца,
огонек полузабытый
озаряет пол-лица.




"...НЕ СТРАШНО УМЕРЕТЬ"

- - - - - - а страшно
со смертью пренье преть всечасно,
кидаться, угорев, на брашна,
змею в груди угрев. Напрасно

оглядываться вспять, впопятно,
на три-четыре-пять, на пятна
былого на стене. Прекрасно
пытать: "А что же не напрасно?"

Но ангелы легко на кончик
иглы вспорхнут, и колокольчик
за ними, как слеза, вспорхнется,
и воспарит, и задохнется.




* * *

И.Р.Максимовой, первому слушателю
моего "Концерта для оркестра"

Ни замков, и ни парков,
и ни зеркальных зал,
где черно-белый Барток
валторной созывал

с Таганки на Солянку
пройтиться под сигнал:
"Пора бы уж на свалку,
на свалку, на свал..."




* * *

Листик-блистик, письмецо,
посмотри ко мне в лицо,

посмотри ко мне в глаза,
я не против и не за,

не заря в моем окне,
и не противень в огне

(на огне), и вообще
я не в гневе, не ропщу,

что за далью утаен
супротивник-почтальон

и плетет посланья факс
из корпускулов и клякс.




АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЕ

дали воли дали воли дали воли дураку
даровою головою бьется в стенку на скаку




* * *

И, наддав дыханья углю,
разогнись и вслух повтори
первобытный призыв к огню,
этот возглас "гори, гори".

Гори, гори ясно -
ничто не напрасно.
Гори, гори жарко -
ничего не жалко.

Гори, гори,
моя звезда,
звезда зари
рассветная,
тебя внутри -
жара несметная,
а между нами -
холода,

тьма космического льда
в звездном океане.
Разожги, зажги, звезда,
мой костер в тумане.




САМОПАРОДИИ

1

Бьется Терек
в дикий берег,
а абрек -
в дикий брег.

Обрекися на боренье -
вот и все стихотворенье.

2 (на положенную тему)

Жил да был серенький козлик у бабушки.
Эники-беники, ладушки-ладушки.

Бабушка козлика - любила очень,
даром что мозгляка (и козла, между прочим).

Серые волки напали на белого,
как прет до Волги с Камою Белая.

Вот и остались ножки да рожки.
Позарастали стежки-дорожки.




* * *

Виртуальною дрелью
в виртуальной стене
мне всю ночь не давали уснуть.
Едва кости угрею
в наползающем сне,
начинают баранки гнуть.

Значит, то и посею,
что пожала давно,
чтоб ворон от борозд гонять
и Россию-Расею
в бесконечном кино
не по всем падежам склонять.




* * *

Над грязию, над блатом
всходящая луна,
и нет, не циферблатом
душа моя полна.

Хоть я и не лунатик,
бредя на тусклый свет, -
не физик-математик
влачащийся послед.

И не с наукой умной
навяжет сердце связь,
в подсолнечной, подлунной
вселенной веселясь.




* * *

Не ходи дальше лесу,
не ищи в реке броду,
вот поляна, проселок и мост.
Только бедному бесу
лишь бы сунуться в воду,
как на руль понадеясь на хвост.

Но тебе, а не бесу
в этом нет интересу,
хлопочи-топочи по мосту,
не стесняясь походки,
но, дойдя до середки,
погляди с глубины в высоту.




ЕЩЕ 13 ВОСЬМИСТИШИЙ

1.

Станция метро
какого-то святого,
имени чьего
не вычесть, ни прочесть.
Утро - как ситро
до дна загазирова-
но - но ничего,
была бы только честь.

2.

Отлипни от компьютера
и выйди вся,
чтоб мир обнять пятью стира-
ющимися...

Чтоб лист и куст под дождичком
и зреть, и есть,
и ощупью, как ножичком,
насквозь пролезть.

3.

Сантиметрика стиха
и квадратная - стихов,
не лузга, не шелуха,
соло, соло, а не хор,

соло, соло - значит, соль,
соле мио, посоли
шелестящую юдоль
шелушащейся земли.

4.

Сократ, ты доблестный муж, но дурной супруг,
твоя Ксантиппа оклеветана в веках
стократ, и незаслуженно, да и к тому ж
однажды вдруг ее имя как щит на руках

суфражетки воздвигнут... Так вот за что ты испил
цикуту, за девятнадцатый-двадцатый век
нашей эры. Человек без сил на пиру
говорит Платону: "За какую чушь я умру".

5.

Как цитату из графа Толстого,
миллионы шептали: "За что?"
А за то, что растленное слово
над убогой вселенной взошло.

Ослепленные жаром и яром,
лбы и выи послушно клоня...
И остались за кругом Полярным -
не шепча, никого не кляня.

6.

Пафос переходит в патетику,
этика теснит эстетику.
Спасительная ирония?
- Нет, пожалуйста, кроме меня.

На берегах идиллии,
на пастбищах буколики,
давай ищи иди меня,
отыщешь ли? Нисколько.

7.

Синее море,
белый пароход.
Белое горе,
последний поход.

Ты не плачь, Маруся,
приезжай в Париж,
"поэтами воспетый
от погребов до крыш".

8.

Хруст. Это хворосту воз
из лесу медленно в гору.
Значит: "Постой, паровоз".
Значит: груженому фору.

Груз. Это гравий хрустит
на тормознувшей платформе.
Стрелочник ждет, анархист,
с бомбою при семафоре.

9.

Наглости, дерзости, натиска
или и впрямь наплевательства
неистощимый родник...
Да над водой не поник
тополь ли, клен ли классический,
вычленен, вычищен, вычислен,
вычитан до запятых
- чёрта ли лысого в них?

10.

Вытекая из устья
и впадая в исток,
все твержу наизусть я:
"Дайте срок - дали срок".

Из потьмы захолустья
заглянуть на чаек
в ваши кущи. И пусть я
не река, ручеек.

11.

Ручья вода - вода ничья,
безумец, пей, и пей, мудрец,
и только очередь с плеча
положит пьющему конец.

И будет пить полдневный жар
и видеть сам себя во сне,
как он бежал - не добежал,
лицом к ручью или к стене.

12.

Ни драмы, ни трагедии,
билет в руке зажми.
Уедете, приедете
и будете людьми.

Но за столом обеденным
пустой зияет стул.
На паперти в Обыденном
патруль ли, караул...

13.

Ничего себе неделька
начинается:
новогодняя индейка
в печи мается,

всё в чаду - летосчисленье,
хлеб и маятник,
и возводит населенье
себе памятник.




НА ГОДОВЩИНУ 18 ДЕКАБРЯ

Я тебя усыновила,
ты меня удочерил,
мои синие чернила
расписал по мостовым,

мои чуждые реченья
набережными вдыхал,
веемое вдохновенье,
приставаемый причал.

Чаемый, нечаянный,
обопри гранит
о стишок случайный мой,
жар моих ланит.




* * *

Мой хорей,
не хромай,
не хромей,
не замай,
как Борей
захромал
за апрель
и за май,
захромал,
охромел,
будто март,
будто смерть.




* * *

Осязать, вкушать и слышать,
чуять, но не видеть мир
и кривою гладью вышить
это имя - Ладомир.

Ладо-ладушки, ой-ладо,
ладно ладим ай-люли,
чтоб из виновертограда
наши вины проросли.

Нескладные наши вины,
наши слезы в пол-лица.
Не дойдя до половины,
жизнь уже исполнится.




* * *

От версты до версты
прохожу по вселенной
и столбам верстовым пришиваю хвосты
красоты необыкновенной.

"Это ты?" - Это я, но и ты
в моей памяти самозабвенной
уползаешь в кусты
с перерезанной веной.

"Это я?" - Это ты, но и я,
извлекая из небытия
и вставляя в дырявую память
облик твой, но не чтобы поправить,
а - понять, прихватив за края,
и - помять, распрямить и расплавить.