|
* * *
Вода хранит тайны, трава смиренна,
но поднимается с новым дождем,
и там, где мы были, она уже по колено,
и по пояс там, куда мы идем,
детям легко заблудиться в этих полях,
за которыми пропасть, но на самом краю
земляника, малина, рябина, прочая благодать,
и человек, чья работа – ждать,
когда мы придем к началу другого пути
до самого неба, где всякому свой черед
разбегаться, прыгать, руками воздух грести...
* * *
Повсюду снимают рельсы,
вырубают тополя, сажают липы,
но городские шаманы
везут серебристую жесть,
чтобы сделать трамваям крылья...
Повсюду копают землю,
привозят тяжёлый щебень
большими грузовиками,
но городские романтики находят алмазы
в серых каменных грудах...
Изменения неизбежны,
и бежать нет никакого смысла,
городские Будды умываются дождем
и протягивают радуги
от Купчино до Гражданки.
* * *
Меня приглашают в Оман и Европу,
меня приглашают разные люди,
но я сижу на берегу реки,
и шелест воды – вот весь мой ответ.
Рыба меня приглашает поплавать,
обезьяна зовет к Хануману меня на обед,
а ворон (мы с ним давно знакомы)
летит над рекой, и тень его больше меня.
Деревья и камни в путь приглашают,
машут руками люди на лодках,
но я сижу на берегу реки,
и шелест воды – вот весь мой ответ.
* * *
...и вот за тобою рассыпалось слово "прости" –
я пепел вчерашний, меня невозможно спасти,
и мне снятся красные мухи в глубоких полях конопли,
и небо в алмазах, куда мы ещё не дошли,
где как на обрыве на празднике кончилось время,
мне снятся небесные двери, где вместе со всеми
я тоже стою, и кажется – это навеки,
и синие реки ложатся на синие веки.
* * *
Я видел фильм, где брали анализ на газы,
я ел винегрет из десятка голов,
я знаю ту, что приходит сразу,
и love – это попросту лов
мужчинами женщин и наоборот,
а ещё я слышал, она берет в рот...
– Нет, просто она так дышит.
Она смотрит в лица словно судьба,
долгим пронзительным взглядом,
и я знаю – это труба,
когда я с нею рядом
на переходе в завтрашний день,
где у каждого едет крыша,
она убивает близких людей...
– Нет, просто она так дышит.
Я видел фильм, где долго и скучно
мужчины и женщины мнут постели,
где обед на девять персон,
где губы рисуют на теле,
растворяя кожу в слюне,
где луной по вене и выше
я поднимаюсь вслед за ней...
– Нет, просто она так дышит.
* * *
На эскалаторе где-то ступень – её номер счастливый,
она лязгает неотличимо от нескольких сотен,
где какой-нибудь дядя с тележкой
или женщина в синем плаще...
Но все они едут по кругу,
надолго по кругу,
на эскалаторе где-то ступень, за которой лишь небо,
а позади поезда, и тоннели, и ветер
приносит вагон за вагоном
подземного света жёлтый тяжёлый глоток –
из распахнутой двери
ты, книжку закрыв, на ступени выходишь...
* * *
Башмаки мои продырявились,
и один всё время слетает –
лучше я перейду эту лужу,
этот перекресток,
эту жизнь
босиком.
* * *
Мы долго так болтались в этом море,
что стёрли все углы и грани,
и стали просто камушки морские
в полосках, пятнах...
Кого судьба поднимет, словно мальчик
в карман положит, увезет в далекий город,
кого волна разгладит влажным пальцем,
сотрёт в песок...
а мы всё выбираем.
* * *
За зелёной дверью
стоит корзина с грибами,
и папоротник – перистыми облаками,
и гнездо кукушки вместо лампы,
а в углу рябиновая палка,
которую я потерял на склоне,
когда все дороги вели наверх...
за красной дверью
в глазок стеклянный
смотрит человек
на лестничную клетку,
полную подростков,
запахов пива-травы-мочи,
а ещё за красной дверью –
банка кислой капусты
и телефон молчит...
что касается белых и чёрных,
то нет абсолютного цвета,
и белые двери пройти можно,
только став лучом или ветром,
а чёрные – вспыхнув сверхновой –
так сказал мне один физик –
и тогда ты родишься снова
в другом мире,
в другой жизни...
* * *
Того, что будет, не знаю,
о прошлом тоже не спрашивай:
на потолке
остаются разводы-потеки,
сколько их ни закрашивай.
* * *
Не говори мне о смысле всего,
когда спрашивают то и то,
когда дети понимают всё,
а взрослые – тоже ничего,
пьют чай и
оставляют сахар
на дне стаканов.
Дети шумят непрестанно,
а взрослые говорят-говорят
на кухне и дымом дышат,
и до утра пьют чай,
оставляя сахар
на дне стаканов.
* * *
Поедатель Слов ходит следом за мной,
что ни скажу, исчезает в его прозрачной пасти,
Поедатель Слов пахнет весной,
а когда тоска и ненастье –
он начинает петь мои слова,
передразнивая и смеясь,
Поедатель Слов слов не бросает в грязь...
разве что на ветер пару тёплых словечек,
чтобы согрелся какой-нибудь человечек.
* * *
По утрам
Бог включает свою большую лампу,
чтобы высветить
даже тёмные уголки всякой души,
чтобы выскоблить грязь со всех сторон:
вот душа – как начищенный таз,
вот душа – зеркало вместо глаз,
но вот появляется ещё одна:
словно труба, где вместо дна –
лишь темнота, и листьями ветер шуршит,
иногда оттуда прилетает бабочка,
на крыльях её – луна,
может, это душа поэта,
а может, просто весна.
Тогда Бог выключает лампу,
становится похожим на камень и на цветок,
на бабочку, порхающую над нами,
на всё, что случается с нами,
на то он и Бог.
* * *
Я – зеркало:
играй со мной,
пускай солнечные зайчики,
смотрись в меня...
тебе так идет эта улыбка,
я её сохраню для тебя
за блестящей поверхностью
своих глаз,
не переставая отражать
всё остальное.
* * *
Мы собираемся за чаем,
по телефону обсуждаем законы,
мы принимаем позитивные решения,
а птицы сидят в клетках...
Мы говорим, что главное –
внутренняя свобода,
мы цокаем языками и едим бутерброды,
а птиц кормят по зернышку через решетку...
Мы измеряем длину срока
километрами или годами,
а у птиц усыхают крылья
и становятся просто руками,
тогда они разгибают решетки,
выходят из клеток,
выходят –
а летать уже и не могут.
* * *
Лови волну, пока она есть,
лови волну по имени Свобода,
даже если она приносит сеть
и утягивает под воду,
лови волну, пока она здесь,
пока ветер срывает белую пену,
и беги в неё сразу, беги в неё весь,
а не входи постепенно.
Иначе волна поймает тебя,
продаст рыбаку, не оставив следа,
и тот, кто раньше тебя искал,
забудет, зачем приходил сюда.
* * *
По этой дороге сплошные ограды
и злые собаки за каждой,
но эта дорога к райскому саду
тебя приведет однажды...
Впрочем, как и любая другая
дорога.
* * *
Они забывают о своей привлекательности
и уходят
в поиски Бога, теряя себя,
в дома, вырезанные из ветра,
под крыши дождя...
Так она говорила со свечкой в руке,
искала в подвале, на чердаке,
а он стряхивал снег
с тяжёлых еловых лап,
и она ему шла...
Синим пламенем, словно свеча,
небо горело в её руках,
она говорила "здесь и сейчас",
а внизу протекала река –
льдины да облака,
и она уходила,
теряя себя,
в дома, вырезанные из ветра,
под крыши дождя.
* * *
Я кручу кино всерьёз:
тени моих пальцев
прыгают на экране –
то собаки, то зайцы,
я вырезаю из плёнки стрекоз –
они летают по тёмному залу,
сверкают крыльями...
Всё это я делаю для тебя,
но ты спишь на заднем ряду
этого кинотеатра-вокзала,
а поезд стремительно приближается
по лучу света
из маленького окошечка –
в пустоту.
* * *
Слепой Гомер стучит в мою дверь,
лучами пальцев протыкает стены,
он хохочет, он пахнет чесноком и луком,
а я сижу: руки на коленях, спина прямая,
и что делать, не знаю.
– Пора ехать, – говорит он, – пора ехать,
перемешивает мои вещи,
будто прибой грохочет камнями
своего гомерического смеха...
Я сижу: руки на коленях, спина прямая,
куда ехать?
– Будь словно мачта, будь словно парус,
не болтайся как тряпка,
не спи как бревно,
пора ехать – кричит он, –
времени не осталось,
а куда и зачем – всё равно!
* * *
Я могу ещё сказать "ага",
а что я хочу – не знаю,
но к тёплым твоим берегам
снова меня прибивает,
я могу ещё сказать "да-да",
но меня уносит река,
и уже не найти следа
среди камней и песка.
* * *
На краю осени
мы достанем
старые жёлтые фотографии,
где не какие-то родственники,
а мы сами,
ещё не съеденные временем,
на краю осени
мы пройдём по тропинкам
большого прозрачного леса,
перемешивая ногами
листья, жёлтые, как фотографии,
где люди, нам незнакомые,
ждут, когда вылетит птичка
из блестящего тёмного глаза
на самом краю осени.
* * *
Сердце мое,
пустой красный мешок
на ветке дерева
над дорогой качается –
некому снять.
* * *
Я уже ничего не знаю –
лишь несколько слов,
я уже ничего не значу –
лишь только звук
захлопнувшегося неба...
Переведите меня
на птичий язык
из своих тёплых рук,
хоть приблизительно,
без словаря,
переведите меня
в другую палату,
где из окна – заря.
* * *
Она шьёт
мелкими стежками,
свободная нить становится все короче,
она шьёт,
пришивая час к часу,
рассвет к закату,
и меня сверху как большую заплату...
Я даже не знаю, кто она,
её лицо далеко как луна,
лишь рука словно птица –
то взлетает,
то снова на синюю ткань садится.
* * *
за спиной проходят поезда
а впереди вода
и девушка в цветах она мертва
и сквозь неё растет трава
её зовут весна
привет весна
ах эти жёлтые цветы
как капли солнца
на краю
земли
пикник
семья
костер вино шашлык
но девушка вон там где снег
она мертва
её зовут весна
да да весна
* * *
Вот оно – время летнее,
тряпочки синие на ветру,
солнце катится колобком,
лучами светлыми
протыкает в тебе дыру.
Кто там поселится –
солнечный заяц
или тёмные осы,
или какая-нибудь тень...
Прыгает мальчик со ступени
на ступень...
через ступень...
ШЕСТНАДЦАТАЯ ЛИНИЯ
На шестнадцатой линии –
оптовый магазин, дешевое вино,
пивняк, ремонт шин,
на шестнадцатой линии
давно –
весна,
я знаю – линии не сходятся,
и шестнадцатая – всего одна,
она
в моей книге
проведена от руки:
вот – Смоленка, Нева,
остальное нева-
жно,
след пальца или реки,
паста размазана,
слов соседних
уже не прочесть...
По шестнадцатой линии
ты едешь на велосипеде,
синем, как летнее небо,
мимо человека с собакой,
мимо весенних кошек,
а я стою словно дерево
и прошу: подожди немножко!
* * *
Ураган
был такой сильный,
что выдувал мысли из головы,
и карманы становились пустыми.
Мне говорили:
"Это – пурга,
ты сам её гонишь целыми днями!
А ураган не мог унести
то, что ты пропил с друзьями!"
Тогда я уходил в себя,
был ниже травы, тише тени,
а за окном металось мутное большое
пьяное укуренное воющее хохочущее
выдутое из меня ураганом
стихотворение.
* * *
Смотреть так:
словно глаз – всего лишь семечко,
из которого взгляд-растение
обнимает ветками мир,
смотреть так,
словно только рожден,
словно вышел на свет
из тёмной живой пещеры
и ещё не знаешь имен
вещей...
А ведь ты и правда не знаешь
имен всех этих вещей.
ЕСЛИ ПОДНЯТЬ РУКИ К НЕБУ
Когда-то у меня было два крыла, и я умел летать, но у неё была аллергия на пух, и я оставил их там, подальше от Питера с его тяжёлым небом, там, в Москве, на одном из арбатских чердаков.
Когда-то меня звали Пигмалион, я собрал глину сорока дорог и вылепил самую красивую из земных женщин. Но она ушла по сорок первой. Больше я её не встречал.
С той поры линия любви на моей ладони не пересекает линию жизни.
Потом появилась женщина, способная разделить своим телом ночь и день, но её изнасиловали и сожгли в собственном доме. Жар был такой, что свинцовые пули текли словно слёзы.
Когда-то я отдал хирургу своё ребро, и он вырезал из него трубку для гашиша. Пойдём со мной, ведь рай совсем близко, и я покажу его, только не срывай яблоки!
Я пью холодную воду из алюминиевой фляги, чтобы погасить огонь внутри.
Когда-то у меня было два крыла, и я умел возрождаться из пепла. Имя Феникс придумали после.
Пойдём со мной в Москву, мимо Мясного Бора и Вышнего Волочка.
Пойдём со мной куда-нибудь, комары уже перемешали нашу кровь, и на моих губах висит знак смерти.
Я знаю сорок дорог, а сорок первую знают цветные селезни и серые утки. Знают Волхов, Тихвин, Череповец. Туда относит дым, там оставляет ветер наши слова. Туда я пойду один.
Я тебе расскажу о землекопах, мы покурим трубку из моего ребра, отгоняя дымом комаров, а утром пойдём дальше.
Когда-то я встретил женщину: жёлтое и красное, ледяные бусы, синий снег.
Она стёрла линию судьбы на моей ладони. Теперь вокруг лишь леса, поля да сараи, сгоревшая деревня, мёртвый завод.
Но если поднять руки к небу...
|
