ЛЕСТНИЦА НА НЕБО
Он подсел ко мне в метро. Грязный измятый плащ, рваные ботинки – вместо шнурков верёвки, запах перегара и бедности.
– Читаешь, студент, – спросил он, заглянув в мою книгу.
– Читаю.
Некоторое время он молчал. Но его присутствие мешало мне сосредоточиться, слова проходили мимо сознания, и чуть ли не каждый абзац приходилось перечитывать дважды. Наконец его прорвало:
– А что там пишут про тех, что на небе, есть они или нет?
Вопрос был настолько далек от текста книги, что я улыбнулся.
– Пишут об этом в книгах или нет? – повторил он.
Его рассердила моя улыбка, теперь каждое его слово заканчивалось брызгами слюны, летящими во все стороны.
– Знаешь, студент, они не любят, когда смеются.
Я пожал плечами.
– Ты вот, говоришь, нет, – продолжил мужик (я не смотрел в его сторону, но чувствовал капли, летящие с его губ на мою одежду), – а я с ними встречался. Они прилетели до всего этого, после войны сразу. И они не любят, когда смеются. Это были шары. Ты понимаешь?
Я кивнул. Поезд подходил к моей станции.
– Они прилетели и спустили лестницу. И лестница до них восемь с половиной метров. Понимаешь?
Я снова кивнул и встал.
– До свиданья, – сказал я, – мне пора выходить.
Он меня не слышал и с ещё большей экспрессией (уже на весь вагон) продолжал кричать:
– Восемь с половиной метров! Запомни, лестница до них восемь с половиной метров! Вот какая большая!
Теперь я знаю длину лестницы на небо.
МОЯ ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА
– Вставай. Уже одиннадцать часов. – Слышит он сквозь полудрему голос Тани и чувствует, как одеяло начинает медленно сползать, унося с собой остатки тепла.
– Нет. – Никола отклоняет её (она успела сесть, поэтому и стянула одеяло) назад. – Лежим.
– Тебе уже пора.
– Зачем? Сегодня по радио объявили лежачую забастовку. Все лежат в своих кроватях.
– У нас нет радио. Вставай давай. Тебя на работе заждались.
Её голова лежит на Николином плече, и он чувствует щекой её дыхание.
– Радио у меня в голове, – говорит он, уже окончательно проснувшись и разглядывая потолок.
– У тебя неправильное радио.
– Самое что ни на есть правильное. Все лежат.
– Выключи его и вставай. Я серьёзно. Посмотри на часы.
– А чего на них смотреть. У меня по радио объявляют. Вот послушай... Нет, ты ухом прислонись.
Он прижимает Танину голову к свой груди и, подражая голосу диктора, произносит:
– Московское время спать. Встающие ложитесь, лежащие засыпайте.
Затем он разворачивается. Ладонь Николая скользит по её спине вниз, протискивается между ног.
– Тем, кто не выполняет указания нашего радио, – продолжает он, и чувствует, как Таня, потягиваясь, прижимается к нему, – приказываем заткнуть рот.
К этой процедуре он приступает немедленно. Татьяна поначалу уворачивается от его поцелуев.
– Но вставать же... – возражает она, однако стискивает ногами его руку.
Дальше появляемся мы с женой. Я читаю ей этот отрывок, пока она висит на перекладине спортивного комплекса, предназначенного для наших детей, но установленного почему-то во "взрослой" комнате.
– Они у тебя какие-то вялые, – говорит она, – и чем они у тебя занимаются?
– Сейчас или вообще?
– Вообще.
– Ну, он работает компьютерщиком, а она так.
– Вот именно "так", я не вижу никаких образов.
Жена мягко спрыгивает на пол, а я изменяю последние фразы, делая Николу и Таню ещё более вялыми:
– Ладно, вставай ты первая.
– А когда я встану, что будет?
– Будет то же самое. Так что видишь, вставать бессмысленно.
Эротическая сцена съезжает вниз на три строчки. На десять секунд действия, на минуту письма.
Жена подходит ко мне. Я задираю её футболку и смачно целую в пупок.
– Пупок, что глаз, – цитирую я писателя Аркадия Бартова, – ласку любит.
Она никак на это не реагирует а продолжает начатый до исправления разговор.
– У тебя здесь нет образов. Другой пару слов черкнет и... Образ. Я не говорю о том, что надо писать "она была прекрасна", нет. Достаточно...
– Хорошо, – перебиваю я её, – вот послушай. Моя первая женщина была рыжей. К тому же ещё и веснушчатой. И курносой. Она жила на даче через два дома. Ей было восемнадцать лет. Мне было столько же, но я был младше. Намного младше.
– Никакого образа, – говорит жена. – Я её не вижу. Пошли пить кофе.
– Ладно, – говорю я, – давай я напишу рассказ, где будут одни образы. За полчаса.
– Напиши, – она потягивается, – так, чтобы я их увидела.
– Только скажи о чём.
– О человеческих отношениях. О любви.
– А конкретнее. Вся литература о любви.
– О первой любви.
И я пишу:
"Пошла я раз купаться
на озеро Байкал,
совсем уже разделась
пристал ко мне нахал..."
Это поет Серега по прозвищу Дыня, толстый, круглолицый, но прозвище он получил не из-за внешности. Просто фамилия у него была Дынин. Расстроенная гитара, жёлтое переспелое июньское солнце. И под ногами карьеры, глубокие как Аид. Там на дне мёртвый лес, иногда деревья ловят ветками неосторожных ныряльщиков и возвращают лишь через несколько дней, белых распухших, облепленных тиной, и таких же мёртвых, как и лес на дне. Вода в карьерах никогда не цветет и прозрачна на несколько метров.
Они сидят на берегу: Алка, Серьга, Дашка Рыжая, Серега Фуфел, Игорек, Федя Кислый, Димка и Никола.
Никола – тот самый, кто не хочет просыпаться, с которого Таня в начале моего повествования стаскивает одеяло. До этого утра ещё десять лет жизни. До Тани ещё одиннадцать женщин.
Я могу их перечислить:
Алка,
Наташа,
Света,
Вика,
Маркелыч (нет, Никола не менял сексуальной ориентации, Маркелыч – прозвище весьма милой и хрупкой девушки по имени Наташа, это уже вторая Наташа в его жизни),
Лена,
Алла, но другая,
Наташа третья,
Лена,
Ира,
Алёна, которая на самом деле не Алёна, а Лена,
и, наконец, Татьяна.
Из приведенного списка видно: имя Наталия встречается три раза, Лен – тоже три, и Алл – две. Спору нет, имя Елена – довольно распространенное, но Наташа и Алла! Я провел небольшое статистическое исследование и выяснил одну закономерность: если у человека имелось достаточно много сексуальных партнеров (кому не нравится, может выделенные курсивом слова заменить на "возлюбленных", "жен", "мужей"), то как правило в списке преобладает одно или два (независимо от того, редкое оно или нет). Шесть из восьми любовников одной моей знакомой носили имя Михаил, у другого из опрошенных первых двух жен звали Алисами, а третью Алиной!
Может быть, сверхтонкому психологу достаточно было бы подобного списка, чтобы представить образ Николая. Я-то сам вижу его довольно хорошо. Как на берегу водоёма, так и через десять лет, в постели с Таней.
О чём он думает, сидя на берегу? Ничего возвышенного – Никола борется со свой плотью. Все его друзья, за исключением Алки, уже в воде, та по-прежнему сидит рядом, прислонившись плечом к его плечу. О, если бы не это прикосновение, доставляющее ему столько наслаждения и столько хлопот!
– Пойдём, – говорит она, тащит его за руку, а Николай не может распрямиться и сидит, поджав к животу колени, потому что у него стоит.
– Нет, давай ты первая, я потом, – отвечает он, стараясь придать своему голосу вялое и скучное выражение.
– Коля, Алка, чего вы! – кричат из воды.
"Почему так? Ну опустись, пожалуйста. Я никого не хочу. Холодная вода! Холодная вода! Ах ты, сволочь!" – ни мысленные вопли Николы, ни тщетно вызываемый образ холодной воды не помогают – он по-прежнему стоит.
Тогда, за десять лет до знакомства с Таней, это было одной из проблем Николая. Занятия онанизмом казались ему чем-то крайне неправильным, извращенным, энергия не находила никакого выхода и поднимала его член в самое неподходящее время в самых неподходящих местах. Например, в театре, филармонии, в общественном транспорте. Или во время урока (Никола только что закончил школу и поступил на первый курс института). Часто это не было связано с какими-либо эротическими фантазиями. Николай мог думать о чём угодно, член вставал независимо от направления его мыслей, движимый лишь тёмными потоками подсознания.
Алка, оставив Николая на берегу, покачивая бедрами, подходит на край мостков и, сильно оттолкнувшись, ныряет. Она нравится самой себе, она знает, что нравится Николе.
Она нравится и мне, но моя первая женщина будет похожа на Дашу – рыжая, веснушчатая и курносая. Ощущение простоты и света.
А Никола, закрыв глаза, представляет прозрачную и холодную толщу воды, в глубине которой среди ветвей утонувших деревьев мерцает тёмное золото рыб.
– Вставай. Уже одиннадцать часов. – Слышит он сквозь полудрему голос Тани и чувствует, как одеяло начинает медленно сползать, унося с собой остатки тепла.
НАУЧИТЬ ЕГО СМЕЯТЬСЯ
Это было время предчувствия наводнения. Осеннее время, когда сплошная масса из листьев и капель воды летела в лица и ветровые стёкла автомашин, когда ветер кричал на все лады в проводах и кронах деревьев, а железные листы поднимались с крыш как испуганные птицы. Юра провожал тебя домой, вы хотели погулять, но вместо прогулки просидели в эстонской кафешке на берегу Смоленки: сто грамм вина на двоих, кофе, пирожные, шторы на окнах и над баром, белые, в красный горошек, барменша в таком же передничке, голубоглазая блондинка, словно сошедшая с этикетки сыра "Виола" (Так ты сказала, и Юра подтвердил "да, очень похожа, только та, на этикетке, мне нравилась больше. Давно, в детстве, я был просто влюблён в неё, а эта никаких чувств не вызывает. Хотя и та и другая – типичные эстонки".) И ты спросила:
– Разве природные эстонки голубоглазы и светловолосы?
– Я так думал, – ответил он, – давно, в детстве, а потом где то прочел, что не эстонцы, а наоборот, славяне голубоглазы и светловолосы... Как и евреи, – вдруг добавил он, – и шведы, и даже грузины, мегрелы. Но для меня и эстонцы тоже.
– А я? – Ты улыбнулась.
– В тебе есть татарская кровь, – сказал он, – да чья бы кровь ни была, ты мне нравишься больше той эстонки с этикетки. Или финки.
– Такая как есть.
А за окнами, где растения с тёмно-зелеными крупными глянцевыми листьями, постепенно сгущалась тьма: сумеречное состояние погоды соединялось с приходом времени настоящих сумерек.
– В такое время мне страшнее всего. – Ты вдруг почувствовала холод. – Когда ветер, и вещи кажутся ненастоящими, нет, настоящими, но совсем другими, словно показывают своё второе, жуткое лицо.
Вместо ответа он взял твои руки в свои.
– Холодные... – Он начал дышать на твои пальцы. Холод постепенно сменили волны тепла, они приходили откуда-то снизу, от земли. И буря за окнами отступила, превратившись в фильм, который показывали на больших стеклянных экранах, совершенно перестав тебя пугать.
Потом он провожал тебя по Малому проспекту, блестящему в свете фонарей, и ты держала одну руку в его руке в его кармане, а другой приходилось стягивать капюшон куртки.
– А так ли ты хочешь домой? – спросил он тебя. – Пойдём ко мне.
Ты промолчала. Хотя ничто не мешало тебе зайти к нему в гости.
Вдруг где-то совсем рядом, продолжая гул очередного порыва ветра, раздался треск. Тёмная тень метнулась сверху к земле. Это было дерево: старый, в три человеческих обхвата тополь упал, перегородив дорогу в нескольких шагах перед вами. В первый момент ты не испугалась, страх пришел чуть позже, одновременно с визгом тормозов, глухими ударами, звоном стёкла, треском электрических разрядов – один провод, словно схваченная мангустом змея некоторое время хлестал по земле и машинам, высекая искры. А затем погасли фонари и вспыхнули красным светом троллейбусные провода, придавая проспекту праздничный новогодний вид. Но и они светили недолго – видимо, в конце концов сработал предохранитель. Неожиданно ты ощутила, что Юры рядом нет, он отреагировал быстрее и уже находился возле врезавшейся в дерево машины. Дерево выломало ограду и перекрыло обе полосы. Перешагивая через уже мёртвые провода и обломки веток, ты подобралась к машине. Там суетилось несколько человек.
– Пойдём, – сказал Юра, – мы уже не нужны. Все целы, всё в порядке.
Вы вышли на чистый асфальт, и ты последовала, влекомая им, на противоположную сторону проспекта. Объяснений не требовалось.
Ты молчала и послушно шла за ним, покупать вино хлеб и сыр. "Чего ты хочешь?" – спрашивал он, а в ответ ты лишь глупо улыбалась и пожимала плечами, ты действительно не знала, чего хотела. "Дерево упало – произнесла ты про себя, словно бы это сказал тебе он, – домой дороги не будет". Теперь, полностью доверившись ему, ты чувствовала себя защищенной от всех бед. Если деревья и падали, то не на тебя, все ямы, все ловушки оставались в стороне, все катастрофы проходили мимо, ты снова купалась в теплом всепоглощающем море безопасности, невзирая на дождь, ветер и тьму вокруг.
А он уже вел тебя по долгой тёмной лестнице, и чем выше вы поднимались, тем сильнее гудел ветер за окном.
– Очень удобно, – говорил он, и не видел, что ты во тьме лишь глупо улыбаешься, – занимать дома рядом со стройкой, потому что когда ставят высотный кран и его стрела вынуждена пролетать над крышей, верхний этаж расселяют. Так мы здесь поселились и живем уже несколько лет, в мансарде. Не так много в Питере осталось домов, над которыми работают краны.
Слово "мы", произнесенное им, показалось вдруг неприятным и резким, ты оказывалась вне этого "мы", оно отталкивало, и вместо того чтобы сближать вас, разъединяло.
– Кто это "мы"? – спросила ты, пытаясь остановить убегающую воду его речи.
– Странствующие волшебники.
Ответ, точнее, серьёзная интонация в голосе Юры, удивила тебя.
– Что?
– Мы совершаем чудеса, – сказал он спокойно.
И от этих ровных холодных слов, сказанных совершенно обыденным тоном, желание, возникшее в тебе ещё по дороге, вдруг исчезло. И тот сценарий, который ты уже мысленно проиграла несколько раз, сценарий, начинающийся страстными поцелуями в коридоре и кончающийся поздним утренним пробуждением в тёплой постели, в мире, далеком от дождя и ветра за окном, сценарий, воплощение которого естественно предполагалось тобой, – и главную роль ты ждала с нетерпением, вдруг стал неинтересен. Последние ступени ты прошла по инерции, внезапно ошеломленная тем, что ничего не знаешь об этом человеке. Вас познакомила твоя подружка год назад, три или четыре раза вы виделись в разных компаниях, и тогда ты подумала о нём как о ком-то совершенно недоступном, ибо зачем ему такие как ты, обычные, неинтересные, а он художник, творческая личность, и вдруг он позвонил тебе и предложил встретиться.
"Дерево упало, – снова подумала ты, – дороги назад уже нет".
– Сначала мы устроим трапезу, выпьем вина, а потом я тебя попрошу кое в чём нам помочь. Ладно?
– В чём? – спросила ты тихо, одними губами. Он не расслышал. Или сделал вид, что не слышит.
– Ну, вот мы и пришли, – сказал он на верхней площадке. Свет из окна падал на потолок, и ты увидела квадратное тёмное отверстие, к нему вела железная лестница. Но Юра потянул тебя направо: там оказалась дверь, столь плотно скрытая тьмой, что ты поначалу её не заметила. Дверь была незаперта, и за ней начинался длинный пустой коридор, в его дальнем конце мерцал свет. Свет был тёплым, да и сам воздух в коридоре был полон живых жилых запахов.
Холодная лестница осталась позади, страх исчез и ты снова доверяла своему спутнику. Пропало и раздражение. "Как часто у меня меняется настроение, – подумала ты, – словно кто-то изнутри раскачивает большой маятник".
Из коридора вы прошли в комнату: высокий потолок, никакой мебели, светлые обои с крупным рисунком и тёмное окно посреди противоположной стены. В центре, на сдвинутых буквой "Г" матрасах перед горящей свечой сидели два человека. Один в длинном свитере, его борода и волосы сливались с воротником, тень закрывала лицо, так что ты видела лишь большие глаза – две свечи в двух выпуклых зеркалах.
Лицо другого, круглое, гладко выбритое, наоборот, было почти полностью свободно от теней. Он улыбался. Ты была уверена – он улыбается именно тебе.
– Ну вот, все в сборе. Знакомьтесь. – Юра выдвинул тебя вперед и положил ладони на твои плечи. – Это Вера. Наконец я её нашел.
Они назвали свои имена: два звуковых всплеска на фоне бури за окном, но ты, полностью поглощенная тем, что произнес Юра, их не запомнила.
– Почему? – спросила ты.
– Потому что нам нужна Вера, – спокойно ответил круглолицый, – без Веры трудно что-либо делать.
"Он шутит или всерьёз? Чушь какая..." Тебе снова стало страшно, тебе вдруг показалось, что всё, даже падение дерева, было подстроено специально чтобы привести тебя сюда.
– Не бойся, – Юра почувствовал твой испуг, – от тебя требуется одно. Некоторое время побыть с нами.
И теперь ты сидела в одном кругу с ними, пила из невесть откуда взявшейся железной кружки вино и закусывала хлебом с сыром. Они говорили о каких-то укосинах и перетяжках, а тебя подмывало вскочить, разорвать тенями этот тихий свет, стать ветром, дождем, ты даже представила, как закричишь: "Да что это за наваждение! Объясните мне, наконец, что вы хотите сделать!"
– Я проверил кран. – сказал круглолицый, – с ним проблем не будет.
Юра кивнул.
– Что вы хотите сделать? – спросила ты шепотом, но тебе показалось, что услышали все. – Я же ничего не знаю.
– Милая, – Юра погладил тебя по руке. – Ты скоро всё увидишь. Мы просто хотим научить его смеяться. Ну что? – Он разлил вино по кружкам и поднял свою.
– Пожелай нам счастливого пути, – сказал круглолицый.
Счастливого пути, – прошептала ты. И перевела взгляд на Юру. Тот снова взял твою руку.
Ты вдруг поняла, что ничего уже не хочешь спрашивать, всё разъяснится само собой.
Вы поднялись на крышу, где ветер, и мелкая пронизывающая дождевая пыль, и всполохи огня внизу, видимо, приехала аварийная служба, чтобы убрать с проспекта дерево, и стрела башенного крана, нависающая над домом словно клюв огромной птицы.
– Какой сильный ветер, – сказала ты, прислонившись губами к Юриному уху, – даже кран качается.
– У Хлебникова есть такая поэма о конце света, – Юра повернулся к тебе, – называется "Журавль".
Ты прижалась к нему и спрятала голову у него на груди.
– Когда было наводнение, – сказал он, – я сам видел, как затопило почти весь проспект. Возле нашего дома мужик плавал на резиновой лодке. Это было в моём детстве. А теперь – дамба. И опасность в другом. Он указал глазами вверх. Если мы не научим Его смеяться, дождь не перестанет. Это я знаю. Я недавно разговаривал с подземным человеком, в метро, и он сообщил мне точную длину лестницы к Нему. Мы сделали такую лестницу и сегодня её поставим.
– Бригадир, – услышала ты за спиной голос длинноволосого, – приготовься. Ты обернулась и увидела, как он подает Юре светлые рабочие рукавицы.
"Они все сошли с ума, – подумала ты, – и это сумасшествие затягивает и меня. Но я. Я ведь почему-то верю ему. Проснись. Вера, Верунчик, проснись", – уговаривала ты себя, а тем временем в будке крана загорелся электрический свет, и маленькая тёмная фигурка махнула рукой.
Стрела медленно и почти бесшумно – ветер заглушал всякий звук, поползла в сторону крыши. "Стой, пожалуйста, здесь", – прошептал Юра тебе на ухо и подбежал к длинноволосому.
Они поймали крюк. И закрепили его за что-то, лежащее на крыше. И стрела стала подниматься небо. Она тащила за собой длинную металлическую лестницу, точнее, треногу, одна стойка которой была лестницей, а две других – обычные трубы. Конструкция довольно быстро превратилась в прозрачную, полную ветра и дождевой пыли пирамиду с вершиной, устремлённой в небо.
Две фигуры в блестящих, похожих на крылья плащах, перебегали от одной ноги к другой и, громко переговариваясь, закрепляли трубы внизу, затем Юра поднялся наверх, отцепил от предпоследней ступени крюк, и стрела медленно отъехала в сторону.
Он спустился вниз.
– Будем ждать, – сказал он, обращаясь к тебе, – не замерзла?
Вскоре они уже вчетвером стояли возле лестницы и смотрели на быстро бегущие низкие облака. Вихрь закручивал поток капель вокруг вершины треноги, и в один из моментов она вдруг исчезла в нём.
– Пора, – сказал Юра, – не уходи, пожалуйста, пока мы не уйдём. Ну всё. Спасибо.
Он поцеловал тебя в губы и начал взбираться по лестнице. А ты смотрела на него и думала, что если этот поцелуй был бы хоть на мгновение дольше, Юра не смог бы так легко и быстро подниматься наверх. За ним на некотором расстоянии следовали его спутники.
То ли их шаги, то ли порыв ветра заставил конструкцию содрогнуться. Ты вдруг всерьёз поверила, что это не шутка, не игры сумасшедших художников, и они действительно сейчас уйдут, исчезнут из этого мира.
Ты закрыла глаза, проговорив про себя нечто вроде молитвы: "Помоги, помоги, помоги!"
А когда открыла, их не было. Лишь ветер гонял капли вокруг пустого треножника.
Тогда ты вернулась в комнату. Свеча ещё горела.
Что-то не позволило тебе задуть её. Ты тихо, словно боясь кого-то разбудить, защелкнула дверь и спустилась вниз. На проспекте суетились рабочие, автокран растаскивал куски тела упавшего дерева. Повсюду блестела вода. Но дождя не было. Как не было и ветра. И тогда ты посмотрела на небо. Облака расступились, и в образовавшемся окне сияли большие осенние звёзды.
РЕВНОСТЬ
Не поскользнись на ледяном мостике,
не уколись о замерзшую траву,
ты проходи, проходи по свету,
по долгим комнатам без края и конца...
Он решил сократить путь дворами и дважды нарывался на протаявшие полосы земли, под которыми, вероятно, проходила теплотрасса. На ботинки налипли чёрные бесформенные комья. Даня на ходу притоптывал то одной, то другой ногой, но это не помогало. Так, с земляными гирями на ногах, он добрел до станции метро.
Повсюду стояли карточные телефоны-автоматы, жетонных был один, да и тот не работал. Но не успел Даня повесить молчащую трубку, как к нему подскочил ушлый долговязый парень лет пятнадцати с изъеденным оспой лицом.
– Звонить?
Даня кивнул.
– Вы отдаете мне жетон или даете деньги. А звонок делаете по моей карточке.
Он отдал жетон, и "связист", засунув свою карту в автомат, остался за спиной, возле будки. Одним ухом Даня слышал щелчки и треск виртуальных пространств в трубке, а другим – реальное дыхание и покашливание живого приложения к телефону.
Короткие гудки.
– Занято, – сказал он не оборачиваясь, словно разговаривал с аппаратом. – Я буду ждать, пока не дозвонюсь.
За спиной молчание.
Он снова набрал её номер.
Короткие гудки.
Ещё раз.
Только после третьего отбоя Даня сообразил, что есть кнопка автодозвона.
– Придется подождать, – он нажал кнопку и повернулся к хозяину карточки.
– Ничего-ничего, – ответил тот.
Ждать пришлось недолго – вскоре Даня дозвонился, и она почти сразу взяла трубку.
– Алё.
Её голос накладывался на музыку.
– Алё, Алён! – сказал Даня.
– Привет.
Нечто похожее на болеро Равеля заполнило паузу.
– Алён, я хотел бы к тебе зайти.
– Когда?
Даня не понравилась интонация вопроса. Напряжение и одновременно холод. Она – взрослая самостоятельная женщина, дети по выходным у родителей. Она должна быть одна. Это подразумевалось. "Она должна быть мне рада. Почему? Какая чушь!"
– Алён, я здесь неподалеку. На Юзах. Можно я к тебе зайду?
Он вдруг почувствовал, какой будет ответ.
И уже мысленно сформировал продолжение: "Я тебе не помешаю, я просто хочу тебя видеть".
– Давай встретимся завтра.
– У тебя что ли гости? – спросил он.
– Нет никаких гостей. Я просто устала. И спать хочу.
Даня словно чувствовал присутствие гостей. "Ты – свободный и независимый мужчина. Она – свободная и независимая женщина. Какая тебе разница, есть у неё кто-то или нет! Она сегодня не хочет, так скажи своё "до свиданья" и повесь трубку". Однако он продолжал настаивать.
– Я всё-таки хотел бы встретиться.
– Потерпи до завтра. – В её голосе чувствовалась насмешка.
"Какое мне дело до всех её мужчин, бывших до и будущих после", – пытался думать он, но обида оставалась: Даня уже представлял его, сидящего в маленькой кухне напротив Алёнки, или она сидела у него на коленях, или они лежали в постели, и голос у неё такой сладкий, мягкий, мур-мур, довольный как у кошки, и она сама тёплая, мягкая, нежная, потому что она довольна всем: и тем, кто рядом, и тем, чей голос булькает в трубке. Она права: "мы свободные люди, не хочешь – не надо, хочешь – пожалуйста приходи, я не против, но не сейчас". И посылают тебя не в некое "когда-нибудь", способное стать бесконечным, а в завтра. И потом, может ты сам придумал этого человека, с вытянутым лицом, седого, яйцеголового, ты увидел его на какой-то из Алёнкиных фотографий и теперь... Теперь ты ревнуешь, парень, ух, как ты ревнуешь, и боишься в этом себе признаться. Даня вдруг услышал за спиной сопение владельца карточки.
– Хорошо, давай завтра.
– Позвони сначала.
"А вот нет... Фигушки".
– Понимаешь, сейчас уже поздно, и я не знаю, где заночую сегодня, – сказал Даня. Обиженная интонация получалась сама собой. Он хотел добавить "может, вообще на улице", но эти слова были бы полной неправдой, потому что Даня прекрасно знал, где будет ночевать, и продолжил:
– Сама знаешь, какие автоматы. Если удастся, я позвоню, а если нет, то появлюсь без звонка.
– Только не раньше десяти. Хорошо?
– Хорошо. Тогда пока.
– Пока. Целую.
"И я тебя", – хотел сказать Даня, но обида не дала. Он вдруг совсем не к месту вспомнил собственные долгие рассуждения об этих стандартных, не несущих никакой информации фразах, паролях, ключах, допускающих в разговор или закрывающих его. Например, "Привет, как дела?". "Хорошо", "ничего", "отлично", "плохо", "никак", – вот наиболее распространенные ответы, свидетельствующие, как правило, не о состоянии дел, а об отношении собеседника к жизни. Или в конце – "Целую". Ответ: "Я тоже". Кого целует отвечающий? Самого себя? Но все понимают, что подразумевается под ответом.
Даня пошел в мастерскую к приятелю, находящуюся неподалеку. Алёнка не знала никого из его друзей, он не знал её друзей. Расспрашивать было не принято. Лестница на мансарду, железная дверь.
Он не стал звонить, а просто потянул за ручку. Миха редко запирал дверь. Как и предполагал Даня, она с визгом растворилась, и поток жёлтого света обрушился на полутёмную лестницу. Лампочки горели и в прихожей, и на кухне, являющейся прямым продолжением коридора.
– Полная иллюминация, – сказал Даня.
Ответом ему было лишь мерное "кап-кап" воды из крана. Водяные часы, вечное жидкое время.
– Миха! Мишка, ты дома? – позвал Даня. Затем, стянув ботинки, заглянул направо, в комнату, служившую спальней.
В квартире было две комнаты, одна, большая, собственно мастерская, где стоял шкаф, диван, живописный станок, где пахло масляными красками и растворителем, другая, совсем маленькая, метров шесть, вмещала лишь большой пружинный матрас и стеллаж с книгами и лампой. Какие только запахи не впитывали её стены: от горелого кофе до каннабиса и тибетских благовоний. Сейчас оттуда несло винным перегаром.
Миха спал, открыв рот. Большой нейлоновый кокон, из которого торчала голова с клочковатой бородой.
"Пьяный или обдолбанный. – поставил диагноз Даня, – Скорее пьяный. Напиться, вот что мне нужно. И спать так же безмятежно, как этот".
Он прошел в мастерскую и включил свет. В углу комнаты, за станком, возле дальнего окна – мольберт. Посреди – большая консервная банка, полная окурков.
И на диване – плоские ящики с горами тюбиков.
Даня подошел к картине. Затем выглянул в окно. Точно. На холсте был изображен двор и маленький (с высоты пятого этажа) человек, идущий по тропинке. Часть картины была выполнена грубыми мазками, но к тому месту, где человек (а он находился чуть в стороне от центра – Миша не любил симметричные композиции) мазки уменьшалось, кристаллы, в которые было заключено пространство, становились всё меньше, и человек был прописан с максимально возможной тщательностью. В этой маленькой фигурке Даня узнал самого Миху. Картина завораживала. Он вдруг представил себя там, на улице, внизу: одинокая фигурка в холодном синем колодце среди кристаллических глыб, лишь кое-где подсвеченных тёплым жёлтым светом маленьких окон.
И Даня вдруг почувствовал ничтожность недавних переживаний, ревности, обиды. Он прошел на кухню, совмещенную с коридором, поставил на газовую плиту закопченный, но ещё тёплый чайник. Затем принялся мыть посуду.
– А... – донеслось из комнаты. – Юлька, ты?
– Нет, это я, Дан.
– Ух... А я, видишь ли, заснул...
– Ну и спи дальше. Я, видишь ли, посуду мою.
Из комнаты выполз лохматый и сонный Миха. Он был как непомерно выросший цыплёнок – весь в белых перьях.
Даня рассмеялся.
– Ты что? – Миха зевнул.
– Посмотри на себя.
Миха зашел в мастерскую, к зеркалу.
– Ой. Хе...Хе... – донеслось оттуда. – Это спальник Юлькин. Дырявый. Перья летят. Курятник, блин, хе-хе.
– А я переночевать у тебя хочу. Представляешь, ехал к любимой женщине, не пустила.
– Бывает, – сказал Миша спокойно, – ты, это, не запаривайся... Живи на здоровье.
Живи на здоровье! Даня чувствовал себя здесь необыкновенно уютно. "Случись невозможное, – подумал он, – позови она сейчас, я бы всё равно не пошел".
– Пили, что ли? – спросил Даня.
– Вчера... Сегодня работал, устал. Вот, картинку нарисовал... Заснул. Устал.
Миха выпил чаю и снова отправился спать, а Даня, прихватив пачку журналов и освободив диван от красок, устроился в мастерской. Это были старые "Вокруг света", спасенные хозяйственным Мишей с помойки: "пусть на чердаке будут, места много". Сказочные тёплые страны, где нет этой белой гадости за окном, где сухо и солнечно, где женщины не устают и открывают дверь в любое время.
Утром Даня отправился к ней. Он мог позвонить, но не стал делать крюк до метро и снова искать телефониста с магнитной картой. "А только ли поэтому, – спросил он себя уже в Алёнином дворе, – ты как тот человек из книги про Гантенбайна, снова играешь в свои дурацкие игры. Хочешь уличить её в неверности, или придумать ей неверность? Зачем?"
Алёна открыла не сразу. В халате поверх ночной рубашки. С улыбкой на измятом сном лице.
– Ой, это ты. А я ещё сплю. Проходи.
Она немного отступила. Даня посмотрел на свою обувь, всё ещё облепленную остатками чёрных комьев.
– Я, пожалуй, сниму их у порога, а потом вымою. Ещё вчера где-то вляпался.
– Ой, вчера был такой странный день. Гости, гости. И я была какая-то странная, – сказала она, – всех выперла.
Он кивнул. И босиком прошел в комнату. Неубранная кровать, две подушки... "Две... Ну и что.."
– Сама не знаю, почему тебе отказала. Спала одна. Из чувства противоречия, что ли.
"Если это ложь, то эта ложь придумана специально для меня, она ведь в правилах игры, не может же она, например, сказать: "я провела потрясающую ночь с мужчиной и не пригласила тебя потому, что у меня был другой". Да и какое мне дело до этого другого, – мысленно повторил про себя Даня, – всё складывается, как складывается".
– Я так по тебе соскучилась. – Она прижалась к нему.
Он ответил, прикоснувшись губами к её губам, полуприкрыв глаза, и вдруг в одно мгновенье промелькнули в обратном порядке все события вчерашнего дня: одинокий человек в синем, залитом холодом, дворе, телефонная будка, чёрная оттаявшая полоса земли.
– Подожди минутку. Я сейчас.
Он бегом вернулся в прихожую, поднял ботинки. Затем прошел в ванну и тщательно вымыл подошвы. Вода в раковине, поначалу тёмная и мутная, быстро стала прозрачной.
ЧТО ГОВОРИТ НЕБО
Костик сидел на кухне. Локти на столе, ладони подпирают голову. Недавно он побрился наголо, и его голова была похожа на большую картофелину.
Вчера он разговаривал об этом с женой.
"У, какой у тебя шишковатый затылок, – сказала она, впервые увидев его бритым, – никогда бы не подумала".
Тогда он посмотрел на своё отражение в зеркале и вспомнил картину некоего голландского художника. Она называлась "Вырезание камней глупости".
"Знаешь – ответил он, – каждая шишка на голове, так считали в средневековье, признак особых достоинств. Или недостатков. Были специальные анатомические карты, определяющие, что какая шишка значит".
Жена успела уйти на кухню, и похоже, не услышала объяснений.
Теперь жена гостила у своей мамы. Дети были гораздо ближе – в соседней комнате. А он сидел на кухне один. Не совсем один – по стене полз таракан.
"Она бы вскочила с тряпкой и стала давить", – подумал он, но сам не пошевелился.
Таракан постепенно перебрался на календарь с рекламой турфирмы, в которой работала жена. Возле карты Испании он резко повернул в сторону.
"Э, – сказал Костик, – тараканьих погранцов, что ли, боишься. Визы нет. Или контрабанда".
Таракан тем временем пересек пляж, соседствующий с картой, потоптал загорелые тела девушек и скрылся в щели между календарем и стеной.
"Теперь совсем под землю ушел. Теперь ты вообще непонятно где, – Костик продолжал комментировать его действия, – что находится под Испанией?"
Размышления прервала возня детей за стеной: один бил другого, приговаривая: "Получай, гад! Получай, пидарас!"
"Нет, это не мои дети, да и жена не моя".
Всё вдруг показалось ему подмененным, ненастоящим. Он встал, собираясь разобраться с детьми. Но те успокоились сами.
Выпить, что ли. В холодильнике оставалось сухое вино. Он вытащил бутылку, зубами выдернул пробку, сплюнул её на стол. Затем подошел к окну и отхлебнул прямо из горлышка. Уксус.
Малиновый закат висел над крышей соседнего дома. И дом, и закат – тоже ненастоящие. Декорация. Ткнешь пальцем – и небо прорвется, начнет расползаться, открывая за собой подлинную пустоту. Можно просто выйти и заползти за край, как этот таракан.
Или там не пустота, а такие же дома и такой же закат. Картина, написанная поверх картины, и так – до самого грунта.
Костик продолжал смотреть на горящее малиновым огнём небо, на слоистые узкие облака, и вдруг они сложились в улыбку. Два облака в форме губ. И что удивительно, они начали шевелиться, словно пытались что-то сказать. Он вздрогнул, ибо в этот же момент зазвонил телефон.
Костик снял трубку, не отрывая взгляд от заката, от этих странных облаков.
– Костя...
– А. Подожди.
– У тебя странный голос, ты выпил, да?
Небо что-то говорило ему, и если бы не телефон, он услышал бы, что оно говорит.
– Подожди.
Он пытался прочесть по губам.
– Костя, ты покормил детей?
– Да.
– Ты что там делаешь? Можешь отвлечься? Что они делают? Ты уложил детей? – доносилось из трубки. А он стоял, прислонившись лицом к стеклу, и повторял медленные движения небесных губ.
ОХОТНИК
Эти ребята у ларька были чужими. Они смотрели не так. И вели себя не так. Отличия были в неуловимых для обычного человека деталях: обратная сторона взгляда каждого не гладкая, как у своих, а шершавая, с заусенцами, между словами слишком точные, словно заранее выверенные, паузы. Они обсуждали, сколько брать пива, Саня слышал речь и видел разговор их пальцев. "Они не отсюда". – Это ощущение пришло к нему словно запах. Саня считал себя сторожевым псом, единственным зверем, способным противостоять вторжению. Он ждал с утра, и они оказались первыми. Они брали "четверку", и один из них, сгребая бутылки в сумку, задел Саню локтем.
Они ему не нравились. И подлежали ликвидации. Саня отошел в сторону. Ещё есть время. Лишь бы они не пошли на квартиру. В садике или в парадняке – Саня не сомневался в своих силах – он их накроет. Ему сегодня везло. Они прошли через садик к останкам сломанного ураганом тополя. Дерево упало ночью, порвав троллейбусные провода и перегородив проспект. До самого утра под окнами Сани рабочие обрезали ветки и пилили ствол на части. Что-то увезли на грузовиках, а несколько кусков ствола затащили через пролом в ограде обратно в сад. От урагана же к утру остался лишь лёгкий ветерок. А в небе – почти летнее солнце.
Тополиные обрубки стали скамейками для этой чужой троицы. Саня постепенно подбирался к ним. Он был уже настолько близко, что слышал часть разговора.
– Дело главное в телеге. Гриш, ты понимаешь, – говорил один, высокий, тощий, с длинным лицом и длинными волосами, собранными сзади в хвостик, – она профессионал. И до этого рисовала разные портреты, пейзажи, вполне традиционные, а потом вдруг...
– За три года до этого, – быстро поправил стоящий рядом маленький, в трёхцветной жёлто-зелёно-красной вязаной шапке.
У третьего, Гриши, отличительной чертой была борода с проседью и очки. Одет он был во всё чёрное и напоминал священника.
– И сколько у неё этих мёртвых детей?
– Больше тысячи. Она рисовала их на всём, что попадалось под руку. Денег-то не было. На картоне, на клеенке, на простынях. – Длинный слегка заикался. – Почему-то она думала, что если нарисует две тысячи, произойдёт нечто глобальное. То ли конец света. То ли наоборот, она сможет остановить конец света.
– Даа... – протянул бородатый, – дела.
– И не успела, – добавил обладатель странной шапки.
– Причём часто дети с открытыми глазами. Но ты понимаешь, нарисовано так, что всякому понятно, они – мёртвые.
– Она умерла в дурке, – снова добавил маленький.
Саня уже был совсем близко. Пиво кончалось, бородатый вытащил из сумки вторую бутылку. Его, судя по большим жадным глоткам, мучила жажда.
– Санек! – вдруг раздалось у Сани за спиной.
Только сейчас он понял, что немного не просчитал. Сосредоточившись на чужаках, он оставил тылы без присмотра.
По голосу Саня узнал одного из Петровичей, Петровича Маленького, встающего ни свет ни заря и шакалящего всё, что плохо лежит.
– Санек, добавь немного, у тебя ведь сейчас будет.
– Тише, Петрович, – сказал Санек. – Отъебись.
– Как хочешь. Я к тебе...
Ему вдруг стало жалко старика.
– Добавлю, не ссы, – сказал он тихо, – не мешай.
– Я чувствую просто, какая сила от них прет, – продолжал высокий.
– Сила силе рознь. – Бородач усмехнулся. – Впрочем, вы меня давно уже убедили. Пойдём, посмотрим их прямо сейчас. И кое-что, может, я отберу для Володи.
– Беда в том, что мы скоро уедем, и некому будет эти картины оставить. Найти бы какого душеприказчика, кто бы ими занимался.
"Душеприказчик, блядь. Картины-хуины. – Слово "душеприказчик" внутри Сани вызвало волну невнятного раздражения. – Давай, блядь, допивай и сваливай".
Он чувствовал, что разговор вот-вот свернется, и они снимутся. Допивать можно и на ходу. Только бы не пошли назад к ларьку.
Стало тихо – то ли они прекратили разговор, то ли само Санино перенапряженное восприятие выключило звук. Он подобрался ещё ближе, и они его заметили. По крайней мере, он уловил последнюю фразу, сказанную волосатым.
– Да ладно, Рост, оставь человеку. Видишь, ходит кругами, как акула.
Они встали. Бородатый перекинул через плечо уже лёгкую сумку. Через несколько мгновений Саня положил в рюкзак первые шесть бутылок. Первый удачный трофей. Он ещё раз бросил взгляд в спину чужакам, уже выходящим из садика, затем изогнулся словно герой вестерна и выхватил из воображаемой кобуры воображаемый пистолет.
– Тч-тч-тч! – произнес он с довольной улыбкой. Затем закинул рюкзак за спину, и стекло приятно звякнуло.
Три точных выстрела. В Санином сознании они больше не существовали.
ОБЛИКИ ЕГО СУДЬБЫ
"Ты не поймешь, какая каша варится во мне, когда я стою, прислонившись носом к холодному стеклу, и смотрю на остановку. Снаружи я, наверное, смешно выгляжу – белое бесформенное пятно на мокром стекле. Моё дыхание порождает матовый круг, он постепенно разрастается, начинает закрывать обзор. Тогда я перемещаюсь – лицо-улитка медленно ползет по горизонтальной линии, по одному из стёкол старого пятиэтажного аквариума.
Остановку наполовину закрывают тополя. К сожалению, они облетают последними. И до самой зимы ржавое железо их листьев цепляет взгляд. Если бы они могли перейти чуть ближе к центру и закрывать, скажем, не остановку, а дом напротив. Тем более, что в его окнах ничего интересного не происходит. Мокрая крыша, красный кирпич.
Капли снаружи моего дома. Капли внутри меня. И почему-то всегда дождь.
"Il pleut dans mon coeure quand il pleut dans ma ville".
Миша оторвался от клавиш и подошел к окну. Он вдруг захотел посмотреть на улицу глазами своего героя. Даже прислонился носом к стеклу.
По тропинке, пересекающей газон от проспекта к забору гаража и далее к его дому, шла женщина. За ней, на расстоянии нескольких шагов – ещё один прохожий в тёмных брюках и короткой кожаной куртке, блестящей, как надкрылья жука. И больше никого. Сумерки уже не позволяли разглядеть их лица, детали одежды. Миша видел лишь общую картину: женщина в светлом пальто, вероятно, молодая, её пытается догнать (или просто торопится по своим делам) мужчина, вероятно, средних лет. "В такую погоду поневоле заспешишь. В непогоду живется быстрее, вода отбивает ритм..." Миша собрался было вернуться к компьютеру и записать пришедшую строчку, но что-то заставило его продолжить наблюдение.
Прохожих вскоре скрыл забор, мёртвая зона, где тропинка тянулась между какими-то хозпостройками и гаражом.
"Идеальное место для преступления. Ни с остановки, ни с переулка не видно". И, словно разыгрывая сценарий, возникший в его голове, из-за бетонного угла вынырнул мужик в куртке. Один. Женщины не было. Миша подождал полминуты. "Ну точно, накликал. И мужик явно убегает". Женщина не могла быть галлюцинацией. С высоты четвертого этажа Миша видел её весьма отчётливо. "Не растворилась же она. Следовательно, она за той частью забора, в мёртвой зоне".
Он запахнул халат, накинул сверху куртку, сунул босые ноги в полуботинки и выскочил из квартиры. Даже дверь не стал закрывать на ключ. Он уже представлял тело, лежащее на земле, оглушенное или убитое. "А чем я могу помочь? – рассуждал он, сбегая по лестнице, – пока я иду, кто-нибудь её нашел и вызывает скорую".
Миша обогнул дом. Когда забор попал в поле зрения, ему показалось, что некий человек заворачивает туда, где должна находиться женщина. "К лучшему. Лишний свидетель не помешает". Он добежал до угла, выскочил в проход. И увидел её.
Она сидела на корточках посреди тропинки. "Господи, что она делает? Фу ты!" Рядом с ней в такой же позе пристроился похожий на самого Мишу бородатый очкастый мужик. Только через мгновение Миша разглядел – они собирали нечто, рассыпанное по земле.
На чердаке было тепло. Сначала он снял плащ и повесил его на гвоздь, торчащий из деревянной балки. В полутьме плащ был едва заметен и походил на гигантскую летучую мышь. Сумку и чертежный тубус он попросту положил на круглые керамзитовые камушки, толстый слой которых, видимо, с целью теплоизоляции, покрывал весь пол чердака.
Обладатель плаща, сумки и тубуса пытался пододвинуть к маленькому слуховому окошку штукатурные козлы. Они вязли в керамзитовой крупе, и ему приходилось передвигать поочередно то одну, то другую сторону. Он не стал включать электрический свет и довольствовался тем, что падал из маленького треугольничка над головой. Отчётливо различить можно было лишь белые манжеты рубашки. Наконец, он придвинул козлы под самое окно, и, удостоверившись, что они установлены достаточно прочно, залез наверх. Из окна веяло холодом. Он вернулся, взял сумку и тубус.
Затем, уже наверху, аккуратно раскрыл его. Вместо чертежей там находилась труба с креплениями и рычажками, напоминающая оружие из фантастических боевиков. Она и была оружием, только не фантастическим, а вполне реальным гранатометом полукустарного изготовления. Мелкий дождь и слабый ветер не могли повлиять на направление полёта гранаты, предназначенной для человека в доме, расположенном через переулок. Контора этого человека занимала весь пятый этаж, но окно кабинета находилось как раз напротив крыши и слухового окна. Жалюзи и стёкла могли бы помешать снайперу, но не килограммовой болванке, начиненной взрывчаткой.
Наконец, когда труба была наведена на цель и надежно закреплена, хозяин "адской машинки" включил подсоединенный к ней таймер, спустился вниз, надел плащ и направился к выходу. Керамзит зашелестел под ногами, словно пляжная галька.
Она вышла из трамвая и направилась по тропинке, пересекающей газон, к забору, затем вдоль него, потому что дорожка была полностью залита водой. Дождь брызгал в лицо и, чтобы хоть как-то защититься, она стянула с шеи платок и прикрыла им голову.
– Девушка, у вас что-то падает.
Она обернулась. Сердитый, явно куда-то спешащий дядька лет сорока пяти, обгоняя Светку, указал ей под ноги.
– Ой, спасибо.
На траве и тропинке, словно крупные градины, лежал жемчуг. Перевязывая платок, она случайно порвала бусы, некогда подаренные ей Костей. Часть жемчужин осталась на нитке, но большинство лежало на земле. Она присела и принялась собирать их в свой карман. "Хорошо, что ещё не совсем темно".
– Вам помочь?
Это уже другой человек и другой голос.
– Да нет, спасибо, я сама.
Однако он присел рядом. Она бросила на него косой взгляд. Чёрный берет, очки с уменьшающими стёклами, густая борода и усы, скрывающие черты лица.
– Потрясающий жемчуг – человек протянул ей несколько жемчужин. Готов спорить, натуральный.
– Спасибо. Я сама не знаю, мне мой бывший муж подарил. – Она улыбнулась и посмотрела на него.
"Теперь всякий мужик будет помогать". Она представила себя сидящей в кругу собирателей жемчуга и вспомнила картинку из какой-то детской энциклопедии. "Древние люди в поисках пищи". Однако следующий, вынырнувший со стороны переулка, прошествовал мимо, не обратив на них никакого внимания. В тёмно-синем плаще, аккуратной кепочке, белой рубашке с галстуком и с большой сумкой через плечо, – так мог одеваться коммивояжер или баптистский проповедник. "Скорее торговец, – подумала Света, – проповедник предложил бы услуги, а попутно принялся агитировать".
– Вот. – Бородач передал ещё горсточку жемчужин.
Следующий прохожий, появившийся почти сразу за "коммивояжером" был прямой его противоположностью. Неряшливый, в восточном халате поверх футболки, в куртке поверх халата, в коротких светло-бежевых вельветовых штанах и полуботинках на босу ногу, он напоминал сумасшедшего ученого из фильмов времен шестидесятых. Всклокоченная борода и невообразимое птичье гнездо на голове дополняли его облик. Несколько мгновений он смотрел на них, затем подошел ближе.
– Помощь нужна?
– Да нет, мы сами справимся, – ответил за неё собиратель жемчуга.
И в этот момент за забором раздался взрыв. Столь сильный, что земля под ногами дрогнула.
Человек в халате отошел на несколько метров, бросил взгляд поверх забора, и пробормотав нечто вроде "Блин... Это моя квартира!", побежал назад.
– Странный тип. – Светкин помощник прервал своё занятие, вышел на газон и посмотрел в сторону дома. – Ого, ничего себе... Смотрите.
В доме на четвертом этаже была разворочена стена, из тёмного дымящего пылью проёма торчали какие-то вещи, во всех соседних окнах не было стёкол.
– Что он, интересно, там делал? – спросил он вслух, ни к кому не обращаясь. – Дай бог, чтобы люди не пострадали.
– И что теперь нам делать? – Светка посмотрела на него.
– Ничего. Давайте дособираем ваш жемчуг.
Кода в её карман перекочевала последняя бусина, она уже знала, что помощника зовут Гриша, и живет он совсем недалеко от неё, и им обоим по дороге мимо дома, в котором произошел взрыв.
На углу дома стояло несколько человек. Один из них был в милицейской форме. В его задачу, по-видимому, входило не подпускать любопытных к куче мусора, вывалившейся из проёма.
– Обойдите там.
Он указал пальцем на тополя и соседний дом из красного кирпича, в котором, судя по осколкам, блестящим в свете уже включенных фонарей, тоже пострадали стёкла.
Они уже миновали место происшествия, как из-под их ног отскочил и поскакал в сторону, к стене, чёрный ком. Светка вздрогнула и инстинктивно прижалась к Грише.
– Не бойтесь, это ворона. Наверное, взрывом оглушило.
Он подошел ближе, птица снова отлетела и упала в нишу, ведущую в полуподвал. Через несколько мгновений она была в Гришиных руках. Он принялся рассматривать птицу в свете фонаря.
– Не понимаю. Вроде цела. Но если её так оставить, сдохнет. Или кошки сожрут.
– Может, мне её взять. Правда, у нас и клетки нет.
– Возьмите. А с клеткой я вам помогу. Что-нибудь придумаем.
– Какая она большая.
– Только я ошибся. Это не ворона. Это галка, – сказал Гриша. – Я донесу её до вашего дома.
– Меня, кстати, в школе Галкой звали. Фамилия Галкина.
"На кухне у неё висят тяжёлые тёмно-синие шторы. Дым и пыль оседают, пропитывают их, и от окон пахнет тем, что давно ушло во вчера: табаком, каннабисом, подгоревшими блинами. Сегодня утром она пьёт кофе, и шторы будут хранить этот запах несколько дней.
Сохраняя запах, шторы тормозят её время, и чтобы избавиться от прошлого, она их часто стирает. Сквозь круглое стеклянное окошко можно увидеть, как они, словно синие рыбы, то появляются, то исчезают в мыльном водовороте".
Миша подходит к окну и отодвигает одну из штор. Двор-колодец, ни тополей, ни трамвайной остановки. Вместо Брейгеля – прогулка заключенных Ван-Гога. Только без заключенных. Тоже неплохо. Вот уже неделю он живет у подружки, не подозревая о необычной способности своей собственной судьбы – принимать самые причудливые и красивые облики: от птицы, случайно оказавшейся на пути смертоносной гранаты, до крупных жемчужин, рассыпанных по земле.
ИГРА
Стёкла его очков были запачканы какой-то дрянью. Жирные белые капли с внутренней стороны. И плюс к этому – резь в глазах, словно по ним долго тёрли шкуркой. Гриша уже предчувствовал головную боль, она часто начиналась с рези и пятен на очках.
От неё могла спасти таблетка анальгетика, но Гриша, как назло, надел "парадный" костюм, а пенталгин оставил в кармане куртки. Поэтому он не стал втискиваться в трамвай, а пошел пешком, рассчитывая купить лекарство по дороге, в аптеке.
Город вокруг был сродни грязи на стёклах: жёлтое, маслянистое, заляпанное солнцем болото бесконечных рядов Апрашки-Гостинки. Впрочем, с точки зрения Гриши, его тёмно-коричневый, почти чёрный длиннополый костюм вполне соответствовал обстановке. В этой неудобной, сковывающей движения одежде он ощущал себя неким конторским служащим, винтиком одного из бесчисленного множества механизмов, вырабатывающих липкое многоликое нечто-ничто.
Он купил таблетки в аптеке на углу, напротив Гостинного, затем по широкому и потому менее душному Невскому добрался до "Борея" – северного ветра – клубного кафе, в подвальной прохладе которого можно было спокойно посидеть, съесть и запить лекарство холодным соком или чаем. Там ждал Гришу собрат по кисти, Миха с бутылкой вина, новыми идеями и старыми разговорами.
В "Борее" болото выпустило Гришу, точнее, вернуло его в себя самого, он плюхнулся рядом с Михой, и уже через несколько минут был в состоянии пить вино, обсуждать последние "деловые" новости (они с Михой работали на одно издательство) и даже шутить. Кафе постепенно заполнилось народом, пустая бутылка перекочевала под стол, её сменила другая, водочная, вместе с бутылкой сменился и Гришин собеседник: Миха, человек дела, умчался в свою мастерскую, а места напротив Гриши заняли старинный приятель по институту Лёня, ставший довольно известным театральным художником, и его очередная приятельница. Неестественно возбужденная и тощая, с короткими, крашенными в ярко-красный цвет волосами, с толстым слоем макияжа на лице, от которого острые черты становились ещё острее, она не то чтобы раздражала Гришу, но вносила в его "мягкое тихое сидение за стаканом вина" некоторый дискомфорт. То же касалось и бутылки. Гриша совсем не хотел водки, и потому, когда Леня начал разливать, накрыл рюмку рукой.
– Я лучше чаю, – сказал Гриша.
– Вы совсем не пьёте водки? – спросила девица.
– Совсем. Я пью только красное вино, – ответил он, протирая стёкла очков.
– А вы, случайно, не имеете отношения к... – она на мгновенье запнулась, – вы, случайно, не священник?
Её неожиданный вопрос оживил Гришу. Для него эта серьёзно произнесенная фраза была приглашением. Приглашением к игре. Мир предлагал ему примерить на себя весьма интересную маску. Тем более, что Гриша уже знал свой первый ход: совсем недавно, в гостях у Никодима, при большом стечении вина и людей, происходил разговор, начавшийся с осуждения тоталитарных сект, а закончившийся рождением дзен-православной эфиопской церкви и раздачей титулов и званий. Кто-то в одно мгновенье стал пророком, кто-то епископом, кто-то, естественно, отступником и еретиком. Присутствующих за столом женщин записали в святые – ведь в этом мире всё свято. Гриша, видимо, благодаря большой, уже начинающей седеть бороде, стал патриархом. Наутро все новоявленные епископы, пророки, попы, святые и изгои, совместно опохмелившись, забыли о своём служении в новой конфессии и занялись обычными мирскими делами. Но теперь Гриша вспомнил.
– Ну, в каком-то смысле даже больше. – Гриша надел очки и откинулся на спинку стула. – Я патриарх.
– Патриарх? – переспросила девица.
Гриша уже вошел в роль.
– Ну да. Патриарх дзен-православной эфиопской церкви.
– Чего-чего? – Она явно воспринимала "телегу" всерьёз. – Эфиопской – это негры что ли?
– Ну, – сказал Гриша и погладил рукой бороду, – негры тоже есть. Но в основном белые.
– А почему тогда эфиопской? – не унималась Лёнькина подружка.
– Дело в том, что основатель нашей церкви, Никодим, жил в Эфиопии, и первый храм возник там. Теперь церковь в России, а название осталось.
– И у вас есть помещение?
– Не помещение, дочь моя, – серьёзным назидательным голосом произнес Гриша, – а храм.
– И туда можно зайти?
– Ну, если вы станете членом нашей общины, вы узрите его.
Лёня отвернулся. Он готов был лопнуть от смеха.
– А как... – девица замялась, – это?
– Условия вступления у нас довольно жёсткие. Прежде всего... – Гриша сделал паузу, пытаясь придумать какие-нибудь сверхжёсткие условия, – прежде всего вы должны отказаться от собственности. Если у вас есть машина или квартира, вы отдаете её церкви. Помните слова о том, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в рай? Благодать и царствие небесное так просто не получить.
– И что, отдают?
– Отдают, ещё как, – сказал Гриша и добавил, – и своё и даже чужое. Вот, Леонид, например, уже предоставил нашей общине свою квартиру.
Иронии в его словах она не услышала.
– Я не понимаю, – уже раздраженно произнесла она, – куда вы деваете все эти деньги?
– А на что нам существовать? Аренда помещения, оплата труда священников, командировки. В ту же Эфиопию.
Лёню трясло от смеха.
– И это всё за счет поверивших вам людей?! Вы обманщики! Лёня, неужели ты веришь ему? Ты что, действительно отдал им свою квартиру? Они же обманывают!
– Мы насильно не зовем, – ответил за Лёню Гриша.
– Все вы так говорите! Сколько душ вы уже совратили? Лёнечка, давай уйдём. Я не могу находиться рядом с этим человеком.
Лёня улыбался. Писатели, пьющие за соседним столиком и именуемые одним Гришиным знакомым "фундаменталистами" – от "фундаментального" совместного сидения за столом с непустыми бутылками, заинтересованно смотрели в их сторону.
– Света, он шутит, он вообще-то художник. – Лёня принялся успокаивать разбушевавшуюся подружку.
– Знаю, как он шутит! Он с людьми шутит! Сколько людей вы обманули?!
Гриша снова почесал бороду.
– Ну, пока одного человека. Извини, Света, не сердись. Я действительно пошутил. Никакой я не священник, тем более не патриарх.
Она не слушала.
– Лёнечка, я хочу уйти.
– Светка, ты слышишь? – Лёня встряхнул её за плечи. – Ты что, не поняла, он пошутил! Он не священник, художник. Вместе со мной учился. Книжный график.
– График?
Гриша кивнул.
– Книжный. Могу даже книжки показать.
– Ну вас с вашими шуточками. – Света встала. – Лёня, где здесь туалет?
– Вот, обидел девушку. – сказал Гриша, обращаясь к "фундаменталистам". – А ведь не хотел.
Впрочем, обиды вскоре забылись, писательский столик присоединился к их столу, водка пошла по кругу, а Гриша отправился домой.
В вагоне метро пустовало лишь одно место – рядом с грузным, неряшливо одетым человеком. Он сидел возле двери, запрокинув голову на спинку сиденья и полуоткрыв рот. Даже Гриша, выпивший в течение вечера около бутылки вина, уловил запах перегара.
Стоило опуститься на сиденье, как сосед проснулся. Гриша не смотрел на него, он почувствовал это по шелесту, чмоканью, бормотанию.
"Сейчас заговорит".
Гриша ошибся на полминуты. Сосед перестал издавать звуки и некоторое время молчал, видимо, разглядывая, кто же сел рядом. Наконец он хрипло выдавил возле самого Гришиного уха:
– Отец, эхр.
Люди напротив встали. Теперь Гриша видел своё отражение в противоположном окне вагона. И отражение соседа, повернувшееся к нему лицом.
– Отец, можно я приду к тебе в храм?
Гриша был настолько ошеломлен, что не мог произнести ни одного слова. Мир продолжал играть с ним в игру, о которой он уже почти забыл.
Толстяк потянул его за рукав.
– Отец, ты слышишь?
– У меня нет храма, – стараясь не смотреть в лицо соседа, ответил Гриша. – Я не священник.
– Не надо, не обманывай меня. Если я хочу покаяться, обманывать нельзя. Понимаешь?
Гриша кивнул.
– У меня дочь уехала. В Швецию. Понимаешь? Мне надо покаяться. Отец, где ты служишь? Скажи, и я приду.
– Я нигде не служу, – тихо сказал Гриша.
– Не обманывай меня, отец, я по глазам вижу. Ты просто не хочешь. Я тебе противен. Я грешен. Но нельзя отказывать мне в покаянии. Это единственное, что у меня осталось. У меня дочь уехала. Понимаешь?
– Как же я могу исповедовать, если сам грешен, – серьёзно ответил Гриша. – И может, поболее твоего.
– Ты можешь. Я это по глазам вижу. Где твой храм, и я приду.
Дальнейшая фраза появилась сама собой. Гриша произнес её, не прикладывая никаких мысленных усилий.
– У меня пока нет храма. Но когда я его построю, ты узнаешь и придешь. Хорошо?
Поезд начал тормозить, вынырнул из темноты тоннеля на искусственный свет станции.
– Ну смотри! Я обязательно приду, – неожиданно трезвым голосом произнес сосед.
– Поезд прибыл на конечную станцию "Приморская", – вмешался в их диалог голос динамика, – просим пассажиров не забывать свои вещи в вагонах электропоездов.
– Приехали, – сказал Гриша, – до встречи в храме.
Он встал и, не дожидаясь ответа, быстро вышел из вагона. "Странные люди ездят в метро. Совсем недавно Юрик рассказывал о встрече с "подземным человеком", который так же, в вагоне, сообщил ему точную длину лестницы на небо. Теперь этот. Почему?" Он уже понимал, что происходит нечто, коренным образом переворачивающее его жизнь. Не внешнюю, а внутреннюю, глубинную фактуру. Дома, вечером, лежа в постели, он продолжал думать об этом. "Вот и стоишь перед открытой дверью, не войти в которую невозможно, – разговаривал он сам с собой, словно писал дневник, – мир необратимо изменяется, и не важно, как мы называем эти изменения: "Конец Света" или "Кали Юга", или просто "Новый Период", важно, что изменения уже начались, и не я один их ощущаю". Он вспомнил, как друзья показывали ему работы одной женщины, недавно умершей в дурдоме. Они были выполнены в разной технике, от живописи маслом до вышивки, и на всех были изображены дети, разные младенцы. Их объединяло ещё одно – всякому смотрящему на картины было очевидно – эти младенцы мертвы. И те, что с открытыми глазами, и те, у которых глаза закрыты. От картин веяло такой тяжёлой силой, что Гриша, один раз посмотрев, больше к ним не возвращался. Но, как и обещал друзьям, договорился о выставке в одной из знакомых галерей. Картин было много – за последние два месяца до смерти художница одержимо, делая перерывы лишь на еду и на сон, рисовала, рисовала на всех окружающих её предметах: на стенах, на кусках картона, на столовой клеенке, на простынях. Она говорила, что если нарисует две тысячи этих детей, то спасет себя и весь мир вокруг. "Успела ли она?" Засыпая, Гриша снова видел её картины и её саму, маленькую женщину, рисующую на стенах в пустой полутёмной комнате.
Ночью ему снилось: вместе с какими-то людьми в разноцветных ярких одеждах он поднимается на холм, к полуразрушенной белой церкви без купола. Издали она выглядит небольшой, но внутри становится ясно, что она гораздо больше всех когда-либо виденных Гришей храмов. Ни алтаря, ни иконостаса, ничего кроме стен с размытыми следами фресок, неба над головой и гладкого серого с голубым отливом каменного монолита под ногами.
Все рассаживаются на полу, образуя цветной человеческий круг в центре храма. Далее перед каждым невесть откуда появляется горка белого, невесомого, похожего на тополиный, пуха. По ритуалу следует сгонять пух к центру. Это нетрудно: достаточно сделать лёгкое движенье ладонью – и он летит, повинуясь даже не руке, а ветру, который она создает. И когда весь пух собирается в центре и все застывают в ожидании, подняв лица к небу, Гриша чувствует: сейчас должно произойти то, чего он подсознательно ждал уже много лет, к чему долго шел, ради чего он играл все свои игры.
И вот там, где когда-то был купол, появляется большая птица, журавль. Некоторое время на фоне неба он кажется тёмным, но внизу видно: он ослепительно белый, такой же белый, как пух под его ногами.
Опустившись в центр круга, он танцует: пух взлетает, вторя движениям, образуя причудливые фигуры, они разрастаются, и видно, что их тела состоят из множества звёзд, а они – сам космос, за которым нет ничего, кроме большой грациозной птицы и её танца, наполняющего жизнью все времена и пространства.
ДЕВЯТЫЙ
Я наконец нашел последний, девятый рассказ. Но на самом деле он ничего не завершает. Если бы он действительно завершал, то моё повествование обрело бы собственную жизнь и улетело с компьютера подобно дракону, нарисованному одним древнекитайским художником. Однако файл wts.doc (что говорит небо) остается на винчестере без всяких видимых изменений. Во всех девяти текстах, как и между ними, ещё много пустых мест. И "Девятый" лишь в незначительной степени заполняет одно из них.
Гриша шел к метро мимо длинного ряда торговцев и ларьков. В одном за стёклами дымил пышечный аппарат. "Раньше пышечные аппараты были другие". – Он вспомнил пышечную неподалеку от Василеостровской: кафельные стены, столики, похожие на перезревшие поганки с плоскими шляпками и одной ногой, плюс некое чудовище из стекла и железа, которое дышит горячим паром и выплевывает на алюминиевый поднос жёлтые пухлые колечки. "Раньше пышки посыпали не сахаром, а тончайшей сахарной пудрой..." – произнес он про себя и, почувствовав сладкий вкус на губах, подумал, что слово "раньше" последние годы всё чаще входит в его речь. Он представил это "раньше" в виде тёмной большой горы за спиной. Можно любоваться деревьями на склоне, можно слушать шум ручья и шелест листьев, но жить там уже нельзя, обратного пути нет.
Гриша заглянул в окошко, пытаясь рассмотреть агрегат, производящий пышки. Прямоугольной формы никелированная коробка, заполненная горячим маслом. Рядом – небольшой квадратный ящик с воронкой внизу. И полный кондитерских запахов поток тепла из окошка.
– Что вы хотите?- спросила продавщица. Девушка с ренуаровской картины – только более очерченная, упругая, белый халат на голое тело – так что видны линия бюстгальтера и трусиков (внутри ларька очень жарко), и голос свежий, звонкий, и что она делает в этом мире, в этой серой слякотной каше, где ларьки, дым, люди, ведь её истинное место – в неторопливом летнем залитом солнцем пригороде. А дом её у подножия горы, оставшейся за спиной.
Неожиданно для себя самого Гриша попросил три пышки и чай. Затем, с бумажной тарелкой в одной руке и пластиковым стаканом в другой, направился к столикам, плотно прижавшимся друг к другу, словно загнанным каким-то неведомым пастухом столов в щель между ларьками, как в стойло.
Там было всего лишь три человека: две школьницы да бомжеватого вида мужик с книгой в руках. Школьницы щебетали и ели пышки, а мужик стоял, прислонившись спиной к металлической оградке, и смотрел куда-то поверх страниц. Грише показалось, что в поле зрения мужика нет ничего, кроме ларьков, торгующих пивом, людей возле них и пустых бутылок, которые могут оставить эти люди.
Гриша встал за столик боком к бомжу и лицом к школьницам. "Туфли на платформе, ноги в чёрных колготках, короткие юбки, цветные кофточки – тоже обитательницы прошлых мест. Чем старше становлюсь, тем чаще цепляюсь взглядом, причём он уже не раздевающий и не оценивающий, за ним нет никаких сладострастных фантазий, лишь мостик для перехода в память, в прошлое – я для них дяденька, а не свой парень, и языки наши настолько разные, что даже если я заговорю, мы не поймем друг друга. Вот бомж, с ним возможен разговор на одном языке, но мне не хочется беседовать..."
Девочки доели пышки и ушли, мужик перестал следить за ларьками и уткнулся в книгу, а Гришино внимание переместилось на ос и воробьёв, что крутились вокруг оставленной школьницами тарелки. Воробьи, посчитав Гришу безопасным и почти неодушевленным объектом, вскоре переместились и на его столик. "Если бы не осталось крошек, стали бы воробьи клевать ос?" – спросил себя Гриша. Пока еды было достаточно и для тех и для других. Один воробей, окончательно осмелев, запрыгнул на Гришину тарелку и покосился на него круглым, похожим на бусинку, глазом.
"Деду надо принести апельсины". Гриша явственно представил на белом больничном подоконнике оранжевые шары. Так было, когда он сам лежал в больнице.
"А что стоит у старика на подоконнике? Стакан с чаем?" Деду сделали сложную операцию на сосудах, и, несмотря на приличный возраст, он быстро поправлялся. Гриша улыбнулся, вспомнив разговор с дедом, только что возвратившимся из наркотического небытия. Это было две недели назад, старик тогда и руками толком пошевелить не мог, но курить потребовал незамедлительно. Следуя указаниям "семейного совета" Гриша попытался возражать:
– Тебе врачи запретили.
– Ты знаешь, что считают настоящие врачи, – дед говорил ровным голосом, но в глубине чувствовалась ирония, – если человек курил всю жизнь, то отсутствие никотина в крови может сильно пошатнуть его здоровье.
Гриша открыл ящик тумбочки. Сигарет не было.
– Я тоже так считаю. Но тебе запретили курить и мне поручено не давать.
– Тогда я сам возьму. А ведь мне ходить нельзя. Швы разойдутся, и всё...
– Ладно, – сказал Гриша, – не надо шантажировать. Но в тумбочке нет сигарет.
– Посмотри у соседа. – Старик скосил глаза в строну соседней койки.
Дед лежал в двухместной палате, по одну сторону от него – тумбочка, стул, на котором сидел Гриша, большое окно и дверь на лоджию, с другой тумбочка и пустая койка – пока сосед находился на обследовании, его на выходные отпускали домой.
– Это уже воровство, – улыбнулся Гриша.
– Сейчас я нажму на кнопку и потребую костыли.
– Ну и что? Ты всё равно встать не сможешь. Я сделаю это не из-за твоего гнусного шантажа. Но только одну затяжку.
Дед закрыл глаза. Жест, означающий согласие.
В тумбочке у соседа обнаружились и сигареты и спички.
– Нашел? – спросил дед, не открывая глаз. – Теперь прикури и дай мне.
Гриша прикурил, вставил сигарету в губы старику. Тот глубоко затянулся, затем сдвинул её языком в угол рта, выдохнул дым в потолок.
– Ну вот. – Гриша протянул руку за сигаретой, – достаточно.
– Хорошо... – Старик сделал долгую паузу, наслаждаясь остатками дыма, – потуши... Там, на лоджии стаканчик.
Через два дня дед мог вставать. А в последний раз уже ходил, придерживаясь за стены. Но "совет родственников" был недоволен: все считали, что дед мог поправляться быстрее, если бы ел. Он действительно ел очень мало.
– Пока я находился, как ты говоришь, в состоянии клинической смерти, мне пришла в голову одна вещь, – объяснял старик Грише, – поэтому я так мало ем. Кроме того, мне здесь капельницы с глюкозой каждый день ставят.
Этот разговор происходил в последнее Гришино посещение, не в палате, а на лоджии. Старик сидел на стуле, укрывшись пледом, и смотрел во двор. Больница была достаточно современной, широкие лоджии опоясывали её по периметру двора. С высоты девятого этажа открывался вид на палаты напротив, козырьки крыш подсобных помещений внизу, асфальт, пожухлую траву, и чуть подальше, в тех местах, где тело этого каменного огромного дракона, наполненного больными и болезнями, изгибалось в сторону – часть улицы, корпус медучилища, люди и машины, соразмерные с осой, которая ползала по краю стакана для окурков.
– До моря далеко, а чаек больше, чем голубей. – Гриша рассматривал птиц, пересекающих полётами пространство двора.
– Тут эти чайки ловят хлеб прямо на лету, бросишь кусок, и пока он летит, уже подхватывают, – рассказывал ему дед, – это потрясающе! До чего всё-таки удивительно устроены птицы, вот, смотри, парит и крыльями почти не шевелит. Два-три раза, и уже поднимется. Ведь не так много надо энергии, чтобы преодолеть эту силу тяжести. И тогда все проблемы были бы решены.
Гриша тем временем сравнивал чаек и голубей. Голуби, в отличие от чаек, чтобы удержать в воздухе своё тело, быстро мельтешили крыльями. Выглядело не очень-то и красиво. Он вдруг подумал, с какой скоростью пришлось бы работать руками человеку. Он даже представил себе этого человека с подвязанными к рукам на манер голубиных крыльями: он стоял на лоджии больницы и бешено махал ими, пытаясь взлететь.
Покончив с пышками и чаем, Гриша прошел вдоль ларьков, купил связку бананов и маленькую дыню. Про апельсины вспомнил лишь через полчаса, когда оказался в круглом больничном холле: четыре стороны света – четыре лифта: два – только вверх, два – только вниз.
Он вошел в лифт и уже потянулся в сторону кнопки, как в кабину влетели две молодые медсестры. Они были похожи на школьниц, тех, у столика возле ларька. Только вместо цветных курток – белые халаты. "Студентки медучилища", – определил для себя Гриша.
– Вам куда? – спросил он.
– Девятый, – бросила одна, даже не посмотрев в его сторону.
– И мне туда же.
Гриша надавил на кнопку.
Медсестра его не услышала.
– Так вот, я до сих пор сама себе не верю, – она продолжала рассказывать, обращаясь к подружке. – Сначала подумала, фокус какой, ты же знаешь этих молодых придурков, от нечего делать начинают свои шуточки. А тут старый солидный человек, профессор, физик. Блин, думаю, или у меня крыша едет...
– Ну, – подбодрила её подружка.
– Я захожу, а он так спокойно лежит. Но не на кровати, а над кроватью в пижаме, только руки в стороны раздвинул, а потом так рукой пошевелил и плавно по комнате. Знаешь... – Она сглотнула слюну. – Поплыл. А потом снова на кровать плюх... Даже пружины зазвенели.
– А ты точно уверена, что он это... летал? Может, это просто гипноз. Внушение.
– Может. Но так реально, знаешь. Потом ко мне поворачивается и смотрит. – Она на мгновенье замолчала, и стало слышно, как шумит лифт, преодолевая этаж за этажом. – А я сама открыв рот стою. Мурашки по спине – страшно, знаешь как. А он говорит совершенно обыденно, как пообедать приглашает: "Ничего удивительного, – говорит, – не хотите ли сами попробовать?"
Она рассмеялась и снова повторила:
– Это, говорит, несложно. Не хотите ли сами попробовать. Представляешь?
