ИМЕНА
Она стояла у расписания пригородных поездов, маленькая девушка с большими глазами и бледным лицом, в тонкой шелковой юбке со сборками, чёрной футболке и серой вязаной кофте. Что бы она ни надевала, печать города оставалась на ней. Все эти подземные переходы, библиотеки, прочитанные книги, кафе, умные разговоры в сигаретном дыму, музыка, может быть даже что-то до предела изысканное, плохо понимаемое другими, фигуры разнообразнейших Фрейдов, Беккетов и Бартов плотно окружали её, отделяя от реальной толпы с тюками-чемоданами-тележками, с рюкзаками, полными дачного барахла, и досками, увязанными в аккуратные пакеты. Для всех этих людей она была плавно обтекаемой помехой, лишней мыслью – да и о чём можно думать на этом вокзале, где оброненная обертка или смятая банка никогда не станут метафорой, потому что спешка сметает всё: поезд прибывает к платформе, надо успеть.
Миха не мог представить её в деревне, затерянной в лесах и болотах.
– Я люблю авантюры, – сказала Вика, – но это какая-то вялая авантюра. Почему ты позвал меня?
Мысленно он продолжил за неё: "Не с кем было поехать, а одному скучно, так что ли?"
Они уже шли к кассам дальнего следования, сначала в потоке, ведущем к пригородным поездам, затем пересекая его, затем против очередного потока, вытекающего из вагонов, мимо вокзального шума, над которым голосом местного божества гремели сообщения о поездах, и Миха объяснял, что это – вовсе не авантюра, а обычная поездка на свадьбу его однополчанина, а Вику он позвал с собой, потому что она – одна из немногих во всей институтской тусовке, с кем ему интересно. Его собственные слова казались ему каким-то мыльными, они лопались, словно пузыри, но чем больше он говорил, тем больше верил сказанному: ни с кем, кроме неё, да и в одиночку, он бы, наверное, и не поехал.
"Вологда-гда, Вологда-гда, мы с тобой приедем когда?" – произнес он про себя, переделывая песню, слышанную в раннем детстве, тогда её часто передавали по радио, но теперь в его памяти остались только какие-то обрывки: "...к милой приду, Вологду-гду-гду, Вологду-гду, в доме, где резной палисад". А от Вологды вниз, на юг, в деревню, затерянную в болотах, это кто? Иосиф Бродский? Почему я всё время говорю цитатами, даже думаю цитатами, а где же мои собственные, настоящие слова? Лучше ничего не читать, тогда и цитировать будет нечего. Или найти пару неизменных, похожих на комья мокрой земли фраз (цитата, но чья?), и ворочать их за деревянными столами, где водка и мужики со стаканами да кружками, где из года в год всё повторяется как эти фразы, только морщин и седин становится больше, где время течёт медленно, тёмное, как торфяные реки – коричнево-красные змеи в зелени ельников и заливных лугов.
Билетов на Вологду не было.
– Значит, поедем на электричке, – сказал Миха, – до Волховстроя, а там увидим. Должна быть электричка и до Тихвина. А можно и по трассе. Там трасса наезженная, я ходил. Я на всякий случай даже карту и спальник с собой прихватил.
– Я тоже спальник взяла.
Утренняя электричка, контролеров нет, вокруг садоводы с книжками. Вика заснула, положив голову ему на колени. Что общего между вялым и тихим Мишаней, отчисленным из института и попавшим в армию лишь потому, что вовремя не отмазался, и Петром по прозвищу Псих. Псих после учебки – сержант, командир отделения. "Жив останусь, женюсь, все ко мне на свадьбу приедете". Через год после того, как Миха вернулся в Питер, а серьёзно повоевать ему не пришлось, в первый же месяц его ранили и после госпиталя комиссовали, позвонил Ковалев, однополчанин. Перечислял всех кого убили, кто пропал без вести: Рыжий, Беляк, Селедка, Бобер, Псих... Псих оказался в числе пропавших. "А ещё приглашал на свадьбу!" – подумал тогда Миша и удивился собственной бесчувственности. Никакой печали. Скорбный тон, в котором он отвечал Ковалеву, показался насквозь фальшивым. Но вдруг, ещё через полгода, Петр Псих объявился сам, по телефону. Ничего не объясняя, кинул в трубку, полную шелеста, скрипа и шипа всего несколько резких фраз. "Я обещал пригласить на свадьбу – приезжай. Там все наши будут. Адрес запиши..." Но никого из "наших" Миша в городе искать не стал, а взял с собой нынешнюю однокурсницу Вику. После разговора с Психом спустился в магазин за сигаретами и там случайно её встретил. И пригласил. А она неожиданно согласилась.
О чём думал Миха, глядя на заоконный пейзаж? Во многих повествовательных произведениях мы встречаем: "он подумал то-то и то-то". Так надо для развития сюжета. Мы пишем "подумал то-то и то-то", хотя на самом деле в его сознании происходила ещё тысяча других событий, но они нам не нужны. Вот немногое из того, о чём думал Миха, пока не заснул:
"Такие красивые мужики как Петр часто берут в жены некрасивых, но живых и веселых толстушек... У здорового мужчины эрекция наступает около пятидесяти раз в течение ночи – в каком это журнале, кажется в "Ом". Наступает и наступает. По утрам стоит и то иногда, а ночью как это проверить?" Он представил себе человека, который спит, а другой научно наблюдает за его членом и записывает. Помимо этого он думал о пейзаже за окном, где над жёлто-зелёным болотом висели белые слоистые полосы тумана, о каньоне реки Жихаревка, где растут какие-то редкие растения... "Как их называют, что-то связанное с эпидемией, ах да, эндемики, там на полянах много ландышей и белый прозрачный лес. Белые стволы берез, белые облака, белые горошины цветов под ногами". Миху медленно затягивало в полудрему: он вместе с мальчишками стоит в тамбуре поезда, двери открыты, и за окнами сплошное белое море, настолько плотное и ровное, что даже не ясно, с какой скоростью едет поезд.
Если высунуть руку, она просто исчезнет в этой пелене, не поймав ни влаги, ни холода, ни ветра, её просто не будет, поскольку в том мире его руки не существует. И если житель тумана, тот, кто с той стороны, протянет руку сюда, то здесь она будет чем-то совершенно другим, может, просто тенью или звуком. Если там вообще кто-то есть. И можно выйти из вагона, раствориться в том мире, исчезнуть полностью. "Здесь ты останешься в воспоминаниях, здесь останутся твои вещи, но самого тебя вообще не будет, – говорил голос из динамика, словно объявлял название очередной станции, – не будет даже молекул, составляющих твоё тело". И, к своему ужасу, Миха шагнул туда. А потом проснулся. Проснулась и Вика. Поезд подъезжал к Волхову. Пахло чем-то кислым.
– Начало дня, к вечеру будем.
Начало сентября, необычайно жаркое. В кабине водителя – блатные песни. Начало трассы в предместьях Волхова. Трасса Волхов-Тихвин-Череповец всегда казалась Михе несколько языческой. Волхов – колдун, живущий где-то на краю, Тихвин – от слов "тишь", "утихать", Череповец – череп, чёрный, прокопченный, город, находящийся уже с той, другой стороны света. Ведь Тот Свет находится на востоке, и селезни, летящие с запада на восток, переносят души умерших.
– А я до двадцати лет дожила, а по трассе стопом никогда не ездила. И на деревенской свадьбе никогда не была.
– Двадцать лет – это не возраст.
– А самому-то.
– Вот я и говорю, у нас ещё всё впереди.
Начало всего.
Их высадили в поле. На самом горизонте, за жёлтым морем овса – тёмная волна леса. А рядом поток машин.
– Мне надо отойти. Ненадолго.
– Нет проблем. Отойди в поле и не страдай.
Миху это немного раздражало. Потому что не вовремя. Скоро стемнеет, и ни одна машина не возьмёт: минутная задержка сейчас могла обернуться опозданием в день.
– В поле не могу, оно всё на виду. Вон смотри, там туалет есть.
В глубине зелёного островка с противоположной стороны дороги находилось некое посеревшее от времени деревянное сооружение, от трассы к нему вела тропинка, а рядом, вполоборота к ней, стояла туалетная будка – типичный скворечник из серых некрашеных досок и с козырьком.
– Видишь, если очень хотеть, желания реализуются, – заметил Миха.
Вика пересекла асфальт и направилась к туалету.
Дом, входная дверь которого закрыта на висячий замок. Рядом – липа, она, судя по толщине ствола, намного старше самого дома. Вика зашла тем временем в будку.
– Здесь двери нет.
– Ничего, я отвернусь, – ответил Миха, продолжая осматриваться.
Под липой следовало бы быть скамейке. В этот момент порыв ветра пробежал по траве, качнул провода, ветки дерева. И из-за липы выглянул мужик.
"Зачем он прячется?"
– Вик, – крикнул Миха в сторону будочки, и вдруг понял, что мужик висит на ветке, на веревке с другой стороны дерева, – а... а вон тот мужик за деревом тебя не смущает?
– Ой! – Донеслось из будочки.
– Он, кажется... того...
Миха уже в этом не сомневался. Он медленно, по дуге начал обходить дерево. Мертвец висел к нему спиной: длинный серый плащ, рабочие штаны, на ногах – резиновые сапоги. Одна нога неестественно вывернута в сторону, словно висельник окаменел, не успев закончить очередное па смертельного танца. Голова мертвеца была опущена на грудь, Миха видел лишь толстую веревку и шею, обмотанную какими-то тряпками. "Придется объясняться с ментами, а это совсем некстати, все эти бумажки, показания... А мандрагора? – он вдруг вспомнил отрывок из какого-то фильма, где двое влюблённых ели корень мандрагоры, похожий на маленького человека, корень растения, выросшего из спермы повешенного. Он посмотрел вниз, у корня дерева – никакой мандрагоры, обычная трава тимофеевка, довольно высокая, давно не косили, а под ногами висельника – ни скамейки, ни упавшего стула, и это перевело его мысли в иную плоскость, – значит он не повесился, его повесили. Ещё лучше... Странно, что запаха нет".
Миха подобрал сухую ветку и осторожно дотронулся до мертвеца, словно тот мог выкинуть нечто неожиданное.
Так и случилось. Сапог слетел с ноги висельника, обнажив под собой проволочный каркас.
Миша сначала отпрыгнул, затем рассмеялся.
– Что с ним? –услышал он за спиной Викин голос.
– Ничего. Это пугало....
Это был весьма искусно сделанный проволочный манекен, обряженный в штаны и плащ, голова, сделанная также из проволоки, была обмотана тряпками, успевшими выцвести, под воротник забились листья – манекен висел уже не один день.
– Может, снимем его? Мне до сих пор смотреть неприятно.
– Зачем, может, оно птиц отгоняет... Хотя было бы от чего отгонять.
– Но тогда кого оно пугает?
– Людей.
– Но зачем?
– Чтобы в дом не лезли. Или о бренности жизни задумались.
Следующий водитель высадил их на развилке, и теперь они шли по грейдеру, который на карте десятилетней давности почему-то значился как "дорога с асфальтовым покрытием".
– Знаешь, я тут недавно говорил с одним моим другом, его Энди зовут.
– Мне твои имена ничего не говорят. Ты странный человек, почему ты называешь имена, когда о ком-нибудь рассказываешь. Вот я, например, говорю, один мужчина или одна женщина, а ты всегда говоришь: такой-то или такой-то. Я твоего Энди, например, совсем не знаю.
Миха задумался.
– Наверное потому, что я пытаюсь таким образом сохранить реальность. Для себя. Когда называешь имя, призываешь конкретный образ, и этот конкретный образ позволяет сказанному не рассыпаться, а существовать в некой реальности. Пусть даже она называется "прошлое".
Вика зевнула.
– Хотя что такое реальность? – продолжил Миха. – Один мужчина, одна женщина в твоей реальности, пока у них нет имени, они бесплотны и неприкаянны. Как в какой-нибудь притче. А у меня обретают нечто вроде веса и плоти.
Странная женщина в жёлтой вязаной кофте и с большой охапкой цветов в руках. Ромашки, пижма... Иван-чай. Жёлтое пятно кофты и белый воротник. Лицо у женщины коричневое, вытянутое снизу доверху, голова сплюснута с боков, словно когда-то побывала под невидимым прессом. Волос не видно – цветной платок: чёрное-красное-зелёное.
Она стояла на обочине и смотрела на них. "Так же, наверное, смотрят лошади и коровы, – подумал Миха, – и мысли её такие же растительные и незамысловатые, как у лошадей и коров. Почему это я решил, что у лошадей и коров незамысловатые мысли? Как мысли могут быть незамысловатыми? Немасляное масло".
– Здравствуйте, – Миша поздоровался первым и даже слегка на ходу поклонился.
– Здравствуйте, – словно эхо повторила Вика.
Женщина молчала. Теперь Миха видел морщины – сложный узор, кора дерева, на которой процарапан рот. Дерево растущее у дороги. Нос словно сучок, глаза – два сочащихся смолой дупла.
– Не подскажете, в Заречье эта дорога? Мы правильно идем?
– Правильно, желанный, правильно, – вдруг заговорила женщина, – Заречье-то вот за рекой и будет, только я-то вот на вас смотрю и не пойму никак, к кому в Заречье-то, здесь никого же нет только я да козочки мои, больше-то никого...
– А мы не в Заречье, мы в Осино... По карте прямая дорога, Заречье, Осино...
– Осино, – женщина резко выдохнула, – в Осино, может, и пройдёте, но я вам скажу, – она приблизила губы к Мишиному уху, – дальше вам идти смысла нет, там дальше одни сумасшедшие живут.
– Что?
– Ну вы же знаете, – она перешла на шепот, – мы же интеллигентные люди. Там сумасшедшие. Это последняя деревня.
Миха почувствовал, что ничего путного у этой женщины он выяснить не сможет, а она вдруг отскочила от него, так резко, что Вика вздрогнула.
– Когда здесь проезжала машина, они все сошли с ума, – сказала женщина уже громко. – Та, которая с бидонами молока. Знаете, она проезжает здесь каждый день. Да вы сами увидите, желанные. Она привозит им молоко. Молоко, говорят, помогает.
– Хорошо. Спасибо...
– Вы туда не ходите....
– Спасибо, мы посмотрим...
Мишка уже понял, что женщина немного не в своём уме, и спешил отвязаться.
– Вы же интеллигентные люди, зачем вам....
– Мы только посмотрим и назад... До свиданья. – Он потянул Вику за руку.
– Вы туда не ходите... Это последняя деревня.
Они пошли быстро, почти побежали, и когда, метров через сто, Миха обернулся, женщина по-прежнему стояла на дороге и смотрела им вслед.
– Надо было на автобусе ехать, – сказала Вика. – Висельник этот. Теперь тетка. Меня эта дорога пугает.
– И ночь сидеть на автовокзале. Разве плохо идем? Наслаждайся природой. А тетку и висельника воспринимай словно некие знаки, смысл которых нам может и не открыться. Ты же филолог. Загадки, которые загадывает сфинкс, перед тем как нас пропустить.
– Куда?
– Слышишь, сзади. – Миха остановился и взял Вику за руку.
– Похоже, машина.
Позади ехал грузовик. "Зил" с открытым кузовом: голубая голова коричневого пыльного дракона, ползущего по жёлтому полю.
– Машина с бидонами, – сказал Миха.
– Не шути так. – Вика поежилась.
Миха поднял руку, и дракон, сложив крылья, остановился.
– До Заречья.
Водитель, долговязый мужик с изъеденным крупными оспинами лицом, кивнул, они втиснулись в кабину. Пыльный салон, под лобовым стеклом на полке – карандаш, какие-то бумаги и несколько мёртвых мух. В ногах рядом с пассажирским сиденьем – ржавая канистра.
– Вы молоко везете? – спросил Миха.
– Почему молоко? На это молоковозы есть.
– Мы вообще-то не в Заречье, мы в Осино едем.
– Так в Осино вам надо было с другой стороны. От Заречья крюк.
– А на карте дорога...
– Ну... на карте. А вам ближе всего через брод и по проселку там... километров десять. Я вас у брода высажу... Дорога одна, не заблудитесь.
– А вода-то холодная... Бррр...
Миха уже успел зайти по пояс, а Вика всё ещё стояла – мраморное дрожащее изваяние с рюкзаком над головой. Он повернулся и теперь критически разглядывал её. Её фигура казалась совершенной. "А может, она и в самом деле такая. Просто это тот случай, когда одежда прячет не недостатки, а достоинства. Холодная вода смывает всякую физиологию, оставляя место для беспристрастной оценки".
– Иди, не бойся.
– Если бы она была не такая тёмная. Терпеть не могу вязкое дно.
Миха вернулся, протянул руку.
– Не бойся, пошли. Замерзнешь.
– Ты не умеешь одеваться... – сказал он Вике уже на середине реки, – у тебя чудесная фигура, а ты прячешь её от всех под этой капустой. Он указал на рюкзак, распухший от тряпья.
Вскоре они уже были под деревьями на другом берегу.
– Входили в воду засветло, а вышли уже в сумерках. – Миха протянул Вике свою футболку. – На, оботрись, теплее будет.
Кусты ивы справа и слева, сиреневые веретенообразные облака тумана, повисшие в метре над болотом. Вязкая глиняная дорога, всхлипом провожающая каждый шаг.
– Вот зашли. Дождя вроде не было, а дорога словно каша.
– Что меня смущает, – сказал Миха, – это следы. Колеи – это от трактора, вот эти лунки, скорее всего, медведь, а человеческих следов нет.
– Почему ты меня всё время пугаешь?
– Не пугаю, а рассуждаю. Нужен же мне какой-то собеседник.
Вика перешла на перемычку между колеями, отчего вдруг стала выше, одного роста с Михой, и ухватилась за его руку.
– Мне и так здесь не по себе.
– Не волнуйся, раз колея есть, тем более глубокая, значит, люди ездят. На тракторе.
От болота веяло сыростью. Ивовые заросли сменились полумертвым березняком. Белые стволы торчали из воды, где-то ниже собирающейся в ручей, Миха определял его как водосборник, край болота, со стороны которого собирается вода. "Ни топи, ни трясин, просто – мёртвый лес. А с другого края, – Миша хорошо его представлял, – должны быть сосны, ярко-зелёный мох, черника и голубика, та, что в народе прозвана винной ягодой, и болиголов, чей аромат приятен для носа, но не для головы, а ближе к центру, где деревья всё тоньше и лес становится совсем прозрачным, начинается клюква, камыш, сухая трава с белыми ватными цветами, затем трясины и болотные озера".
Дорога повернула вверх и вышла в поля, соединенные перелесками. В низинах – всё тот же туман, теперь, уже в лунном свете, кажущийся белым.
– Туман и холод к ясной погоде. Вон смотри.
Тёмная зубчатая линия деревьев одного из перелесков на холме перемежалась треугольниками – крышами домов.
– Какая-то она неживая, – сказала Вика, – ни одного огня.
– А огней и не должно быть. В деревнях все рано ложатся. Тем более здесь наверняка старики одни. Или это заброшенная деревня. Там у нас было, на карте... Закарасенье.
– Хотя бы фонари горели.
– Экономия. Не волнуйся, сейчас придем и баиньки, – сказал Миха, – на русскую печь. Ты спала когда-нибудь на русской печи?
– Не спала. – Вика улыбнулась, но темнота съела её улыбку. – У меня ноги как две гири. Глина налипла и не отдирается. Вроде в гору идем, а дорога всё равно грязная.
– Глина. Вода не впитывается. Здесь, наверное, грязь даже в засуху.
– Одно хорошо, комаров нет.
– Деревня-то не маленькая. Должен же кто-то не спать.
Словно в подтверждение его слов, от ближайших домов звонко залаяла одна, судя по всему, некрупная собачонка, затем вся деревня взорвалась собачей разноголосицей.
– Видишь, собаки уже нас учуяли. Значит, жилая деревня.
– Уф, – выдохнула Вика, – слава богу.
– А вот и они. И палки-то нет. Держись за меня.
На околице их окружили. Большинство – некрупные, светлые, и пара больших, чёрных.
– Не останавливаемся. Делаем вид, что их не замечаем, – сказал Миха.
Это подействовало: собаки расступились и, не переставая оглушительно лаять, теперь бежали чуть позади.
– Свинство. Почему их не за заборами держат? – Миха продолжал говорить, забивая собственный страх бодрыми возмущенными словами. – Не волнуйся, деревенские собаки только лают.
Вдоль улицы тянулись заброшенные дома.
– Видишь, – прокомментировал Миха, – дома-то заброшены, но столбы целы и провода на них есть... Значит, есть и жилые.
Они вышли на поляну, точнее, на площадь, являющуюся, скорее всего, центром деревни, посреди – маленький домик – сруб колодца, и вокруг – те же самые нежилые тёмные дома. Собаки по-прежнему лаяли, но как-то менее агрессивно, возможно, поняв, что гости не отступят.
– А мне кажется, в этой деревне никто не живет, – сказала Вика.
– Не может быть. Раз собаки есть, значит и люди живут. Надо же чем-то собак кормить.
– Я читала рассказ, кажется, Кэндзабуро Оэ или Акутагавы, про то, как один велосипедист вез мясо и на него напали дикие собаки.
– И...
– Не помню. Кажется, его съели. Жуткий рассказ.
– Ну вот, сама себя пугаешь.
– Не пугаю. С тобой мне спокойно.
– Знаешь что, давай переночуем в первом же пустом доме, а завтра утром пойдём дальше. Благо спальники есть. Выбирайте, сударыня.
– Вот этот, – Вика потянула его через поляну, – он мне кажется наиболее целым.
Собаки, продолжая лаять, точнее, уже не лаять, а брехать, потянулись следом.
– Они, что ли, за нами в дом полезут?
– Нет, тут пока продерешься, шею свернешь. – Он забрался на крыльцо, затем помог Вике. Собаки остались на дороге, за забором.
Дверь легко подалась, Миха чиркнул зажигалкой.
– Ого. Осторожнее. С одной стороны пол разобран.
В комнате, в отличие от сеней, пол был целым. Он прогибался к центру под тяжестью русской печи, разрисованной лунным светом и тенями: серебряные прямоугольники, тёмные полосы. "Дурацкая привычка ставить печи не на отдельном фундаменте, а на полу. А под печью сруб", – Миха вспомнил, как бабушка рассказывала ему про одних печников, что печь поставили, стали обмывать, а она вдруг исчезла. Оказывается, они забыли внизу подпорки положить, и вся печь провалилась в подвал.
– Я на такой печи спать не буду, – сказала Вика.
– И не надо. Она же холодная. Будем на полу.
– Двери закрыты. Никакие собаки не войдут.
– У нас во фляге осталось?
– Осталось... Допивай, я не буду.
– Согревает.
– Представляешь, в лесу холодно. И наверное ещё комары остались. А здесь никого.
– Ветер их из деревни выдувает. На горе всё-таки. – "Комары перемешивают нашу кровь, делая нас братьями и сёстрами" – чья цитата? – Или комариное время кончилось. Тебе так удобно?
– Удобно. А тебе?
– Повернись ко мне лицом.
– Угу.
– Сапоги к утру не высохнут, будет неприятно влезать.
– Утром мы пойдём босиком.
– Жарко.
– Говорит жарко, а раздевает меня. Странный ты...
– ...
– Тише... Что это?
– Сверчок, наверное...
– Поет. Не думала, что в этих северных краях водятся сверчки...
– Водятся. Я люблю эти звуки. Словно на юге, в степи...
– Странно. Я сама себя не узнаю...
– Но тебе нравится?
– Угу... Очень...
...
Тёмные рыбы в чешуе из человеческих костей медленно заплывают в окна дома. Они хватают большими губами комаров и неспешно шевелят хвостами. Миха встает и дотрагивается до одной из них. Она резко, по-щучьи отдергивается и затем атакует, пытаясь присосаться к его сердцу. Он хватает рыбу руками, но это уже не рыба, а рог, полный вина, и по краю, словно орнамент, ровные белые зубы. "Пей до дна, пей до дна", – кричат невесть откуда взявшиеся люди.
Миха бросает рог на землю, потому что он уже не в доме, а в поле, и тяжело бежит по дороге, а рог, острым концом вспарывая глину, несется следом за ним. "Но где собаки, должны быть собаки?" И он, наконец, видит их. Они сидят полукругом, задрав головы к пустому белому небу, и воют.
Миха проснулся. Никто не выл. Рядом посапывала Вика. И продолжал петь кузнечик-сверчок. Луна переместила свои серебряные прямоугольники с печки на пол и на стены. Миха встал, натянул куртку.
– Ты куда? – сквозь сон пробормотала Вика.
– Сейчас.
Он дошел до края комнаты, вышел в сени, постоял немного на краю серебряной земли, обрывавшейся в полную тьму, и выглянул на дорогу. Собак не было.
Когда он вернулся и, забравшись под спальник, прижался к Вике, снова возникло желание, но его быстро заглушил сон.
Их разбудили шаги на крыльце, затем в сенях... Дверь распахнулась: в комнату, которая в солнечном свете казалась пустой и прозрачной, поднимая искры пыли и махая хвостом, забежала рыжая собака. Она бесцеремонно обнюхала лежащих, затем повернулась к двери, где уже стоял её хозяин, коренастый пожилой человек, с седой аккуратно подстриженной бородой и круглым, выгоревшем на солнце лицом.
Миха сел и поздоровался.
– Здравствуйте, здравствуйте. – Голос вошедшего был густым и ровным, Миха подумал, что так мог бы разговаривать Дед Мороз с детьми на новогоднем утреннике или какой-нибудь персонаж экранизированной народной сказки. – Вот чего ночью-то лаяли. А я-то думаю, кабаны значит. Напугались, небось.
– Немного.
– Туристы, что ли? Чего же ко мне не постучали?
– Темно было. Вы уж извините, что так. Мы сейчас уйдём.
– Да мне-то чего. Тут все дома уже давно ничьи. Когда встанете, ко мне пойдём, позавтракаете хоть.
Собаки дневные отличались от собак ночных. Они были ухожены и вежливы – не лаяли, а чинно сидели на дороге, и затем сопровождали хозяина и гостей до длинного дома, выкрашенного в зелёный цвет и напоминающего паровоз начала прошлого века.
– А куда, если не секрет, путь держите?
– Мы в Осино идем. К Петру Кириллову на свадьбу.
– Ну дела. Седьмой десяток здесь живу, никакого Кириллова никогда не знал. Свадьба...
– Заблудились мы ночью.
– Да не, не заблудились. Осино здесь одно...
– Так это Осино?
– Пока живу, Осиным называли. Только Кирилловых здесь не было. Я один уже лет десять как. Как жена умерла. Так один на всю деревню и остался. Летом дети, внуки приезжают. Ещё дачники Борисовы... А зимой один. Вот угощайтесь, мёд собственный.
– А дома?
– Что дома? Они сгнили уже все. Ими только печь топить.
– И другого Осино здесь нет?
– Нет, не было. Пошутил кто-то.
– Да... Тот, кто приглашал, шутить не умел.
– А то, коли приехали, поживите здесь. Отдохнете. Грибы, вон, клюква скоро пойдёт.
– Собак у вас много, как вы в одиночку их кормите?
– Ну, сынок, у меня не только собаки, свиньи есть, три коровы. И пасека ещё. Я, как это теперь принято говорить, фермер. Только вот один живу. А собаки что, много не просят. Ни одной, скажу, специально не заводил. Сами откуда-то приходят... Вот Серый, это волчья порода, и Белка, вот лаечки, Селедка и Рыжий, это уже дети. Бобер, вот эта вот, на самом деле сучка, дворняга-дворнягой, а на охоту я с ней хожу. Только с ней. Воды не боится, утку в два счета находит.
– А... – Миша смутился настолько, что Вика удивлённо посмотрела на него. Совпасть могло одно, два прозвища, но совпадали все! Но почему он так назвал собак?
– А Псих? – спросил Миха.
– Псих он и есть Псих. Психуша... – Старик почесал за ухом большого чёрного кобеля, не заметив, что до этого он не называл гостям его кличку. "Или старик всё знает. Что всё?" – поток бессвязных мыслей захватил Миху, и пока он пытался выкарабкаться, дядька продолжил: – Псих значит, не совсем то есть нормальный... Его мне дачники оставили... По мне, так он вполне нормальный.. До сучьего племени просто сам не свой... Загулял где-то, только вчера вернулся... Суку за километр чует, Психушка... Они не могли его в городе держать... Вот Психом и назвали. А мне то что... Хоть селедкой в бочке назови...
РЫБЬЕ СЛОВО
Это была не щучья погода: с утра – жарко, солнце, а к середине дня – грозовые облака, перемежающиеся с чистыми кусками неба. Щуки на этом озере клевали, когда ровно, пасмурно, мелкий моросящий дождь и ветер. Сейчас не клевало ничего. Толик сидел "на веслах", а Тёмка, то есть Артемий, разматывал и сматывал спиннинг. Они успели поймать одного щуренка – карандаш грамм на двести, старую леску с грузилом, пару коряг, кучу травы, успели также зацепить чужую сеть, из которой полчаса выпутывали блесну. Теперь они сняли блесну и ловили на воблер.
– Толик! Давай правее, мы на камни идем. Я не хочу воблер терять. Знаешь, сколько он стоит?
– Воблер, – Толику явно нравилось это слово, – шмоблер.
– Правее, воблер!
– Сам ты воблер. Сейчас как воблерну веслом!
– Это я тебя отвоблерю по самый воблер!
– Во бля воблер... Посмотри!
Пока они огибали мыс, погода изменилась окончательно: тёмная ровная пелена, высвечиваемая молниями, уже повисла над лесом, и окаймляющие её чёрные тучи успели закрыть полнеба.
– Точно дождевое, – сказал Толик. – Надо на берег, под елки спрятаться.
Словно подтверждая его слова, сверкнула молния.
Тёма начал считать.
– Раз, два, три...
На счете "три" ударило, причём с такой силой, что по озеру прошла волна и покачнулись деревья на берегу.
– Как думаешь, до дому успеем?
– Против течения вряд ли.
– Оно не сильное.
Течение действительно было слабым: только по траве, зелёным подводным нитям-волосам, тянущимся навстречу лодке, можно было определить, что оно существует.
– Сматывай катушку, здесь трава одна. Давай вместе погребем. Быстрее будет.
Очередная вспышка.
И снова Тёма считал.
– Теперь вроде дальше. Может, мимо проходит. Я слышал, что гроза опаснее всего на воде.
– Ну да. Молния убивает только то, что торчит. Вот я поставлю весло вверх и как волшебник закричу, – Тёма завыл глухим голосом. – Я призываю все молнии!
– Тише ты! Во грохочет.
Раскат грома продолжил их разговор.
– Давай лучше к берегу, вон смотри, там хижина.
Они зашли в узкий камышовый проход и пристали к берегу, Тёмка выскочил, подтащил лодку, и в этот момент упали крупные первые капли. Бросив снасти и весла на дно лодки, мальчишки помчались к "хижине" – сарайчику, обтянутому рубероидом. Они встали под козырек, прислонившись к стене рядом с дверью, закрытой на замок. Пелена дождя сначала скрыла от них противоположный берег, затем деревья и саму лодку.
– Жаль, внутрь не влезть.
– Не-а, смотри, замок-то сорван.
Тёмка потряс замок, словно желая убедиться, что одна из петель сорвана и замок вместе с ней свободно болтается на двери, затем потянул на себя. Дверь легко открылась.
Внутри оказалось тесно, грязно, но сухо. Свет попадал через дверь и маленькое окошко без стекла, в которое выходила ржавая печная труба. Изнутри было видно, что стены сколочены из разномастных досок, старых поддонов, кусков фанеры, и весь этот скелет защищает от дождя местами уже прорвавшаяся рубероидная кожа.
Справа от входа находилась печь, маленькая, кирпичная, с чугунной покрытой копотью плитой, на которой лежали какие-то консервные банки, стаканы, несколько пустых полиэтиленовых бутылок, рядом с печкой – заваленная тряпками самодельная лежанка, а на противоположной от двери стене – деревянная полка с обертками от таблеток.
Толик закрыл дверь. И за ней, в углу, обнаружил деревянные костыли.
– Смотри, Тёмка!
– Ого, целые... – Тёма взял один из костылей и принялся рассматривать, – большие... Как на них ходят?
Затем взял второй и попытался встать на них.
– Тём, ты их лучше не примеряй. Мне дед говорил, тот, кто примерит чужие всякие больничные штуки, сам потом больным становится.
У, блин! – Тёма отбросил костыли, – они ещё и грязные.
– Здесь вообще грязно. – Толик принялся разгребать палкой тряпки, набросанные на лежанку. – Бомж, наверно, какой-нибудь живет.
– Нет, не бомж, это – домик рыбака, видишь, расписание на стене.
На стене мелом были написаны цифры, которые вполне могли означать время отправления поездов.
– А ты думаешь, если бомж, ему расписание не нужно?
– Нормальный рыбак не развел бы такую грязь. – Тёма смахнул с печи банки.
– Может, здесь вообще чисто и аккуратно было, пока не ворвался кто-нибудь типа тебя и не разрушил здесь всё.
– Ой!
– Что?
– Мне не по себе в этом доме. Давай уйдём. Ещё скажут, что мы дверь взломали.
– Да не бойся ты! Если что, мы же почти ничего не трогали. Просто зашли дождь переждать. К тому же дверь давно взломана. Это видно.
– А вдруг кто-нибудь придет?
– Ага, приссал.
– Нет, просто показалось, что там в ёлках... – Тёма указал на ближайшую ель, тёмный силуэт которой угадывался за пеленой дождя, – кто-то есть.
– А представляешь такой дождь на несколько дней.
– Нет, такой дождь долгим не бывает. Давай, что ли, в печи огонь разведем. Можно щуку пожарить, – он снова повернулся к печке. – Смотри этот лист как сковородка.
– А кто за щукой пойдёт?
– Ой!
В дверях, закрывая собой весь свет, появилась массивная человеческая фигура.
Юлька сидела на камне, опустив ноги в воду – небольшой полосатый окунь стоял напротив её правой ноги и завороженно смотрел на большой палец.
– Мама, Тёма, идите сюда, – позвала она, – смотрите, стоит и смотрит. А раньше щука была, такая длинная, как карандаш.
Тёма поднялся.
– О, мой цветок, свет моих очей, украшение разноцветного оазиса, именуемого лоскутным одеялом, собираешься ли ты оторваться от многомудрого чтения и поспешить на призыв своего прекрасного дитяти?
Ирина улыбнулась, не отрывая взгляда от книги.
– Угу, дайте мне хоть страницу дочитать.
Ему нравилась дачная жизнь, нравилась Ирина, женщина, с которой он уже несколько месяцев жил вместе, ему нравилось слово "мы", нравилось, когда она называла его своим мужем. Они были одногодками и закончили один и тот же институт, но учились на разных факультетах и по-настоящему познакомились лишь здесь – она год назад приобрела участок, а он приехал помогать родителям перестраивать веранду. А этим летом он уже строил её, то есть свой собственный дом.
Он направился к Юльке.
– Тише иди... – зашептала она, – вон, смотри.
– Да, стоит и смотрит.
– Знаешь... – Она пошевелила ногой, и окунь быстро отпрыгнул в сторону, так, словно вода была воздухом. – Рыбки разговаривали с моим пальцем.
– И что они сказали?
– Щука приглашала его на обед, а окунь просто хотел поиграть. Побегать наперегонки до камышей. Можно я твоей футболкой попробую половить рыб?
– Можно, конечно. Тем более я её стирать хотел.
Она зашла по колено в озеро, расправила футболку и застыла над водой в позе богомола. Затем с размаху опустила футболку в воду.
– Юля, вылезай из воды, простудишься! – Шум оторвал Иру от книги. – Тёмка, вытащи её.
– Мама, вода тёплая, – возразила дочь.
– Вода тёплая, – сказал Тёма. – Юль, знаешь что? Давай наберем в ладошки воды и докажем это твоей маме, а то иначе она не поверит.
Он сложил ладони лодочкой, зачерпнул воду и направился к Ирине.
– Тёма... Тёма, не надо... – заверещала она, – у меня книжка!
– Аа! – закричала Юлька, – давай её польём!
– Ладно, не будем ей ничего доказывать, – Тёма остановил девочку, – рыбу и по-другому ловить можно.
– Как?
– Надо вырыть в песке специальный загон и туда загонять.
– Давай.
Они вместе рыли песок, затем соединяли загон каналом с остальным озером, но какой-то человек на водяном мотоцикле пролетел так близко от пляжа, что набежавшие волны быстро уничтожили все их труды.
– Вот гад! – возмутилась Юлька.
– Ничто не вечно, – сказал Тёма глубокомысленно, – воспринимай его как цунами.
– Как что?
– Цунами. Такая большая волна, которая смывает целые города.
– Ой, смотри! – Юлька уже оставила идею загона и теперь разглядывала следы на песке. – Сюда вода не добиралась. Какие странные следы. Круглые, словно от палки.
– Ну-ка, посмотрим. Ого. Так это следы не палки, – сказал Тёма заговорщицким голосом, – это следы костылей. Здесь живет один человек... ну, не совсем человек... Зовут его водяной дед. Он живет в воде, и настолько привык к ней, что вместо ног у него рыбий хвост, и по суше он передвигается только на костылях. А появляется он в сильный дождь. В такой, что вода покрывает землю тонким слоем и он может доскользить до своей тайной хижины, где хранит костыли. Потом на этих костылях ночью при луне обходит прибрежные владения. А если туча такая низкая, что днём становится темно как ночью, то он может и днём появиться.
– Такого не бывает.
– Бывает. Однажды, когда я был маленьким, мы с другом зашли в его хижину. И я даже случайно примерил его костыли.
– И что он тебе сделал?
– Ничего. Просто научил меня волшебному рыбьему слову. Если низко-низко склониться над водой и его прошептать, рыбы исполняют твоё желание. – Тема улыбнулся.
– А моё?
– И твоё. Если ты встанешь рядом со мной вот так в воду, возьмешь меня за руку и загадаешь. Только это должно быть настоящее желание.
– Ну вот, встала. – Она протянула ему ладошку. – Давай, прошепчи своё слово...
– А ты загадала?
– Загадала, загадала.
Тема склонился и, прикоснувшись губами к поверхности воды, прошептал...
ЧЕМОДАН
Пришел сантехник и долго рассуждал о том, что надо перекрыть стояк – краны старые и могут потечь, и эта работа стоит немалого риска, и в принципе все трубы надо менять, потому что в России железо ржавеет и гниет быстрее, а, кроме того, смеситель, купленный Юлей, полное дерьмо, и откажет он на следующий день, и вообще всё это – совсем не то, что нужно. "Говори – не говори, а лишних денег я тебе не дам, – подумала Юля, – я тебя вызвала официально, чтобы починить кран. Вот и чини". Он, словно уловив её мысли, внезапно замолчал, положил на полу в комнате небольшой, старый, обитый по углам железом чемоданчик, достал оттуда шведки и отправился вниз перекрывать воду.
Потом, когда вода была спущена и он уселся на табуретку в комнате перед своим чемоданом, большой, грубый, тёмный в её светлой комнате, тяжёлый как танк в её комнате с большими окнами, лёгкой мебелью и прозрачными ажурными занавесками, Юля вдруг почувствовала, что находится на оккупированной территории. Все её мужчины были не такими. Она представила этого сантехника в своей постели и подумала, а что, если... но тут же отогнала эту мысль, превратив её в жирную мясную муху – этой осенью они невесть откуда взялись на её кухне, муху, которую прихлопнула рекламной газетой, там был портрет какого-то депутата, кого, Юля не помнила, но помнила, что пятно, обрамлённое обломками крыльев, закрыло ему глаз, и она с отвращением бросила газету в мусорное ведро.
Но это было ещё до прихода сантехника, а сейчас он не спеша копался в чемодане с инструментами. На крышку чемодана изнутри была наклеена дешевая глянцевая картинка: девушка в сдвинутом на живот бюстгальтере и чёрных сетчатых чулках. Больше на ней ничего не было. Она сидела, развернувшись к фотографу таким образом, что передний план занимали раздвинутые ноги, и возбуждала себя указательным пальцем. Под ней лежали гаечные ключи, плоскогубцы, молоток, ножовка по металлу и прочее железо. В некоторых местах она успела испачкаться тёмным маслом и получить весьма ощутимые ранения от соседствующих с ней инструментов.
"Симпатическая магия, – подумала Юля. – Что стало с реальным глазом реального депутата после того как я прихлопнула им муху, что испытывала реальная живая фотомодель, когда железо во тьме чемодана калечило её портрет?" Почему-то Юля пошла звонить Игорю. А ведь ещё несколько минут назад она вовсе не собиралась этого делать. Что можно получить от него, кроме "привет, как дела. Я сейчас не могу. Занят" или подобные этой "отмазки"? Юля, хотя и подозревала, что является лишь одной из его богатой коллекции, считала Игоря своей собственностью, и каждый отказ вызывал почти физическую боль. Она предпочитала сама не звонить. Но сейчас она набирала номер, а перед её глазами по-прежнему стояла женщина с картинки, вся истрепанная железными инструментами.
Пока она звонила, сантехник перебрался в ванную.
– Хозяйка, тряпка есть? – он не просил, а приказывал.
Юля послушно принесла тряпку. Он, даже не обернувшись, подложил её под кран. Телефон Игоря был занят. Юля вдруг снова представила, как сантехник, грубый, пахнущий потом мускулистый мужчина, берет её, она сопротивляется ему, и одновременно сопротивляется собственному желанию, она вдруг поняла, что это желание существует вовсе не в её представлениях, а наяву, вполне реальное желание, но сантехник занимался своей неспешной работой, и для него она значила не больше, чем фотодива на крышке чемодана. Это раздражало.
Тогда Юля предложила ему выпить.
Он никак не отреагировал, и она повторила:
– Налить?
– Я на работе не пью, – ответил сантехник, не оборачиваясь.
– Я думала, что пить – это одна из особенностей вашей специальности. Ведь часто предлагают?
Он молчал. Юля вернулась к телефону. Номер Игоря был по-прежнему занят.
Сантехник тем временем снял смеситель. Он снова позвал Юлю и указал на ржавые концы труб, торчащие из стены.
– Хозяйка, нужно купить переходник. Иначе криво встанет.
– А у вас он есть?
– Сейчас с собой нет. Его можно купить.
– Может, вы купите? – спросила Юля, – я в этом не разбираюсь.
– Можно, конечно, и так поставить. Только криво будет.
До прихода сантехника она надеялась, что ремонт не займёт много времени, но теперь, поняв, что дело затягивается, вдруг ощутила себя ужасно грязной, словно масляные пятна с женщины на крышке чемодана переползли на её, Юлину, кожу. И она согласилась – пусть криво, лишь бы работало. Сантехник вернулся в комнату и снова уселся перед своим чемоданчиком.
Юля бросила взгляд на картинку. Ровно посередине – след от сгиба. "Разворот какого-нибудь эротического журнала, и девушка весьма ничего... И хорошо отретушированная. Мне бы такой загар. Но не с моей кожей... – Она представила себя вместо фотомодели, и неприятные ощущения усилились. – Как только он уйдёт, залезу под душ". Однако при этом её не оставляло желание сломать равнодушие сантехника или хотя бы отвлечь его от труб. "Это всё потому, что я обломила его вначале".
– Может, вы хотите кофе? – спросила Юля.
– Нет.
– Почему вы отказываетесь?
– Я работаю, – сказал он, оторвавшись от ящика, – отошли бы в сторону.
Юля посторонилась, и сантехник снова проследовал в ванную. Фотомодель на крышке чемодана продолжала самозабвенно улыбаться. Номер Игоря был занят.
– Хозяйка, – через некоторое время позвал сантехник, – вот, смотрите. Так устраивает?
Перекоса почти не было видно. Сантехник сложил обратно в чемодан инструменты, вымыл руки, заставил Юлю расписаться в каких-то бумагах. Эти бумаги он засунул в кармашек за картинкой, за спиной фотомодели.
– Зачем вы прикрепили здесь это фото? – спросила Юля.
– Не мешает.- Сантехник закрыл чемодан и щелкнул замочками.
Он взял чемодан за перемотанную синей изолентой ручку, встряхнул, и внутри звякнули инструменты, вонзаясь в тело красавицы.
После ухода сантехника Юля вымыла пол, стёрла тряпкой со стены масляные и ржавые пятна, затем заперлась в ванной комнате и залезла под душ.
Она сидела на корточках под тёплым дождем, когда лампа над её головой, вспыхнув на мгновение ярко синим светом, погасла. И в полной темноте Юля почувствовала, как железные мужские инструменты рвут её кожу, терзают её тело.
