|
* * *
Нарисовать дома,
деревья, запорошённые снегом,
над ними – перламутровое небо,
нарисовать людей, собак и кошек,
белый дым из труб,
облака морозные, слетающие с губ
прохожих,
словно пузыри, в которые можно вписать
всё, что нарисовать невозможно.
А то, что даже нельзя представить,
поместить в багажнике синего автомобиля,
на котором приехали художники,
чтобы дорисовать то, что мы забыли.
ИГРА 1: КАМЕНЬ-НОЖНИЦЫ-БУМАГА
"Камень побеждает ножницы,
но проигрывает бумаге".
Стоят двое
и на счёт три взмахивают руками.
Петух прокричал,
и одному из них скоро подниматься
с тяжёлой ношей
на самую вершину,
а другому – комкать слова,
оборачивать ими камень,
чтобы оставить посреди коридора
бумажный ком с твёрдым сердцем,
чтобы кто-нибудь пнул
и проиграл камню,
уже проигравшему бумаге.
Петух прокричал три раза,
а камень всё лежит в коридоре,
ноги-ножницы школьниц
осторожно его обходят.
* * *
Строители потеряли уровень,
длинный, алюминиевый, с пузырьком
в стеклянном окошке, –
всё перевернулось с ног на голову,
не найти линию горизонта,
и строгая вертикаль
куда-то уехала.
Дом стоит недостроенный,
а рабочие бродят по саду
в своих разноцветных касках,
словно грустные птицы,
смотрят на деревья –
те уж точно знают, где верх, а где низ.
РИСОВАЛЬЩИЦА ПЕСКОМ НА СТЕКЛЕ
На прозрачное стекло
она бросит горсть песка:
нас ещё не замело,
мы ещё видны пока.
Она пальцем обведёт,
вокруг пальца обвёдет,
и ладошкой разотрёт
жёлтый маленький бархан:
где лицо – там станет дом,
в небе – птицы силуэт,
а вокруг темным-темно,
и едва проходит свет
сквозь ворота из песка,
за которыми летает,
нашу жизнь перебирает
её лёгкая рука.
* * *
То ли куст стоит, то ли костёр горит,
чёрное пламя – мёртвый огонь,
я ольху срубил, горький сок пил,
белый день искал
у чужого костра:
там сидят какие-то рыбаки –
лица в саже, слова в пыли,
говорят: мы солнце вчера сожгли,
красиво горело, плевало огнём,
но никто не жалеет о нём,
теперь в костре тихо тлеет луна,
когда догорит – ещё звёзд до хрена,
и мы не уйдём, пока всё не спалим,
так что ступай, приятель, на...
А в моих глазах лишь ольха-река,
чья кровь темна и на вкус горька.
* * *
Судьба-старуха сетей не плетёт,
да и нить не тянет:
просто доверила кошке катать клубок,
а кошка с алмазными когтями –
дерёт больше, чем катает.
Клубок стал совсем пушистым,
нити оборвались до того, как их размотали,
а старуха-то совсем не слепая:
смотрит телевизор, кино-веретено
крутит-вертит, на ус мотает.
БЕССМЕРТНЫЕ
Мы завалили дорогу мёртвых еловыми ветками,
мы повесили на окна слюду и бычьи пузыри,
мы перенесли стороны света
и все старые фотографии сожгли.
Нас не достанет прошлое, не накроет будущее,
геологи не заметят наших дверей,
наши дни мы назовём новыми именами,
что придут в чешуе рыб и шкурах зверей.
На потолке мы нарисовали солнце, и луну на стене,
мы вылепили из глины синие шары,
чтобы ими играли ангелы наших дней
на шкурах зверей, в чешуе рыб.
* * *
Снег соскакивает с воротника,
словно большая кошка,
в луже на полу прихожей
её глаза блестят...
а твои пушистые тапки
похожи на котят.
В НАШЕМ ДОМЕ ВСЕГО 14 ЭТАЖЕЙ
Сижу дома, слушаю радио Эрмитаж,
лифт медленно поднимается
мимо моей квартиры
на пятнадцатый этаж:
над моей головой
сегодня вечеринка ангелов,
в лифте едет падший ангел,
его крылья перепачканы смолой
и похожи на кожаный рюкзак,
вместе с ангелом девчонка,
он снял её всего лишь за
три сотни на Испытателей –
она обещала ему небо,
полное белого снега,
похожего на
ангельский пух,
летящий мимо моих окон,
когда наверху пляшут ангелы
и захватывает дух.
* * *
Старик топчет ногой пустую банку
из-под кока-колы,
исполняя осенний танец нахождения банки,
превращая её в блин,
пустота выпрыгивает из тёмной прорези,
бежит в стороны,
хватая за штанины прохожих.
Пустые пивные бутылки стоят дороже,
но они тяжелее:
пиво сменяется воздухом,
воздух сменяется пивом,
пустота исчезает, но не навсегда,
другое дело – битая посуда:
в детстве я собирал на пляже
стеклянные осколки,
которые облизала вода, –
зелёные и коричневые
следы разбитых бутылок,
не ставших пустыми – но чудесными,
как большая серебряная медаль
под ногами старика,
изгнавшего пустоту из банки.
ИГРА 2: ПРЯТКИ
Мы не скажем, куда мы спрятали маму,
мы не скажем, как ни пытайте,
здесь много сараев, здесь много коробок –
никто не узнает, куда мы спрятали маму...
Может, спрятали в этих деревьях –
у них красные листья,
может, под этой травой-лопухами,
мы скоро забудем сами,
мы скоро спрячем всю нашу память
и будем блестеть большими глазами,
никто не узнает, куда мы спрятали маму...
Может, она ещё не успела родиться,
или, словно сестрёнка, живёт с нами,
может, она стала нашими снами,
может, она улетела, как птица...
Мы не скажем даже небесной полиции,
куда мы спрятали маму.
* * *
Жить под лестницей, по которой идут наверх,
шум сапог и туфель превращать в болеро,
отличать стук трости от стука зонта,
называть ступени Моцартом и Равелем,
отмерять своё время чужими шагами.
Говорят, что верхние ступени чище нижних,
но уборщица каждое утро по ним шаркает шваброй
и льёт воду так, что на потолке проступают пятна –
облака, бегущие до самого горизонта,
жить под лестницей, с видом на пустые пролёты
до самой последней площадки, где только небо,
где ветер гуляет по кругу, боясь оступиться,
и ангелы хлопают крыльями, сидя на шатких перилах.
* * *
Гвоздь золотой, полярная звезда,
вся моя добыча – небесная руда,
куски синего, белого льда
и просто вода.
Тёмная змейка между камней
рисует круги моих будущих дней,
где Эрлик варит души в котле
и туман плывёт по земле.
Тёмная змейка рисует круги,
но я каждый день становлюсь другим,
и, когда наступит Страшный суд,
меня не узнают и спасут.
* * *
Вокруг избушки еловый лес,
из иголок плед, слюда на окне,
где древние рыбы стоят во сне,
стерегут тусклый лунный свет.
В доме встречают Новый год,
ледяные игрушки в глазах блестят,
тянется к ним дитя и растёт,
на еловых шкурах розовое дитя.
Его плюшевый кот ушёл через лес,
роняя опилки на синий снег,
становясь тенью самого себя,
стирая до ветоши лапы,
чтобы вернуться на этот свет
мотыльком, чей невидимый след
перечёркивает саму смерть
в жёлтом пламени лампы.
* * *
Совсем износил шкурку,
вывернулся глазами внутрь:
исчезли родинки и шрамы,
провалилось солнце в яму,
рассыпались соломенные лучики
на дороге песчаной
сквозь парк,
где чужая мама, ребёнок в коляске
проплывают беззвучно мимо,
а ты сидишь на скамейке чёрный,
не муравьиный лев, а просто ворон,
и дорога выплёвывает предметы:
потерянный детский шарфик,
сломанная игрушка –
вся твоя добыча.
* * *
Дорога к отвалам, похожим на горы,
рваные птицы над зубьями леса.
Тянутся попутные разговоры –
шаланда, гружённая мёртвым железом.
Минуя кольцо, поворот на заводы,
вдоль серого корпуса в жёлтых огнях,
по трассе разбитой, где прошлые годы
стоят на обочине, руку подняв,
мы выедем в поле за дальним отвалом,
достанем из сумки закуску и водку
и будем смотреть, как, включив стоп-сигналы,
солнце уходит на переработку.
* * *
Реки, которые нас уносят,
жёлтые, белые, чёрные, чаще мутные,
чем прозрачные,
начинаются весной,
заканчиваются осенью,
где домики дачные,
сад-огород,
где реки, которые нас уносят,
наши дети легко переходят вброд.
ИГРА 3: КЛАССИКИ
Белой штукатуркой на асфальте
рисовали людей,
красным кирпичом на асфальте
рисовали кровь.
Классики-скакалки,
крестики-нолики,
голубиный помёт, вороньи крики,
на крышах машин птичьи лепёшки.
Дождь легко смыл штукатурку,
кирпичная кровь оставалась чуть дольше,
за тёмные решётки люков
ушли плоские люди.
Мы тоже домой не вернёмся –
здесь играть будем.
* * *
Жить
в доме таком высоком, что счёт идёт
не на ступени, а на этажи,
и с крыши можно падать всю жизнь,
заглядывая в окна, строя рожи,
пугая робких соседей,
кружиться, расправив руки,
обнимать встречный ветер
и в конце своего срока
научится летать немного...
Говорят, что на том свете
это умеют даже дети.
* * *
Закрылась последняя голубиная почта,
остались лишь ангелы-пенсионеры,
хранить им нечего, вот и разносят вести,
хлопают возле парадной крыльями,
загоняют в щели случайные сквозняки.
Эти почтальоны никуда не торопятся,
с одышкой поднимаются по лестницам,
подолгу стоят у дверей и окон,
рассыпая по комнатам письма
в пёстрых почтовых марках,
похожих на бабочек или стрекоз,
или на кофейную гущу на дне чашки,
или на пятна на скатерти,
или на дым догорающей сигареты,
когда в его причудливом танце
проявляются лучи света.
* * *
Про Есенина и про Хрущёва
в телевизоре разговор,
я на выход иду, а там во тьме
Новый год наступает как приговор:
у него не шесть, а тысяча лап,
и на них сверкает тысяча глаз,
я на выход в гирлянде из тысячи ламп –
ослепить его, чтобы шёл мимо нас,
но Дед Мороз открывает отмычкой дверь,
и Снегурка в форточку пытается влезть,
говорю: постой, у меня ещё есть
время не встретить и опоздать,
ведь на небе моём уже гаснет звезда,
и Снегурка торчит ни туда, ни сюда,
только жалобно плачет, на пол течёт,
скоро растает, зальёт вода
соседей снизу в их новый год,
а наш уходит уже навсегда:
на мёртвой ёлке висит леденец,
его последний солдат.
* * *
Я за хмелем ходил в богадельню, где делают бога
старики и старухи, забитые в серые стены,
я ячмень собирал на сгоревших под солнцем полях,
теперь пиво в подвале бормочет, и белая пена
летит в небеса, а внизу закипает земля:
в бочках крепкого дуба бродит нежное пиво прощенья,
в бочках старого дуба пиво прощанья молчит,
оно ждёт не меня, оно ждёт своего воскресенья –
среди дней мимолётных, бросающих тёмные тени,
будет тот, кто опустит в окошко подвала лучи.
Тогда пиво взойдёт, для друзей становясь лучшим другом,
даже бывших врагов за единым столом соберёт,
чтобы петь и плясать, разливая по кружкам, по кругу
горькую влагу прощания, прощения сладостный мёд.
СЛУШАЯ МОЦАРТА
Вот так у Моцарта – легко пешком
с цветным мешком, где только свет до края,
где Дед Мороз идёт вразнос, а я стихи читаю,
мне восемь лет, меня по горло небо заливает.
Растаял снег, лишь по углам медведем белым
лежит, упавший в лужу дом мы все обходим,
вот так у Моцарта – легко пешком по краю,
сменяя шубу на пальто, сменяя время на потом,
звеня трамваем...
ИГРА 4: ФУТБОЛ
Стал пустым и чудесным железный мяч,
и боги, чьи имена не выговорить,
давно уже не просят крови
проигравшего этот матч.
Очень гуманные правила в новом футболе:
судья не свистит, не даёт отмашку,
и побеждает всегда поле,
покрываясь клевером и ромашкой.
А там, где бродил суровый голкипер,
сочиняя стихи о природе мяча,
на плотной земле растёт подорожник
и за воротами – иван-чай.
* * *
Мы будем сидеть за чаем,
говорить о добре и зле,
о кризисе на земле,
о наступлении пустыни,
о современных границах –
вязать, словно свитер,
историю этого мира,
только мелькают спицы,
красную нить второй мировой
сплетая с Вьетнамом,
вот чёрный Афган,
вот зелёный арабский кризис...
А мой свитер белый-белый,
потому что вязала мама,
и ей до истории этого мира
не было никакого дела.
* * *
Нитроглицерин – всего лишь лекарство,
маленькие колёса в шелестящей упаковке.
Бабушка, твой нитроглицерин не взрывается,
или ты наполняешь им свою кровь,
чтобы когда-нибудь всё взорвать.
Нитроглицерин пропитывает глину,
и получается динамит,
бабушка, дай мне сухой глины,
дай мне настоящего нитроглицерина,
который взрывается, а не горит!
Бабушка, зачем ты отдала своё сердце,
твой динамит никуда не годен,
твой динамит – просто сахар
в чашке чайной с красной полоской,
где чай прозрачный и ложка звенит.
* * *
Старший мой брат
стал индейцем,
младший просто
сошёл с ума:
играет с девочкой в куклы,
а девочка – смерть сама.
Скальпы белых людей
из российских прерий
мой брат привозит
и дарит нам,
другой мой брат
скальпы куклам приклеивает,
расчёсывает волосы,
даёт имена.
Так его куклы
становятся взрослыми,
девочка спит
и видит во сне:
над старшим братом –
синие бабочки,
над младшим –
сиреневый снег.
* * *
На станции
продают разное:
пирожки жареные,
выпечные,
малосольные огурчики,
яблоки,
печенье, пиво и газированную воду.
Лишь одна старуха
торгует звоном
пустых банок
и старыми песнями
о победе над фашистами,
сердобольные пассажиры
расплачиваются с ней
мелочью, оставшейся от пирожков,
огурчиков
и прочей снеди.
Но когда поезд трогается
и дальше едет,
в стуке колёс проступают
звон пустых банок
и хриплая песня
о нашей победе.
* * *
Бог слепыми руками шарит
в тёмном кармане ночи
и ловит каждого, кто попадает под руку,
но ищет он карточку банкомата,
чтобы снять последние деньги,
на благотворительные нужды, разумеется,
а не тебе на бутылку.
Он рассыпает мелочь,
роняет чужие визитки,
не хватает пальцев, чтобы удержать,
не хватает рук – слишком много
всего накопилось:
и кто-то выпадает из этой жизни,
а кто-то задыхается
во внутреннем кармане
у него за пазухой.
Хочется встать, открыть окно.
Но снаружи так же душно
и так же темно.
* * *
Позовите мёртвых,
на них не лают собаки,
разве что воют,
мёртвые пройдут спокойно
мимо этих чужих домов
к платформе,
пусть мёртвые сядут в поезд,
займут наши места в вагонах,
чтобы все думали:
это мы уезжаем,
ни с кем не прощаясь,
на утреннем поезде...
Пусть мёртвые едут в тупик
сквозь сумерки,
сквозь плотный туман над дорогой,
где растут иван-чай и пижма,
где полосатый шлагбаум загораживает небо,
и по ту сторону спят в своих машинах
наши потерянные боги.
Пусть мёртвые их разбудят –
нам больше ничего и не надо.
* * *
Оранжевый грузовик
по длинному серпантину
поднимается на перевал,
затем – всё выше и выше,
высвечивая фарами то облако,
то снежную вершину,
спереди у него написано:
"Бог – это Любовь",
а сзади – "Труби громче!"
И монахи трубят, стараются,
дыханием согревают небо,
подняв тяжёлые трубы
из человечьих костей.
Звук растёт, заставляя горы
сбрасывать снежные шапки,
и грузовик ему вторит,
словно предупреждает
встречные автомобили.
"Внутри наши кости пустые, –
трубят в небеса монахи, –
хорошие будут трубы,
когда мы песни закончим
и в нас заиграет ветер.
Он будет трубить ещё громче:
у ветра быстрые пальцы,
у ветра крепкие губы!"
Но грузовик останавливается
в облаке звёздной пыли,
чтобы заправить звёзды
своей чудесной соляркой.
"Вы не дали замёрзнуть дороге, –
говорит водитель монахам, –
и я смог легко проехать
до самого края мира,
и ещё у меня полцистерны
остаётся на Луну и на Солнце.
Так что утром мы с вами станцуем,
оставляя следы на глине,
словно молитвы Богу,
который Любовь и только,
о чём бы вы ни трубили".
Он вытирает руки
и снова за руль садится.
А монахи, подняв свои трубы,
провожают его долгим звуком
туда, где смыкается небо
с вершинами Каракорума.
ИГРА 5: КОНСТРУКТОРЫ
Маленькие маги
собирали человека из кубиков:
живот из кубиков магги,
голову из кубика рубика,
руки из кубиков отваги,
ноги из кубиков дороги.
Маленькие моги
собирали человека из шариков:
живот из клубка шерсти,
руки из шариковых ручек,
ноги из железных подшипников,
чтобы дольше ходили,
и на шарике из олова –
из мыльного пузыря голову.
Вот и вышли
два человечка:
у одного в голове головоломка,
у другого – головомойка.
Больше мне о них сказать нечего.
* * *
Агрегат ещё не готов,
но какой-то гад привёл котов:
разноцветных котов,
прелестных котов,
ниспровергателей всех
основ.
И мне остаётся открыв рот
смотреть как по ветке лезет кот
чтобы словно банку молока
смахнуть с неба облака
Впрочем:
к чёрту работа и агрегат
золотое руно не вернуть назад
и кусочек шагреневой кожи
уже разглядеть невозможно
и мне остаются только сны
в свете корявой полной луны
где Авеля сердце насквозь протыкает
чёрными вилами брат его Каин
и мне остаётся ещё потом
смотреть как время чудесным котом
крадётся в траве за птицей
Но та, всякий раз, когда прыгает кот,
пролетает немного вперёд
и снова в траву садится.
* * *
На этой планете
космонавты-наркоманы
бегают за крысами-мутантами
среди мясистых мухоморов
и тощих поганок.
Я спросил космонавта в серебряном комбинезоне:
"Зачем ты бежишь за этими крысами,
розовыми, с белыми бантиками на голове,
с очаровательными хвостиками,
которыми они пишут друг другу письма
синей тушью туч, белым молоком облаков".
Космонавт ничего не ответил,
только бросил в меня безумный взгляд,
словно камень
из окошка гермошлема,
и пыхтя умчался.
Думаю, что космонавты до сих пор бегают,
а моя крыса уже вернулась,
поймала очередную тучу,
высунула язык и аккуратно выводит кончиком хвоста
письмо подружке.
ВСПОМИНАЯ КИЛГОРА ТРАУТА
Космонавты в серебряных комбинезонах
разжигают костёр
из пустых ящиков, картонных упаковок.
"Нам они больше не нужны, – говорят космонавты, –
пусть горят, согревая атмосферу,
пусть пламя будет сигналом для других цивилизаций,
что и на этой планете
есть кислород для дыхания,
если мы его весь не выжжем,
пусть другие знают,
что и на этой захудалой планете
процветает жизнь".
Они водят у костра хороводы,
вдыхают приятный запах дыма,
пусть это не дым отечества, но всё равно сладок,
они уверены в будущих свершениях и свободе собственной воли,
даже не подозревая,
что сами – всего лишь пальцы
местного жителя,
посадившего новый цветок
в саду неземных наслаждений.
ВСЕ ЦВЕТА СМЕРТИ
Сначала они говорили про белую смерть,
один сказал: это сахар,
другой – это соль,
а третья к окну подошла, а на улице снег
всё засыпает, и всё засыпает,
чтобы проснуться весной.
Потом речь зашла о чёрной смерти,
стали перечислять:
чёрный перец, кофе,
другие продукты чёрного цвета,
даже чёрный чай вспомнили –
вроде ничего не подходит.
– А почему бы не быть смерти цветной,
скажем, зелёной, – спросил один, –
как полынь или дурман ядовитый?
– Или синей, как денатурат, – добавил другой.
А третья сказала: Смотрите, снег летит, и
смерти нет никакой...
В это время на диване под прозрачным одеялом
лежала бесцветная смерть
и над всеми беззвучно смеялась.
ИНСПЕКТОР ГАЗОВОЙ СЛУЖБЫ
Весенний ветер
на своей широкой спине
уносит меня в небо
подальше от инспектора
газовой службы,
проверяющего мою работу:
он разглядывает журнал,
где вместо статистических данных
лишь разноцветные солдатики,
нарисованные моим сыном,
а в отчётных таблицах,
словно в координатной сетке, –
военные корабли,
к тому же страницы измяты,
как постель после долгой любви.
Совсем непорядок!
Инспектор слюнявит палец
и поднимает вверх,
определяя направление
унёсшего меня ветра,
он широко открывает рот,
выпуская мотыльков,
чтобы послать их вдогонку
за похитителем или
за беглецом.
Впрочем, определение этого факта
не входит в его компетенцию,
да и мотылькам важнее
одуванчики возле котельной,
чем погоня за ветром.
Тогда инспектор
поправляет очки в золотой оправе,
распахивает чёрное пальто,
краснеет от натуги,
громко выпускает газы
и сам вылетает в окно.
Но перед этим не забывает
пересчитать количество синих,
зелёных и красных солдат,
а также число кораблей,
размещённых в отчётных таблицах.
* * *
Ходит осень по посёлку –
шапка низко на глазах,
а в руке её кошёлка,
а в кошёлке, как слеза,
банка странного раствора,
в банке эмбрион:
Здрасьте, это я,
это ты и он!
Вот солёный огурец,
тот, кто вышел – молодец,
а не вышел – хрусть да хрусть
грузит сердце чёрный груздь,
а не вышел – тук да тук:
встаньте, девки,
в дружный круг:
Таню мы нашли в капусте,
Машу нам принёс медведь,
Юлю аист сверху сбросил,
а теперь велела осень
всем лететь или гореть!
Грузди выросли под ёлкой,
земляные тянут уши,
пойте девки, будем слушать,
как по нашему посёлку
ходит заяц холостой,
и лежит в его кошёлке
банка странного раствора,
банка с рыбкой золотой.
ИГРА 6: ВИСЕЛИЦА
Молодые поэты
играют в виселицу,
но верёвка распадается,
потому что она
из обычных семечек.
Слова из арбузных семечек
падают нерешительно,
слова из тыквенных
во втором лице,
есть ещё подсолнечные,
в кульках из газеты,
но они слишком банальны
и пачкают пальцы.
Молодые поэты
играют в виселицу,
но слова слишком коротки,
чтобы стать столбами,
да и перекладина прогибается
до самой земли,
где уже растут подсолнухи,
арбузы, тыквы
и даже кустики конопли.
* * *
Девочка в шубе из кролика
вышла замуж за алкоголика,
а женщина в норковой шубе
ждёт, что её полюбит
мужчина в куртке
с волчьим воротником,
но с ней он даже не знаком.
Человек в шапке из пыжика
из функционера стал чернокнижником,
а вот этот, в шубе из бобра,
был без шубы ещё вчера,
но теперь он, её надев,
ходит средь юных дев,
и они от него без ума...
А ты говоришь – зима!
РОМАНТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ
Аллегории надоели:
она – вода, он – огонь,
она шипит, когда на её теле
его ладонь.
но потом он становится дымом,
а она – паром,
в итоге – вполне совместимая
прекрасная пара!
* * *
Если выкатить брёвна из глаз
наподобие слёз,
можно увидеть годовые кольца
на срезе спиленных звёзд.
Только очень трудно найти
бревно в собственном глазу,
и сколько ни плачь, ни моргай,
выдавишь просто слезу.
НАС ТАЯЩИЙ ПОЭТ
Легче нити паутинной,
тоньше волоса –
все пути его судьбы:
вымыслы да помыслы.
А ему и дела нет,
а ему и тела нет,
а ему надежды нет,
а ему одежды нет,
и живёт он голый сам,
с одним только голосом.
НЕБЕСНЫЙ МЕХАНИК
Человек-птица с большим клювом
залез на башню, поднял флаг:
днём он похож на флюгер,
а ночью на маяк.
По утрам он проветривает небеса,
и тучи становятся белее,
а иногда купается сам
в созвездии Водолея.
Но его работа – чинить механизмы
тяжёлых звёздных ворот:
слишком много срывается вниз
метеоритов в год.
...
Говорят, его нет и не было,
видят его лишь немногие:
люди редко смотрят на небо,
чаще себе под ноги.
Но если тебя ветер носит,
(или ты в облаках летаешь
независимо от погоды),
помоги ему смазать оси
и поставить на место ворота.
* * *
Тьма увеличивает, свет уменьшает,
ибо сам велик,
во тьме ты белая и большая,
а на свету – пылинка,
и мы сможем друг друга встретить
в каком-нибудь полусвете,
а после уйти, как в тюрьму,
в вечности полутьму.
НЕ ОТПРАВИТЬ ПИСЬМО
Какой-то конфликт происходит в сети,
виртуальный ветер сносит крыши,
дальше сервера письма не могут уйти,
и сквозь помехи слышно,
как в каждом е-мэйле лает собака,
совсем не желая нести мои письма,
а на экране недобрым знаком
летучая мышь постоянно виснет.
Остаётся курьером на велосипеде
лететь по проспекту вдоль спящих домов,
стучаться в двери, будить соседей,
словно большое живое письмо.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОЭТА
На твою голову, как снег,
когда я выпаду в осадок,
ты скажешь: "Этот человек
стал неприятен мне и гадок".
Когда я выпаду, как дождь,
и по твоей ударю крыше,
ты уши в трубочку свернёшь,
чтобы мои шаги не слышать.
Когда я выпаду, как свет,
и прыгну зайчиком в кровати,
твой друг меня рукою схватит
и разобьёт о твой паркет.
Когда я выпаду с небес
и пропаду на этом свете,
то не смогу тебе ответить,
зачем на них однажды влез...
ИГРА 7
– Поиграй со мной, –
говорит она, –
поиграй в морской бой,
хоть во что-нибудь поиграй,
пока есть время
для игр.
И мы играем
в милиционера и проститутку,
в доктора и пациентку,
в насильника и девушку, идущую домой,
чем дальше, тем страшнее,
чем дальше, тем больнее,
но она говорит:
– Играй со мной!
И мы играем в концлагерь,
придумываем самые изощрённые пытки,
играем в кошку и попугайчика,
в волка и Красную шапочку,
в трёх медведей и девочку Машу,
в Ноев ковчег и великий потоп,
мы играем в конец света,
мы ни одной игры
не оставляем на потом,
где вместо нас лишь старые вещи
разбросаны в доме пустом.
* * *
Что мне сказать тебе прежде,
чем станет водою чернеющий снег,
я могу быть ленивым и нежным,
но мне надо лодку построить к весне.
Мне надо смолой заливать, словно кровью,
сосновое днище снов долгой реки,
где бьётся вода, словно сердце живое,
когда к тёмным лункам идут рыбаки
и золото рыб рассыпают под ноги,
и звёздам-чешуйкам не знают числа...
По высокой воде я пройду все пороги
навстречу тому, кто не видел весла.
ВЛЮБЛЁННЫЕ
У неё в голове огонь,
у него – ветер,
вряд ли у них появятся дети.
У неё в голове огонь –
пламя иногда вырывается из-под век,
а так, в принципе, она – нормальный человек,
даже играет в снежки,
если есть снег.
У него в голове ветер
треплет небо, срывает звёзды,
но это можно заметить,
лишь позабыв о том,
что она есть на этом свете.
ЗИМНИЙ ПИГМАЛИОН
Меня вылепило из тьмы
жёлтое пламя зимы,
тебя вылепили из снега
мои руки.
Я долго искал место
нашей будущей встречи,
обошёл все скверы,
проходные дворы и колодцы,
пока на самой окраине
не увидел пустое поле,
где снег глубже, чем по колено,
и клевер-зверобой-ромашки
цветут каждое лето.
Затем, убирая лишнее
из нелепого снежного кома,
я вспоминал детали:
чем дальше, тем тоньше и тоньше,
вплоть до родинки на предплечье,
до шрама на правом запястье.
Я помню, ещё в школе
ты стеклом порезала вену,
и я зажимал пальцем
тонкую струйку крови...
Не плачь, подожди немного,
дай мне закончить глаза.
Мои руки тебя обжигают,
их тепло становится болью,
бегут из-под пальцев капли
вниз, туда, где под снегом
клевер-зверобой-ромашки.
Я знаю, что мы не успеем
и слова сказать друг другу,
остаётся одним утешаться:
тьма вокруг – наша свобода,
и мы в ней вместе растаем.
* * *
На пляж прилетели божьи коровки,
покрыли камни ягодами-телами,
на нашей коже устроились
красными прыщиками,
а потом вдруг стали кусаться,
такая вот болезнь – божьи коровки.
Кто-то стряхивал их брезгливо,
кто-то бегал по берегу,
кто-то нырял в холодную воду,
божьи коровки – не клещи, легко отлипают
на пересечении волны и тела.
Кто-то считал пятнышки на красных спинах,
кто-то искал чёрных с красными пятнами,
чьи цвета перевёрнуты,
как в сушилке кафе пустые бокалы,
ещё недавно полные красного вина,
а теперь пустые.
Мы же просто ушли в кусты,
там целовались и тёрлись телами,
не замечая ни божьих коровок,
ни того, кто за ними,
ни того, кто над нами.
* * *
Ты долго смотрела в мои глаза
в поисках огненных искр,
но там только серый дым,
и не понять, что за ним,
а у тебя глаза карие,
в зрачках золотые следы.
Я смотрю в них,
но думаю не о пожаре,
а о глотке воды.
* * *
Меня понять не сможешь ты, ведь ты – не мой герой,
меня любил спиной один и животом второй,
а сердцем не любил никто, тем более – душой,
когда входил в меня, как в дом горячий и большой,
теперь осталась я пуста, и можешь не считать
моих прошедших женихов погибельную рать,
тебе не светит здесь луна, и лампочка мертва,
и все твои, мои слова – не больше чем слова.
* * *
Девушки за чашками кофе
говорят о своих возлюбленных,
о песке бессмертия,
что на луне добывают.
Старик дремлет,
и трепещут тени
на его белом виске.
Синяя роба
с медными пуговицами
уже не пахнет рыбой и йодом,
старик сидит целый день,
что ещё остаётся,
никто не выходит в море,
ведь рыба так глубоко,
что не достать сетями,
а здесь, если не прислушиваться,
можно найти в разговоре
и плеск волны,
и крики чаек.
* * *
Он видел небо в сиреневых перьях
и день в чешуе серебра,
он возвращал время,
затёртое, как старая монета,
он проходил под радугой,
а из собственного ребра
вырезал нож –
он был поэтом.
Но однажды он встретил возле реки
ту, чьи вёдра всегда пусты,
её губы были сладки,
а слова – просты:
Зачем тебе прошлое за спиной,
зачем тебе, парень, нож костяной,
лучше просто пошли со мной
туда, где лишь я и ты.
И он пошёл, позабыв себя
на песчаном речном берегу,
где небо в сиреневых перьях,
и радуга гнёт дугу,
где его костяным ножом
играют теперь дети,
и рыбаки на ветру
сушат свои сети.
* * *
Следы моих поцелуев
отвалятся, как сухие листья,
как корочки глины, прилипшие к одежде
в долгой дороге.
Останется чистая кожа,
и снова тебя целовать можно.
ИГРА 8: ПОГРЕМУШКИ
Играть словами, как ребёнок погремушками,
развешанными внутри детской кроватки,
бить их руками и радоваться звуку,
тянуть к себе, пытаться засунуть в рот,
пробовать на вкус
разноцветные шарики:
красные, зелёные, синие...
А чёрного пока нет,
только едва различимая тень
цветных шаров прыгает по кровати
десять, двадцать, семьдесят лет...
Старик ловит её рукой,
мнёт простыню
и не может поймать.
ДЕРЕВЯННЫЙ БОГ
Обновили деревянного бога,
сплели ему венок из жёлтых одуванчиков,
принесли к ногам рис и фасоль,
смочили серые губы сладким вином.
Но он не пьёт и не ест,
лишь осы кружатся возле губ,
становясь его словами.
Суетятся муравьи внизу,
зёрнышки риса тащат через лес.
Вороны да чайки
садятся на его плечи
белыми-чёрными сторонами жизни.
Выползают мыши-полёвки,
шелестят в траве:
так деревянный бог идёт неспешно,
ветер одуванчики колышет на его голове,
их жёлтая пыльца и горькое молоко стебельков
несъедобны для мышей и птиц,
неинтересны для насекомых.
СЕЛЕЗЕНЬ
В еловом человеке спрятался заяц,
в болотном человеке цапля устроила гнездо,
в грибного человека залез медведь,
сделал там берлогу и просыпается только летом,
лишь мёртвый человек в селезне живёт,
а селезень летит и не знает об этом.
Он летит через Череповец на восток,
охотники стреляют в него из болот,
но у дроби слишком большой разлёт:
все выстрелы уходят в молоко,
вязнут в облаках,
лишь самые быстрые дробинки
пробивают небо, становясь звёздами
созвездий Медведицы, Тельца, Орла,
и звери, спрятанные в людях,
приносят им сны своих хозяев,
лишь селезень летит, каждым взмахом крыла
алмазный лёд рассыпая,
и воздух под ним становится камнем
у распахнутых настежь ворот.
М. К.
Он долго стучал в дверь смерти
красным молоточком со стальным клювом,
которым в случае аварии
надо разбивать стекло оранжевого Икаруса,
чтобы выбраться наружу.
Он так устал,
что, когда она ему наконец открыла,
не хватило сил
даже замахнуться.
* * *
Люди на детском рисунке
в цветных одеждах и причудливых шляпах –
всего лишь след пальцев левой руки,
перепачканных в краске.
Эти люди идут вдоль реки,
становясь всё отчётливее и прекраснее,
но правой рукой нарисовано солнце
и дом с огромной трубой.
Люди поют и не знают пока,
что исчезнут однажды и дом и река,
что остаются лишь одни
чёрного дыма клубы
из этой огромной трубы.
ВАРАНАСИ
Мёртвые плывут по Ганге –
птичьи корабли,
человек, покрытый пеплом,
в колокол звонит,
Ганга старая, большая:
храмы словно шрамы,
для одних она чиста –
для других отрава.
Завтра я оденусь в пепел
тех, кого сожгли...
Но у Ганги не бывает
ни вчера, ни завтра.
ПАМЯТИ АНДРЕЯ МАДИСОНА
Он сжимает в кулаке
ягоду черники,
чтобы бросить её в снег
первой буквой книги,
что напишет человек,
твёрдый словно камень:
в бороде сверкает лёд
новыми стихами...
Небо спрятало за спину
свой прозрачный нож,
ягода лежит в снегу –
слаще не найдёшь.
* * *
Пламя выглядывает
из маленького окошка,
в нём весело так сгорает,
так красиво сгорает,
словно играет
всё, что было раньше
деревом-картоном-бумагой,
в небо улетает!
Пламя смеётся,
приглашая меня в гости:
"Я буду облизывать тебя
своими языками, –
говорит пламя, –
ты не знаешь ласк горячее,
оставь своих женщин
и потанцуй со мной!"
"Ты сам меня зажёг, –
говорит пламя, –
ты мне отец и брат,
и мы будем всегда вместе,
ведь всё, что сгорело,
не знает дороги назад".
Но что я могу ответить,
если внутри пылает,
так жарко внутри пылает,
выжигая дотла меня,
и пламя становится тенью
совсем другого огня.
СТАРОЕ ЗЕРКАЛО
Старое зеркало рассыпает серебро,
становясь простым стеклом,
серебро сверкает, как рыбья чешуя,
в которой были ты и я,
и кто в этой комнате до нас жил,
тоже был.
Из чешуек ювелир выплавит кольцо.
Ты его наденешь и в конце концов
вокруг пальца обведёшь в холодном серебре
всех, кто в омут зеркала твоего смотрел:
мёртвую старуху с бумажными цветами,
женщину с пустыми надеждами и светлыми мечтами,
девок, что гадали в святочный вечер,
их суженых с другой стороны,
маленькую девочку и дьявола, приходящего в её сны,
а ещё пустоту, в которой твоё колечко
вспыхнет белым пламенем, дотла сгорит,
и все они окажутся у тебя внутри.
* * *
Глиняные люди
живут в пустыне:
она как завтрашний день
идёт за нами,
она любит глиняных людей
с потрескавшейся от обжига кожей,
с красными от пыли глазами.
Глиняные люди
обрезают крайнюю плоть мальчикам
и закапывают её в песке:
(возьми, пустыня).
Они обрезают девочкам
клитор и малые половые губы
и закапывают их в песке:
(возьми, пустыня).
И пустыня, подобно морю,
облизывает их тела
своим шершавым языком,
она целует больные места,
и скорпионы скрепляют трещины кожи,
саламандры шуршат в венах
прозрачным песком.
Глиняные люди роют канавы,
собирают вдоль дорог
лопнувшие колёса,
а по ночам жгут костры из старой резины.
Глиняные люди не умирают, а просто
переворачивают песочные часы –
и я еду на карьер за красной глиной.
ЧАША
Ты испугалась, когда они вошли
и молча сели за стол,
ты мыла посуду, когда они
рассказывали о Чаше,
ты плакала, когда я и они
вдруг стало – мыыы:
длинным мычанием гудка завода
в наши плотные спины.
Горе может быть тяжёлым,
но молитвы должны быть лёгкими –
так мы сказали тебе,
когда уходили.
А что ещё мы могли сказать?
Мы шли из города в город,
мы искали Чашу в каждом доме,
мы так часто открывали двери,
что дверными ручками стёрли
до зеркального блеска ладони:
– Где линия жизни? Где линии любви? –
Мы стали похожи на ветер,
и о нас забывали прежде,
чем мы уходили.
Что-то было не так изначально,
города нам сдавались без боя,
на воротах мы оставляли
щиты нашей истинной веры,
а они становились рекламой
весёлых домов и домов скорби.
Но мы шли из города в город
мимо озёр, полных белой соли,
мимо нефтяных вышек,
мимо пересохших колодцев,
разбитых кувшинов
и порванных цепочек.
Что-то было не так
во всём нашем походе,
но кто из нас тогда сомневался?
Мы шли из города в город
по долгим степям Азии,
по болотам и свалкам Европы,
оводы кружились над нами,
словно над стадом,
словно живое знамя,
словно чёрное пламя...
Комары перемешивали нашу кровь,
и каждый становился братом друг другу.
Где теперь мои братья? –
в снегах Сибири,
во льдах Тянь-Шаня,
в мёртвых песках Такла-Макана.
В Лас-Вегасе мы проиграли доспехи
и Америку пересекли автостопом
по трассам, похожим на плети,
не оставив ни одного зерна
в кукурузных початках,
сорванных на придорожных полях.
Про нас рассказывали на заправках,
про нас снимал фильм Терри Гиллиам,
нас высасывали телезрители
шоу "Последний герой".
Мы ели грибы и кактусы,
расширяя сознание
до размеров пыльного неба,
нам казалось – Чаша в ближайшем доме,
но там были только
жестяные тазы, кастрюли,
пластиковые стаканы,
керамические кружки,
вечно голодные дети,
женщины, похожие на пропасти,
и мужчины, готовые к смерти
за этих женщин.
Мы видели тысячи храмов,
десятки земных Иерусалимов
складывались, как узоры калейдоскопа,
но не оставались в памяти.
И однажды,
когда, распустив надежду
до последней нитки,
мы всё потеряли, даже друг друга,
я перестал забывать
и незначительные события
сделались главными,
я увидел собак, идущих следом,
вспомнил тебя и твой плач,
"горе может быть тяжёлым,
но молитвы должны быть лёгкими".
И когда мне стало ясно,
что позади всё больше,
а впереди всё меньше
дней, часов, минут, километров,
растения заполнили мои раны,
а в сердце поселилась рыба.
Посмотри на меня, видишь,
вот калган, полезный корень
для желудка и печени,
вот валериана, сводящая с ума
даже тигров и львов,
вот василёк, голубыми лапами
закрывший поле,
когда горела пшеница,
по которой я возвращался.
Я писал тебе письма в небе
птицами вместо букв,
воронами над пустырями
я писал стихи для тебя
и одинокое дерево на горизонте
ставил вместо подписи.
Вряд ли ты их читала.
Посмотри на меня, видишь
только ветер остался в траве
стрекозы умерли, пчёлы уснули,
только алмазная роса
на седой паутине,
и как мне тебе рассказать
о чаше, полной соблазна,
о красном вине желания,
если кровь склеила губы,
а слёзы выжгли глаза.
* * *
Тогда я нарисовал дверь,
в которую ты можешь войти:
старинную дверь из дубовых досок,
обитую по периметру железом,
я нарисовал гвозди и петли,
я нарисовал кольцо вместо ручки
и засов...
Потом, правда, переделал его
на встроенный замок.
И вот дверь полностью готова
до последнего сучка, до последней царапины,
я оставил даже тёмную каплю крови плотника:
он порезался, соединяя дубовые доски
друг с другом.
Я не знаю, что ты встретишь за этой дверью,
когда откроешь её в своём сне,
какой оттуда вырвется ветер,
проскрипит ли она тебе что-нибудь на прощанье
или захлопнется, словно выстрел.
Когда ты окажешься за ней,
меня уже и не вспомнишь.
На обороте рисунка – мои стихи:
буквы рассыпаны, словно семена,
но бумага толстая –
их не видно даже на просвет.
|
