И финн: Роман. Тверь: KOLONNA Publications, 1997. "Тематическая серия", вып.2. Обложка: Владимир Казак, Дмитрий Федоров. ISBN 5-88662-008-X Послесловие Дмитрия Кузьмина. Впервые - "Митин журнал", вып.51-54.

+ + + Найти себя и не узнать, пройти мимо. Или: притвориться. Или: узнать и в ужасе отпрянуть. М. быть: захлебнуться смехом от узнавания. Или а ла Вольтер: улыбнуться. Это, пожалуй, лучше.         Подумают: о чем это он? О своем! + + + Как это объяснить? На пороге ночи. С тревогой, которая не отпускает с утра. Предчувствие любви! И родины.         В этот зимний день, такой родной, пусть калужский и ноябрьский, догадался о себе. Да-да, почти увидел себя сидящим на горе. Как на той, на Патмосе!         Дело, разумеется, не в горе. Но все же... Хотя может быть именно: в горе. Все даже не внимательно слушавшие вдруг затихли и ждут когда откроюсь: одну за другой сниму печати: вот смотрите... Нет не могу, не положено (как в армии и не в армии говорят).         Хорошо, что мэтр не видит меня красующимся на горе. Сказал бы он в сердце своем: какая наглость - пишет на горе. Сказал бы: подумаешь, гора! Выдумка, претенциозность. Как бочка, как башня. Старое, известное.         Ах нельзя сравнивать и вообще надо воздерживаться от вербальности, от лжи. Одно дело, когда ради хлеба в сказках врут, но там - дидактика! А такие бескорыстные разномыслия...         Вспомнил как однажды сказал себе в сердцах:         ну я и свинья! (по-франц.), на что арап Абдалла строго заметил: не говори так никогда, ты же человек. Он обиделся за человека во мне! + + + Не знаю где сижу: в овраге или на горе. В сумерках. После завода: т.е. без "себя, тоскующего на заводе". Я ходил днем в полутемном цеху и смотрел на машины и спрашивал их: вы железные, ползающие на гусеницах, машины, как вы можете прославить Творца? Думал о нужде усталых в брезентах людей и вспоминал о Ван Гоге и его землекопах. Знакомая тоска!         Те же тиски нужды. Нашел за одной из машин грустного арапа (он мне симпатизирует, ради него я согласился быть сводней с Соней): он мне сердечно доверялся: о своем арапском. + + + Скажу а пропо: Мухаммед с Соней не спал. Застенчивый и высоконравственный человек. Я искренне одобрил такое целомудрие, сказал: ничего как-нибудь, скоро домой вернешься. Он показал мне фотографию своей молодой арапской жены в лиловом платке: красавица! Я так и сказал: какая красавица! (он просил меня не говорить никому, что показывал лицо жены - у них не принято). + + + Вернулся из Москвы Майкл, звонил мне и приглашал на беседу. Что ж пойду. Тем более теперь я свободен и думаю жить для друзей. Раньше Андрюша был и я в душе испытывал угрызения перед Майклом и Сережей. + + +         Спрашиваю себя: неужели до зимы дотерпелись? + + + Мучительно и с сомнением думаю о языке: создавать тексты на славянско-татарском сленге, стать народным творцом текстов. Учиться у народа языку: народ "выражается". Вот точное слово! Ясность народного духа (подноси спичку - будет гореть), крепость, краткость, складность, щедрость все в речи.         Я против скверны в слове, я против мутной реки речи: против ее пьяного течения. Понятно за что мне хочется как и всем выучить русский язык, за другое: непостижимо красивое и благодатное, и живородное.         Я-то сам писатель: ни то ни се. Бываю одет как попало когда пишу, ем что придется, где попало записываю: в овраге, в парке, в кафе, в выгоне, в постели... Разве так суждено?         Для писательства нужны Музы, досуг. Тоскую по моим музам. Будьте счастливы все! Не было бы Пушкина кто помянул бы меня: финна я призвал для писательства?         Вот уже второй век как хоронят его, а похоронить не могут: как же - веселое имя! солнце!         Сколько чугунных поставили: а он живой. (я думаю, что Айги очень хорош: после П. и его помянуть не грех. Он не такой графоман как другие, он подлинно краток, а местами его молчание сравнимо с высокой музыкой)         Мне хорошо дышится чистой калужской зимой. + + + Тоскую подобно человеку и замечаю числа. Какое-то униженное состояние: без любви, без ненависти. Вместо того чтобы созерцать любуясь красотой уходящего такое состояние: жалкое, растерянное. Сижу забравшись на стул: по-индийски. В голубой рубашке (значок с видом г.Пушкина: белый, голубой, золотой), в кальсонах голубого цвета. Передо мной на столе раскрытый календарь и часы. Думаю о времени.         Нет дерзкой мысли: остановить.         Золотая работа: избыть бремя. Продолжаю сочинять о Пушкине, больше видно не о ком, и не за чем. О Пушкине сочинять труднее всего, потому что представляется общим местом, это так же трудно как созерцать пустоту (но это и есть подлинное занятие для мыслящих мужей, если есть досуг).         "Писать" - не всем доступное занятие!         Для этого нужны: свобода и немного дарования. Во время прогулки по темной Калуге вспомнил строки из Кузмина: живем как Меншиков в Березове / Читаем Библию и ждем.         Что тут еще скажешь. Поэзия.         Зашел в магазин и купил мешок баранок. Вернулся и стал ждать. Пишу в ожидании. Звонил Андрюша. Я спросил его: не холодно в кабине? Когда шел по улице мимо высокой колокольни, неба со звездами, деревянных домов с печками и дымом меня посетила догадка: скоро допишусь до истинного.         Как сказал бы Державин (предтеча авангарда): и пища самая простая. Вот мой ужин: творог, кефир, булочка, чай (китайский, жасминовый), хурма, инжир.         Был у Майкла, потом у Сереги.         Лежу теперь в калужской постели. С книгой "Французская элегия 18-19 вв." (Майкл дал полистать). Нашел любимое мной ламартиновское:         одного рядом нет - и все пусто кругом... Растерянный сижу в зимней Калуге. После шума и скрежета завода. Куда бы деть себя. Кому поведать?         Посмотрел на календарь: розовый с бегемотом. Подарок мецената. Завтра декабрь начинается. Посмотрел на часы. Привычка от военных: сам такой Кармен. Ориентирование! + + + Со мною друга нет - вот настроение. Пушкинское.         На Арбатской родине. С моим народом. Утром. Музыка веселит после калужской дороги. Рано встал и уехал из триста тринадцатого... И вот пишу на почте - мое кафе закрыто, а в другом непривычно писать. А на почте вери гуд! Еще Розанов любил на почт. квитанциях писать: классика! Вспомнил мой розовый календарь: 1 декабря должно быть написано. Ну и пусть.         Вообще пятница странный день, необычный. В Москве? Зачем? Надо придти в себя. Уйти в себя - скрыться. + + + В вагоне номер тринадцать возвращаюсь в родные калуги. Пасмурным пасынком бродил хмурой страной Москвой. Событие единств.: фильм "Фанни и Александр" в "Ударнике". И опять по арбатской водевильной улице - вечером к вокзалу. Ноги гудят от марафонских променадов.         В вагоне вспоминаю "Ф. и А." - зимний, рождественский, чудный.         А пропозито: в народе писать легче чем с человеком, сидящим напротив. А за окном: М. бай найт в огнях как мачеха в украшениях.         М. похожа на пустыню или страну или лес.         (одного человека нет и кругом - пустыня)         Ад безлюдный?         А опомнись, писатель! в тебе самом не хватает человека, в самом тебе - пустыня! Слушаю вагонную музыку (белая роза эмбл. печали...) + + + Сегодня музыка другая. А именно: субботы. Декабрьской, начальной и пустой. Субботы солнечной с капелью - иллюзия весны и марта.         Когда музыка души не совпадает с другой музыкой, той - вселенской, которая считается музыкой серафимов, которую они играют на струнах ангельских душ (а те в человеках т.е. в имеющих струны) тогда - разлад.         Хорошо быть в согласьи с мировой душой. Мне не спокойно. От неба? От его укора? От всего: от тяжести тела, лености, пустоты.         Но все настроится: как-нибудь. Многое растает в воздухе субботы, останется печаль как воздух для жизни. Мое око жадно прильнуло к окну: не оторваться от движения жизни. В прежнем калужском пейзаже кажутся люди немного старее. Одно утешение - скорая смерть, как для героя фильма "Фанни и Александр"?         Нет, тем, кто привык к жуирству и эпикурейству тема конца покажется мрачной пастью. Людям следует держаться подальше от метафизической бездны чтобы не пропасть. Люди чувствуют подметками землю и могут быть спокойны пока ходят... (рассуждаю по дороге на рынок: о веселье торговли, о базар. Из наслаждений жизни базар - не последнее). По дороге на рынок приходят разные светлые похожие на блестящую спасительную солому мысли.         Очередная пипловская максима: что имеем не храним потерявши плачем Думаю о том, что я имею и чего не имею. Что мне надо стараться сохранить и т.д.         Можно ли не потерять эту чудесную Калугу со всем ее чудесным: одиночеством, беззаботностью.         Но может быть стоит потерять - и обрести слезный дар?         Вот мысль декабрьская, не новая. Тайное желание терять. Желание слез: чтобы страдать... Потребность, которая не признается "нормой" в каменном лесном обществе, где машина хочет иметь человека как брата и слугу и раба. Бездушная хочет управлять человеком.         Как понять невозможность копить... Как объяснить жажду трат. Упоение от транжирств.         Заметить в себе хоть травинку щедрости: надеяться что прорастет через черный гудрон!         Путешествие - это желание потерь, убытков и трат. Главное приобретение, которое никогда не ставится целью, это открытие или нахождение себя самого. Сократ!         Под разными предлогами, принуждаемые нуждой, мы отправляемся... Не буду повторять известное. Стерн!         Как задыхаемся от пыли, затхлого воздуха, как неприятен восковой цвет полуживого лица: подвал, горящие глаза над сундуком. Смерть.         Хотя скепсис и необходим как дрожжи для опары - фермент для брожения, все же мне необходимо когда знак вопроса выпрямится и будет торчать торжествуя как фаллос восклицательным знаком! + + + В зимние сумерки в тоске припадать к тетради. Под предлогом: не для исповеди, а ради романа. Мол долг повелевает петь! Еще раз и еще раз - как в цыганской песне.         Важно сделать первый шаг (фр.) Не утратить только музыку, не забыть мелодию в Калуге или в узкой кровати... А прибежать и крюками записать, чтобы потом пели и исполняли... До этого: в безнадежности уткнуться в афишу синема. Так пути скитальческие доводят до иллюзиона: там искать благой вести. Нет, нет идти дальше, на что-то надеяться. По оставленному городу, по мосту через овраг (увидеть себя на дне оврага: среди мокрой травы и цветов.) Смотреть с высоты каменного старинного восемнадцатого века как с горы...         Готов опять нашу сиротскую затянуть.         Себя расстраивать нарочно как лук к глазам подносить ради слезного дара.         Невыносимо сухо и скупо!         Нет сил ждать подлинных печальных! Прохожу мимо бюста (жалкий гипс) Пушкина и мыслю: я - не Пушкин, а другой... Вмиг моя мыслящая фигура облачается в сутану и думает со смирением: я - другой. Во мне больше подлости плебейской, той "кошачьей живучести" и склонности к конформизму, хотя меня обвиняют во фрондерстве: справа и слева... мне же дорога моя середина: мое топкое, зеленое с красной клюквой и мягким мхом...Я не буду писать апологию подлости, т.е. приноровления к подлости (син. - порядочность), к гармонии на уровне биологического и социального... Эту защиту сделал блестяще Розанов: он бесподобный, м.б. даже гениальный писатель. Он грустил о человеке и сострадал человеку и нашел для грусти адекватную форму (чит. Шкловского или самого Розанова). Только гений может сострадать гению: он написал, что Пушкин был бездарным семьянином. От этого П. не убыло, а он наоборот стал более человечным и живым.         Люди могут сказать: что он так переживает проходя мимо гипсового бюста, вот ненормальный! Как же не переживать раз это - родное (от слова "родина"). Розанов прав: мы Пушкину не чета, он совершенно не мог выносить подлого! и умер как христианин, Николай тоже прав. Вместо благодарности: за скитальчество, одиночество и сиротство... Чистоту - один сплю на узкой кровати...За аскетические опыты. За Оптину пустынь... Вспоминаю тело другого, тело друга. Тоскую по нему.         Вот язычество! Вот несовершенство: вместо точки по небу... По Неве, чайкам, маме! Без мнимости. Искренне.         Такая минута. + + + Исступление проходит: с пеной у рта лежу. Блаженство. Шанс для письма миновал.         Нет впечатления, что дыхания не хватает для письма. Это- техника, плод тренировок (всп. Ваганову с палкой в зеркальной репетиторской зале и юных балерин и танцовщиков).         Скрывать исступление: а то испугаются. Один кукую как птица: нет Майкла, нет Сереги. Как переплыть одному эту бездну воды: это время. Но лучше не думать, а то не хватит сил.         Полюбить эту Калугу последних дней как я любил Калугу лучших дней. Дойти до конца (что там впереди?) романа. Вот лучшая победа!         Когда я ездил в Москву на мне была одежда:         черная куртка (кожаная), красный шарф с вышитым золотым гербом: Лев, корона, черная кепи, темно-синие в клетку брюки и шотланд. шерсти, черные простые ботинки, которые редко кто носит из-за их дешевизны - напрасно, очень удобные. Голубая китайская рубашка (чистый хлопок), шерстяной пуловер, белая футболка, красные в полоску трусы, коричневые носки.         Когда я пишу эти строки на мне:         голубые кальсоны (армейские), бирюзовая футболка (португ.) с надписью на спине: брукс, брукс (англ.), свитер, бос.         (в церковь ходил в той же одежде что надевал в Москву) + + + Как я любил голубчика! До слез, до горьких. До радости и разлуки на перроне. До Калуги!         Где та жалкая ночлежка, где комната любви с оранжевыми занавесками? Где, где? + + + Какая-то робость с утра: как будто выбрался из склепа. Озираясь по сторонам удивляюсь: декабрь, воскресенье. Боюсь - страшно. Стрелка угрожает: скоро одиннадцать!         Трусливо делаю вид, что цифры ничего не значат для меня. Сейчас придет Мохаммед-арап и позовет на прогулку. Фотографироваться на память о калужских местах. + + + Фотографировал моего арапа в снегу. Потом обедал с ним в ресторане. Там меня ждал интереснейший сюрприз: друг Василия работает официантом! Вуаля!         Он нас обслуживал: мне все время не терпелось узнать, действительно ли это он... После обеда я очень осторожно спросил о Василии. Мои предположения подтвердились.         Как приятно встретить в другом городе людей, которые о чем-то напоминают. Мы очень куртуазно пообщались с ним: я узнал, что он поступил в ресторан совсем недавно... Звал меня: мол заходи снова... (отступление - а пропо: Володя говорил, что у Василия с ним был настоящий роман. Василий в Калугу приезжал и тот в Москву катался. Василий ревновал.         Вы поразитесь: позже я поеду в Москву и зайду к Васе в Благовещенский собор, навестить его, он спросит меня: как там А., не было ли у меня с ним чего-нибудь?         Я ответил Васе: Господь с тобой, я видел его всего несколько раз, а разговаривал эпизодически один-единственный в ресторане... Почти накануне отъезда). + + + Видел во время прогулки собак, ворон, детей. Тоска от воскресного и зимнего одиночества обернулась радостью. Переплыл все-таки мутный пролив воскресенья.         (такая строка всплыла, откуда не помню:         кажется из Аполлинера?         что вам нравится больше великолепий литургии?)         ву н'эме рьен тан ке ле помп де л'эглиз + + + Когда переплывешь хмурым днем холодный пролив: выходишь греться, растираешь тело... Как тогда под соснами в Разливе, с голубчиком...         Чувствуешь тепло и силу. Любишь. + + + В последние калужские дни - как в первые...         Тревога и радость предчувствий. Что впереди? В конце находишь себя в пейзаже: улица с деревянными домами, снегом, кричащими воронами, деревьями.         В холодной воде - в проруби.                 Такое переплыть! Нельзя загадывать (бабушкины слова) - и вправду никогда не знаешь! (фр.) Едва удержался от желания позвать Андрюшу спать в комнату: встретились у храма.         Это значило бы: не доплыть до берега!         Утонуть вдвоем. А я уже написал: переплыл... + + + Не жмурюсь как Лазарь вылезая из моего склепа: декабрь, потемки. Арап сказал сегодня на заводе: понедельник бы пережить. О "кошачьей живучести": спускаться на дно завода стало чуть ли не привычкой, т.е. почти "жизнью".         Вот дуализм вещей столь губительный и спасительный для многих, почти для всех: "тюрьма" для одних является тюрьмой, а для других спасением от других, и многим "несчастным" тюрьма кажется избавлением от страстей. Ерунда, кажется. Ничего нового, наверное, не придумаю о "свободе-несвободе": построю лишь    мыслительную конструкцию - коллаж из "понятий", а потом что-нибудь новое придумаю. Получше.         Радость - в творчестве. В возможности выбора, в умении сделать интересный выбор. Как сказал бы Бурдин:         качественный выбор.         Один работник сказал: шум машины может достигать ста шести децибел, а при ста девяти - кровь из ушей идет. Я наблюдал, как рабочие любят машин: бездушных, с зеленым панцирем. Машина как для моей тетушки - корова. Кормилица.         В сумерках пишу когда от завода ничего не осталось: исчез! Вместе с ним утонули в Лете мои арапы, машины и я.         (но не совсем: или - не весь) + + + Приходил Майкл для душевных разговоров. Потом я получил письмо от голубчика (на почте). Собираюсь на прогулку.         По радио сообщают о Гоголе, о молитвенном периоде в его жизни. Легкость суждений необыкновенная. Падает в Калуге снег. Снег последний и печальный. Прощальный снег. Из кельи-номера смотрю: снег бай-найт.         Я похож на монаха (один, в Рождест. пост), а мое место - на Афонскую (или другую) гору. И еще я похож на писателя. Пишу по привычке черно-желтой ручкой. На мне: бирюзового цвета футболка, тот же темно-синий свитер, голубые кальсоны. Майкла принимал в том же туалете: он пришел в неурочный час, когда я вышел из ванны и облачился в нижнее белье и собрался пить кофе. У меня не успели высохнуть волосы.         Он просил прощения за то, что пришел предварительно не позвонив... Я извинился за то, что принимал его в таком виде... + + + Шел привычной дорогой: от церкви к улице Достоевского, там где высокая колокольня и в основном деревянные дома (место нестрашное, знакомое), думал о судьбе Достоевского: о каторге (во всех смыслах), думал, что мне роптать: разве у меня каторга? Кокетство одно, а не страдания! Но просить о страданиях это искушать Бога (Мюссе, Стансы к Малибран). Действительно: что роптать на завод! Это, дай Бог, преходящее как и каторга, как и прочее.         О том, что я служу в Армии мне напоминают кальсоны небесного цвета (помню, что быть военным так же почетно, как быть поэтом или священником).         Иногда знаки вопроса вдруг возникают крюками: на них едва трепещет душа...         Что: нет подвешенности ужасной? Нет дыбы? Нет вопросов: жениться - не жениться, служить - не служить?         И вопрос вопросов: быть - не быть? Что ж можно позавидовать тем, кто не висит на крюке как пойманная рыба...         Где служить: не все ли равно? Ради кальсон в армии, ради шинели в департаменте... Ради чего-нибудь придуманного, туманного...         Привиделся читатель: с рогами и хвостом. Перекрестился: право, лучше не вспоминать такого. + + + Счастливое совпадение: Давид - поэт и царь. + + + Кто такие дадаисты? Это такие люди, у которых есть дада, что по-французски значит "деревянная лошадка" или "конек". У большинства людей нет "лошадок" - лишь у некоторых энергуменов они водятся. Эта "дада" может быть чем угодно: какой-то привычной, каким-то увлечением. Это эстетство.         Среди военных переводчиков немало дадаистов. Среди военных - людей, в основном, спасительно ограниченных: по человечески и по служебному, дадаизм переводчиков заметен. (не стоит думать, что все переводчики - дадаисты. Нет! Большинство из них - нормальные, обыкновенные люди, не имеющие дада) У Майкла огромное количество рассказов про известных дадаистов. Если б я был поживее да порасторопнее (в писательском смысле), то написал бы книгу о дадаистах-переводчиках. Скажем так как это делали Даль и Максимов: каждый о своем. Максимов писал например о нищих в России: целый том! О видах и подвидах, обычаях, языке и т.д. О каликах, странниках, побирушках...         У одного сибирского офицера из переводчиков была настоящая деревянная лошадка: он приходил на службу и качался на ней как на стуле. Это не просто сидеть как другие и проводить бездарно время: в этом какой смысл! Он до того был привязан к деревянной лошадке, что брал ее с собой на дежурство. Потом ему перестали доверять: не посылали на дежурство. Из-за дада. Как правило дадаисты люди пользующиеся привилегиями. Им например не доверяют дежурств и других обременительных дел.         Сам Майкл - дадаист. Один из самых известных в Армии. Кроме того он денди. (не надо думать, что "быть дадаистом" значит быть автоматически денди. Нет! Некоторые из протеста одеваются крайне небрежно, даже неряшливо. Возьмите к примеру Масича, известного дадаиста. Он ходил с сеткой, в мятом кителе, в неглаженых брюках, с вечно сальным галстуком.) + + + Сумерки по-немецки называются "голубым часом" (блауштунде) - красиво. Декабрьский неповторимый вторник. После завода: шума, арапов, машин, моего попугайства...         Помолчать бы обо всем этом. + + + Звонил Андрюша: я вышел к нему. Немного погуляли. По дороге я зашел в церковь, приложился к образу Св. Александра Невского. Он ждал меня на улице.         Просился ночевать. Довольно настойчиво. Я отказал: мягко, без жесткости. А вышло - жестоко.         Он обиделся, сказал обидное и ушел.         Потом звонил и угрожал: если со мной что-нибудь случится то виноват - ты. + + + Майкл сказал, что вся наша жизнь напоминает фарс: все эти индийские гости, арапские... Варяжский гость - я. Майкл - московский. Да это цирк!         Не в современном значении, а классическом: арена, где совершается действо (в греческом смысле - трагедия, комедия, в римском - бой гладиаторов, травля христиан дикими животными-людьми ради других людей веселья). + + + Вчера был у Сережи. Тот угощал коньяком (его арап Али угостил двумя бутылками - за то, что отвел его к врачу). Потом зашел Майкл, ему уже коньяка не досталось, угощался кофе и соленой рыбой. На этой же ассамблее присутствовал коллега по имени Серега (совпадение): вульгарный малый.         Все разошлись и мы остались с Сержем вдвоем. Смотрели фильм про любовь. Я сказал: может меня какая-нибудь нимфетка полюбит. Он смеялся: тебя такой сатир как я только полюбит. + + + Выходя из отеля видел Андрюшу: с обиженным видом он стоял на морозе.         Не пишется под спудом последних калужских дней.         Надоели: арапы; машины, сам себе я. радуют глаз: чистый воздух, сосны, небо и снег.         "Терпение и труд все перетрут" - вспомнилось мне сегодня на заводском дне. Как Иона тосковал в чреве калужского кита. Эту максиму я запомнил, читая в казарме колледжа книгу "Французские и русские пословицы и поговорки". Стал смотреть на людей в брезентах, на их труд и терпение. Думал, что это все, которое перетирается как жерновами (огромные я их видел на чердаке у тетушки, в деревне). Вспомнил о себе, сидящем на панцире машины: что мне останется, когда мое терпение и мой труд наконец все перетрут? До тонкой нитки.         Подошел Майкл, офицер и дадаист, прервал мои размышления. Он отпустил себе бородку и стал походить на индуса. Майкл живет праздно, а временами трудно. Майкл и не подозревает, что он стал одним из героев моего романа. Это и хорошо: иначе он потерял бы естественность, стал позировать - хотя он натура артистическая и рафинированная. Он подошел ко мне во время перерыва: оторвавшись от своих индусов. Мы принялись вспоминать прошлогоднюю крымскую осень. Он припомнил эпизод совсем недавний, летний, когда ему пришлось сопровождать африканского атташе в Ялту, на мерсе как положено... Тот вырядился в мундир с ливреями позументами, блестящими медальками. Майклу было хорошо в рубашечке с короткими рукавами, а тому - жарко, но ноблесс оближ! Это было зрелище: в плавках и купальниках пляжники со всей страны и всего света подходили и смотрели на Майкла с атташе, просили сняться на память (на набережной есть фотографы с куклами-пиратами, живым верблюдом, но живых атташе в мундире и с переводчиком-дадаистом нет). Потом они ходили по магазинам и покупали для атташе утюги и шляпы для одиннадцати его дочерей.         Когда Майкл был мальчиком его отдали в китайский пансион (интернат в Серебряном Бору), потом отдали в наш колледж, потом отправили в Сибирь, на сопки, чтобы видеть Китай. Сибарита в Сибирь! Но и там он умудрился сохранить свои благородные привычки дадаиста... И даже приобрести новые дада. Например, он купил кресло-качалку и качался в свободное от службы время (службы было ничтожно мало, часто он служил дома, качаясь в качалке). Или служил так: с сопки смотрел романтически восторженно на громадный Китай.         Кресло это он привез в Крым, чтобы продолжать качаться, но потом сделал жест: подарил его одной больной маленькой девочке. + + + Прекращаю писать: пора идти на прогулку. Прогулка в один из последних дней калужского изгнания: декабрьский снег летит при свете фонарей. В церкви остаются несколько преданных старух, любопытные молодые девицы и я. Служители дымят кадилом и поют (кто за деньги - а кто и по призванию и велению сердца).         Последние христиане так же немногочисленны как и первые. Но последних самых (как наверное и самых первых - в катакомбах) не бросают на арену с львами и пантерами.         Для них открывают храмы, чтобы они спасались в посл. раз. Приезжала в кратковременную ссылку Оливия Семеновна и заходила меня проведать: не застала в номере, наверное был на прогулке, да конечно, где еще?         Оставила передачу: сыр, чай, сахар. Как изгнаннику!                 Я был растроган. + + + На заводе без перемен. А пропо: завод находится почти за городом, в живописном месте, окруженный забором и колючей проволокой, напоминает концлагерь.         Машины по-прежнему выпускают черный и седой дым, шумят и бренчат невообразимо, страшно, нудно.         А рабочие как будто любят их, залезают в них, на них взбираются, под них умудряются: обслуживают, ремонтируют как железных зверей.         Желтые часы с черн. ободком показывают последнее калужское время. О часы зимы и изгнания! Живу в темное время: просыпаюсь - сумерки, возвращаюсь с завода - они же. Зато солнце сияет в обед. После застолья вавилонского мы гуляем с Майклом и беседуем: место, повторяю, живописное. Потом снова чрево завода поглощает нас: уже не страшно и привычно. Вечером свет фонарей освещает мне Калугу.         (Голубчик прислал письмо, почитаю что пишет.         Опять: безумства, написанные зелеными чернилами.         И приложение: на листке переписан стих Державина). Дай Бог и этот уикенд переживу. Продышу! Проползу на животе по голубому калужскому снегу. А там: полузавод, циркус, арена, пещера! И еще: огни у последних христиан. У Св.Георгия Победоносца Великомученика. Надеюсь вернуться на родину из моего полублагородного изгнания: с трудом и отдыхом - вот рациональное устройство жизни. Уеду из спасительной кельи (спасался да не один: какой прок если спасешься один а другие будут искать спасения и не находить его). Что нашел и чего искал я в калужской земле?         Любовь? Родину? Хлеба? Языка? Счастья?         Все это в человеке? И в других?                 Привез ли я всего себя в Калугу?

Продолжение