И финн: Роман. Тверь: KOLONNA Publications, 1997. "Тематическая серия", вып.2. Обложка: Владимир Казак, Дмитрий Федоров. ISBN 5-88662-008-X Послесловие Дмитрия Кузьмина. Впервые - "Митин журнал", вып.51-54.

+ + + Был на спектакле в Юсуповском театре. Возвращаясь домой, вспомнил слова псалма: Блажен муж да не иде на совет нечестивых. Звала Осиповна на спектакль. Потом было угощение. Банкетик. Пирок. Это гораздо талантливее, чем их спектакль. Ужасно скучная богема! Пьяная, бездарная. Ест бутерброды с килькой или селедкой (шпротами - вершина дурного вкуса, фр.) Накурено как у крестьян в черной избе. Одна актриса напилась - еле горемычную дотащили до канала Грибоедова, где устроили привал у одного актера: там пьянство и скука продолжались... В компании роль "свадебного генерала" исполняли две француженки и один русский француз (Мсье Валери Кислоф): они были ужасно довольны наблюдать русское свинство и умилялись русской душе (как водится русская часть компании состояла из: евреев, армян и татар). И финн оказался каким-то образом.         Мне среди ночи вдруг стало до тошноты одиноко: под светом ламп. Воротился к себе на Неву около четырех утра. Как безумный расточитель.         Осиповна зовет к себе в театр. Я не мог ей сказать, что театр для меня святое место, писать балет (очередной) о театре нет сил и желаний, и вообще - недосуг. Но этого не сказал, а трусливо согласился. Между мансардой академии и Юсуповским театром - что за богемная жизнь? Ни покоя ни воли. Пьянство, скука. На банкетике вспоминали такой эпизод: Слава (актер) одевал зеленые чулки мамы Осиповны, а они свалились во время спектакля - ха-ха-ха! (пьяный смех).         Мсье Кислоф справедливо решил, что он вместо солнца бессмертного в той пьяной ночи: кругом чадили светильники ложного ума. Даже нет: не коптили, а все ложные потухли, была кромешная тьма. Он при этом по-французски стеснялся светить и блестеть. Мечтал закатиться утомленным солнцем.         Он мне понравился. + + + Печальная доля - воображать в себе рощицу с соловьем и изображать попугая (о Флобер!). Видят меня: в полусветском или служебном салоне сидящим на кольце в позолоченной клетке. Напишу балет о любви попугая к соловью и розе. О скуке среди некоторых людей. + + + Моя амбиция - стать профессиональным читателем и этим кормиться. Это - не шутка!         Вспомнил о критике Э.: он тоже живет на берегу реки как и я, река правда не велика да не в ней, наверное, дело. Он мне вспоминается каким-то растрепанным: с бородой и хвостом. Он занимается составлением "текстов" в виде приманок, свистков и манков, в виде сетей, капканов и ловушек. Некоторые "тексты" напоминают ямки закамуфлированные листьями и ветками, другие - простые силки. Он - мастер. А я питаю слабость к мастерам. Именно: слабость. Потому что мастерства можно достичь в любой профессии, в том числе и в той, о которой все думают: о профессии палача. Это лицемерие: ведь милая продавщица или продавец не лучше палачей (и не хуже, может быть). Кто-то должен (это я не знаю чье мнение) профессионально и виртуозно убивать. Профессия это судьба. Надо молить как молился Спаситель о чаше: пронеси! Но: не как я хочу а как Ты.         Резюме: даже если человеческому сыну суждено заниматься убийством (вот несчастье!) то это следует делать с любовью. Повторяю: виртуозно! Или: оставить это ремесло. Из двух палачей я выбираю того, кто со знанием дела и с любовью исполняет сужденное ему. В Японии долгое время мясники были самыми презираемыми людьми. И справедливо! Лишь в последнее время к ним стали относиться терпимо.         А вообще я не знаю, есть ли плохие профессии или есть плохие люди. Или - есть вообще ли люди?         Мы обратили внимание с Хосе на огромное количество детской одежды и туфелек в прихожей. Пять детей! Я простодушно подумал: Э. мечтает о лаврах Белинского (а пропо: здесь может быть повод для обиды. Почему бы не сравнить с кем-нибудь из французов) и может легко добиться лавров Т. (одиннадцать детей).         Надо ловить проворно этих свистящих и ползающих писателей, чтобы кормить малюток (жена сама прокормится). Из нечеловеческого альтруизма я готов предложить себя - пусть поймает как птицу! Как попугая плавающего и путешествующего. Он догадался, что я слишком дорогой и для продажи меня вряд ли подойдет обычный покупатель. "Кто купит его?". Не буду ловить - пусть летает пока. Э. дойдет до того, что даст поймать себя самого: как он сам себя представляет - умную редкую птицу! И это отчасти справедливо. Я вижу картину: среди пыльной холодной комнаты стоит неуклюжий мужчина в костюме птицы: с плюмажем и хвостом. + + + Что это жребий: быть показанным в клетке как бунтовщик как смутьян, быть посмешищем для людей... Ладно бы для простых: та простота - святая! А другие -непростые: а хорошо и печально известные - пьяный и часто немытый московский и всея Руси деми-монд! Они будут щуриться, кривиться, вербальничать. Тыкать окурками между прутьев. А мне отвечать: дурраки! Или себя называть "дурраком".         Позорить честь мундира! Мне, христианскому офицеру! Первому и последнему, альфе и омеге!         Но достойней ли: верещать, сознательно зарыв дар в джунглях службы, за рубли московского Президента.         Не смешно ли: на полубогемной мансарде бывшей Медико-Хирургической (императорской) академии. И здесь - сюр.         Где настоящее, где бывшее: все спуталось - и прекрасно!         Так красивее - запутаннее. + + + Сейчас когда сочиняю балет о Пушкине и о себе, погрузился в размышления о "приюте спокойствия, трудов и вдохновения". Вижу этот приют в виде "беседки" (мой любимый герой - Манилов, сейчас можно признаться, а в школе нельзя, хотя в школе я любил Плюшкина, он мне напоминал - несправедливо - гран-тант. Несправедливо - потому что она оставила мне наследство). Манилов - рыцарь дружбы, философ, семьянин, читатель одной книги. В одном человеке столько добродетелей! Имел приют свой! Не хватало лишь друга Чичикова для полноты чего-то. Пушкин мечтал о башне, а получил: неизвестно что. Хотя он жил в башне, просто эта башня была сделана из дороги, а не из экзотических бивней. Приют был в телеге, в разъездах! По ветхозаветному Розанову ему не хватало клетки золотой семьи. Он де был палачом для Наташи. Пушкин - соловей, т.е. Нахтигаль почти в совершенном виде запертый в золотую семейную клетку или в вольер (иллюзия простора). Я радуюсь, что он умер как христианин, не совершив суицида. (Радость, конечно, релятивная: не дай нам Бог!) Уж лучше:.. а что лучше неизвестно. Это тайна: ради этого и стоит жить: ждать с любопытством! Кроме этой "тайны тайн" есть еще любопытства в жизни. Когда я думаю о Пушкине: мне кажется что и во мне: поет соловей в роще, прохлада, светит солнце и рождается веселое слово. + + + Мне в Пушкине нравится то, чего не видно, пока не поймано насильственно, но и от чего пользы никакой кроме самой сомнительной, т.е. научной - маленькая птица - соловей! Тщедушней всеми презираемого воробья! Не павлин с хвостом, не розовый фламинго, не попугай...         Соловей не канарейка и в клетке не поет!         Для некоторых это - трагедия. Это и есть на самом деле трагедия - но почему бояться трагедии, а не бояться водевиля, комедии, трагифарса? + + + Не поклоняться чугунному "Пушкину" изображенному в виде человека в котелке или фраке, панталонах с резинками.         Думаю о судьбе нашего собрата по музам и судьбам: о вологодском затворнике и безумце Батюшкове, любившем нюхать розу и петь Дафну. Сейчас бы его "лечили" искусством. Это - хай-терапи. Создали бы в его имении клинику и стали бы поощрять экзерсисы на итальянском, потому что на татаро-древнеболгарском он наотрез отказался писать, а писать на языке Данте и Ариоста и Тассо он постеснялся, а выучить его как Бродский и другие не пожелал. "Осуждать" кого-то, т.е. бросать камни по-ветхозаветному или кричать "распни, распни его" со всеми - нет желания! Отказываюсь! Не хочу! (заставляют)         как сказал поэт: отказываюсь подписывать смертный приговор. Вот почему я не стремлюсь в "начальники", как некоторые. (скажут: хитрый какой! А философия "общего дела"? А "воскресение из мертвых" по библиотекарю Федорову?).         Как сказал другой поэт: если бы Пушкина воскресили для "общего дела", для музея Федорова, то любители пения купили бы у критиков П. и поместили бы в вольер или клетку, если бы П. (что вероятно) отказался петь, то его задушили бы или сделали укол, а потом - забальзамировали чучелом и вставили внутрь японский энджин, в памяти которого было полнейшее собрание сочинений покойного бессмертного. Вот удивительное противоречие человека искусства: желание петь не в вольере (а это все же лучше чем в клетке) и желание быть прикрепленным к "кормушке", жить в "скворечнике", для этого писать Бенкендорфу и просить денег, службы (презирая службу как я) - но нам сочувствие дается!         Сочувствие старухи каторжному как "несчастному". Мнимая невозможность жить на "свободе". Притворное желание верещать в салоне деми-монда. Московский или третьеримский салон периода упадка напоминает избу крестьянина где топят по черному, из-за табака и сивушного запаха. Лошадь как на агитационной санитарной афише сдохнет!         Кто подумает о том, что я бросаю с кем-то в кого-то камни, пусть все их соберут и бросают (или лучше) бьют сами себя как унтерофицерские несчастные вдовы.         Еще одно признание: кроме известной моей мечты о белье или отставке и другой заветной - о языке (выучить толком родную идиому чтобы заниматься чистым искусством) у меня есть еще мечта... Но это мечта с большой буквы. Другими словами это - Мечта. Как таковая, абсолютная, недосягаемая! + + + Если мир, действительно, только отсутствие войны, то слышится ее ужасный звук. Звук Третьей мировой: звук действительно вселенский, который уловится и космосом.         Я не пугаю, а пытаюсь услышать. Любопытство это или просто так: тревога? Страх?         Розанов очень сильный писатель, он бы графа напугал в отличие от писателя Андреева: одна сцена с ослеплением Василька Темного чего стоит! Но моя задача не напугать себя или остальных, а наоборот успокоить чтобы не боялись! Отвратительная миссия - не хочу! Это когда скотину человек по необходимости убивает, а она жертвует собой, потому что считает это своим долгом, то он - человек из соображений животнолюбивых уговаривает не бояться: гладит, ласкает, т.е. как бы любит. Так оно и есть - любит!         Вот что прочитал я во время службы: в "Записках от скуки" Кэнко-Хоси: "Война - это занятие, чуждое людям и близкое зверям и птицам: тот кто ратником не родился, напрасно увлекается этим занятием". Мое состояние - это состояние роскоши (излишества), т.е. нетерпения. Хочется быть "в дороге". Хочется бежать. Значит: есть страх, не хорошее состояние. Надо куда-то стремиться, в какое-то место, чтобы там спастись. Хоть на некоторое время если не навсегда. Есть место высокое, куда стремится все "мое" вместе взятое, нераздельное. То место и назвать боязно, так оно высоко и прекрасно. Из мест реальных: библиотека у Катькиного сада, веранда в Вырице... Кафе на Арбате - до которого не дойти как до могилы мэтра. И еще: сама "дорога". Метро, напр. (фр.)         По учителю скучаю, собираюсь посещать собрания сенакля с января (дай Бог!).             Ин-ша Алла, другими словами.         Когда-то мэтр отрекся от меня в безумной гордыне: сказал, что нет у него ученика, а - одне ученицы. Ах мэтр-геометр! В замечательном романе отрекся: в романе о Нижинском, Звере, Себе и о другой. + + + Перефразируя Апостола скажу: мне известно, что думают читатели и какие себе вопросы насчет меня задают.         Увы, увы - разве не видно, что пишу как в келье. И думаю и дышу как в ней. Голубчик ест капустку как заяц, убеждает, что постится, я думаю, что денег нет.         Я к нему охладел за время ссылки: уже было лучшее и худшее, чего ждать еще? Серого, пепельного, остывающего? + + + Сегодня, когда я спустился с мансарды и шел мимо решетки академии в шинели и коричневых ботинках мне вдруг показалось, что на мне сутана... Когда проходили мимо курсанты в черном, я опустил голову и сделал вид, что перебираю четки. + + + Булгаков, суетливый и нервный сочинитель, бывший врач, тоже имел идею фикс писать о цифрах. Сегодня прочитал отрывки из его дневника: он жаловался на цифру "тридцать два". Арбатский сочинитель! что бы ни говорили, а подлинный (вопреки Шкл.) Есть у меня еще мечта: дописать на мансарде балет о Пушкине. Нота бене: "мансарда" - не столько понятие пространственное, сколько временное. Как казарма или госпиталь. Или дом. Флигель, где находится моя мансарда, начали строить при покойном императоре Павле I, а закончили строительство при покойном же Александре I. В Москве рождался Пушкин.         Опасность, которая не только не страшит многих литераторов, а напротив притягивает как гибель: быть убитым, погибнуть или умереть! Быть выпотрошенными как мумии или птицы, быть изученными, изваянными мраморно или чугунно... А там хоть трава не расти, хоть потоп. Роль орнитологов или мумификаторов неизбежна, огромна! + + + Вам и мне непонятна радость орнитолога наблюдать и окольцовывать. Об этом можно написать что-то вроде "Похвалы".         Кстати труд анатомов (патологоанатомов в том числе) почему-то не считается увлекательным. Один американец написал замечательный роман об анатоме, о судебном эксперте. Я его понимаю. И вспоминаю с радостью работу с замечательным доцентом Лубеевым в бывшей фехтовально-гимнастической Школе Красной Армии. (чит. "Аборигена и Прекрасную туалетчицу").         У орнитологов не такая уж плохая профессия: на свежем воздухе часто как и военные, сидят в траве или в камышах, или спрятавшись за мокрую скалу: наблюдают!         А потом записывают в дневник - они наши братья. Только нам интересно наблюдать, спрятавшись, за человеком, а им интереснее следить и изучать повадки птичьи. Никто не понял Багрицкого: он многими не понят и забыт из-за его гурманства, его голландского или фламандского натурализма. А ведь он был поклонником и певцом орнитологов и птицеловов. Я вспомнил о нем в Туркмении и тосковал по нему как по Одессе.         Я тоже похож на птицу, которая залетела на мансарду и не может вылететь.             "И кровь пятнает белое крыло". + + + Маман обидела, бросив: "не любишь труд!". Из-за того, что не поехал сегодня защищать родину в академический флигель. Я действовал четко: позвонил утром в офис и просил передать майору, что плохо себя чувствую и не буду на службе... И это - правда. Подумать только: не люблю ратный труд! Открыла дверь и обвинила. Это упало на меня (как на Ахм.) каменным словом. На живую грудь! Еще... Ничего! ет сетера         Представляю как мои соратники собрались на мансарде. Набились с утра в тесном коридорчике-салоне с овальным маленьким окном. Кто-то сидит на диване - не больше троих, остальные толпятся вокруг столика. Курят, пьют чай, отгадывают кросс-ворд (англ.) Слова, слова!         Или изображают "работу над словарем". Какое прекрасное зрелище: воздух мансарды наполнен разнообразными словами. Они лопаются в воздухе (обыкнов. зрение не видит) от переполняющих их смыслов, валятся на землю (или оседают где попало) пустой скорлупой, везде - шелуха. Семантические поля, леса и так далее! Удивительно красивое зрелище! Приятно догадываться о пользе труда: как зацветут по всей родине словесные сады, как зажурчит вода, как будут люди счастливы от слов. Как это укрепит и спасет родину! Забывается в этот благословенный час труда смысл ратного служения: никель монет, бумага рублей или динариев. Это не шуршит и не отвлекает, звеня от службы. Слава богу.         Жаль что другие не видят их вдохновенной службы.         Если скажут обо мне: он воспел как никто переводчика и офицера то эти слова будут блестеть всю жизнь на моей голове как золотые дукаты!         Моя совесть сегодня чиста: моя праздность со мной и никому не мешает служить и выполнять долг. Майор как и маман думает, что недуг - это праздность. Не понимает, что недуг это щит, а праздность - удел как талант. Праздность печальна если она не заслужена. Если она без вдохновенных трудов. Т.е. если она сама недуг. + + + Приезжал вчера голубчик. Жалкий - немытый, несвежий. В синтетической черной шубе (право - хуже вороньей). Показывал свое ложное аскетическое состояние. Ежился от моей нежности. Повторял: ты смеешься надо мной. Я отвечал: ты встал на праведный путь, ты меня смущаешь... Представь, если б пришел Св. Франциск Ассизский для возвышенной беседы, а его собеседник начал гладить его по шее, целовать в ухо, вести рукой по животу (под сутаной и ниже...)         Ты смущаешь меня как новоявленный аскет и постник. В тебе голубчик как в чистой воде я зрю мои (о Боже!) прегрешенья...         И еще: представь, что пришла б из пустыни наплакавшаяся Мария Магдалина, чистая от раскаяния, а с ней с суетливой или другой нежностью - бывший друг.         Голубчик изображал смущенного и задумчивого. Изображал пластично и убедительно (но не для меня). Доставал тетрадку с записями (выписывал из рассказа Андреева о сумасшедшем убийце, из Карамзина). Моего терпения хватает не надолго, я начинаю робко возражать, не соглашаться с его "идеями". Он похож на размахивающего бритвой - как спорить с ним? Его можно только любить или не слушать его. Слушать его больше десяти минут это - палата номер шестьсот шестьдесят шесть.         Я поступаю как доктор: успокаиваю его: молодец голубчик! Преклоняюсь перед твоими знаниями (обрывки газет и радиобесед), читай и слушай больше, станешь энциклопедистом, просвещенным аскетом и стоиком. Мне унизительно добиваться взаимности от пустынника, просить тела у сокращающего плоть...                         В Рождественский пост! Его пример должен быть наукой... Может и мне захочется подвизаться в аскезе... Ет сетера. Я поспешил успокоить его: что добиваться не буду лестью и мольбой (чувствую, что еще немного и не устоит), наоборот пожелал ему достичь еще большего просветления, очищения и возвышения над всеми. Напомнил об искушениях Св. Антония: не так-то просто спастись! Одной интенции мало. На интенциях, говорят, и ад вымощен. Чтобы не оскорблять дидактизмом просвещенного постника сказал: пора, мой друг! Он: что, уже прогоняешь? - Да-да, иди спасайся. Вежливо, без брезгливости.         Добавил: что люблю неприступных, гордых, чистых, злых.         В дверном проеме (идеальное сценическое пространство) поставил сцену (немного китчевую), когда он надел свою ужасную шубу я произнес: спасибо за урок нравственности и добродетели! Успехов в аскетических опытах! Занавес (дверь закрылась)         Майор это называет: валять дурака.         Французы говорят: фэр ле питр. С тайной грустью и нежностью думаю о всех героях моей огромной пиесы (романа, балета, если угодно). Два дня назад навещал П.Николаича, "профессора" из романа "Абориген" - он занимается обучением и воспитанием в бывшем Николаевском сиротском доме. Он не стареет (я знаю его пятнадцать лет), лишь немного седеет как волк. Ходили пить кофе в какую-то подворотню на Гоголя. Беседовали о флюидах, бане, Москве, о вице-профессоре и другом. Он как маман и майор считает, что надо продолжать "обозную" войну. Его идеал как и тех других - обоз! Сам он тоже устроен "обозно" в Сиротском доме: рядом с кухней и где не стреляют и можно ту слип. Он говорит, что моя полубогемная участь и служба завидны. Что ж, из Сиротского дома видней.         Подлинная полувоенная богема: с тарантайками, музыкой, "обществом". Вот плетется наш обоз - дымят кухонные котлы - опять же: музыка играет - где-то далеко авангард вступил в бой, ждет основные силы. "Чеченская пуля верна!" Потом оставшиеся в живых будут ждать кухню и белье как евреи в пустыне манны с небес. Вот торжественно-лениво Русь-обоз к месту привала, на деревянной дощечке написано "пенсия", сзади остались изумленные немцы, поляки и шведы, остальные народы и государства - без идеала, т.е. без пенсии! Где на земле есть место защищеннее чем мой обоз войны? Кто защитит? К кому примкнуть ища тепла и хлеба?         Где башня? В публичной быв. Императорской? На хлебе и чае спасаться как Федорову? Это, конечно, соблазнительно. Или быть бродячим толмачом - с сумой, по-русски. Побираться у немцев (иностранцев вообще).         Если бы Пушкина не было его надо было выдумать. Это так же "истинно" как и бог Вольтера.         Продолжаю сочинять балет о Пушкине. Даже зимой когда солнце появляется редко и все равно не греет. Пушкин похож (для меня) на декабрьское солнце. Оно веселит, но не греет. А согревает кровь - река жизни. Но наступает время, когда поэт своей кровью как солнцем начинает светить и греть - с весны и до осени.         Можно подумать, что мне пишется от скуки, от безделья. Вот выдумал занятие - "писать". Можно подумать, что это не настоящее занятие. Занятие "шить" или занятие "убивать", или "охранять", "ловить", "развлекать", "сеять", "копать" и т.д. (более двух тысяч занятий наверное существует) - все занятия, наверное, чему-то служат. Главное, чтобы человек не плакал, а там - чем угодно пусть занимается. Мое основное занятие это "искусство", в чистом виде как таковое. А может создаться впечатление, что я - "профессиональный путешественник", т.е. авантюрист или "человек без определенных занятий". Нет есть ремесло - толмачество (=интерпретаторство). Вот хлебное занятие. Всех приглашаю заняться "интерпретаторством" и понять прелесть этого ремесла. "Юноше, обдумывающему житье". "Писать" - это не профессия, это - призвание. Сик!         Улыбаюсь как северный японец, или китаец.         Стараюсь быть достойным и удачливым учеником.         Смотрю узкими глазами за окно. Вновь. Вижу как в первый раз: декабрь с рекой - белой под льдом и льдом - Невой. В письме как и в другом творческом занятии от скуки (музыка, живопись и остальные искусства) есть свои риск де метье. Но их бояться не стоит: нужно лишь досконально изучить (на это порой уходят лучшие или даже все годы жизни) технику, выработать свой прием, тогда не сломаешь шеи или другой травматизм не случится из-за плохой техники. Жаль, что от дидактики мало пользы: тот кто знает тот знает, а другой не поймет. Дидактист сочиняет для себя. Поучает себя как Сократ. Люди искусства понимают какое это тонкое занятие: всегда на волоске от гибели! Да, когда приступаешь к творческому акту, не знаешь - будешь жить или пропадешь.         Надо очень любить это искусство, чтобы посвящать себя ему. Для этого надо действовать без раздумья, без оглядки: чуть задумаешься - уже замерз, уже лежишь с простреленным виском или летишь в пропасть.         Это сравнимо лишь с путешествием на полюс: на собаках. Что там искать - непонятно. Вот это и есть искусство: творят как на собаках к чему-то едут. Что-то влечет сильнее гибели - даже на гибель согласны, лишь бы это увидеть. Хоть несколько секунд смотреть!         В конце концов принято просить у всех прощения. Прекрасная и полная смысла традиция. Или по-русски говоря - обыкновение. Я только что сравнивший себя с мерзнущим но счастливым Седовым вдруг пожелал оглянуться назад, не в прямом смысле, сзади я знаю, что увижу - т.е. за спиной. Нет: в прошлой жизни захотелось приятное, радостное увидеть. Но опасность превратиться в соляной столб меня удержала. Если бы Седов стал вспоминать печку, валенки, пироги и другое - теплое и сытное, то мучительно погиб бы столбом (хотя и так погиб, но, наверное, не как столб). Это уж от удачливости зависит: остаться живым или нет. Но главное - добыто.         "Ценою жизни ты мне заплатишь за любовь!" + + +         Не слышать обостренным ухом той трубы: выводящей и спасающей! Что играет впереди: много ли людей своим слухом ее слышат, многие ли видят блеск трубы?         Завидовать людям, которые живут с закупоренными ушами и с бельмами на глазах? Видеть как горит родной Содом-Ленинград, не жалеть о том, что не убежал во-время с праведниками? А все же человек по слабости или по другим мотивам тянется к спасению. Предчувствие ужаса от этого спектакля: но спектакль доставляет больше удовольствия кому: тому кто играет или тому кто сидит как зритель?         Не знаю, не знаю - почти плачу от слабоумия!         Хватает лишь сил выгнуть крюк вопроса... Ничего: мир спасет красота! Вот утешение и благая весть, как говорится. Я верю: зрелище будет настолько красивым, что все увидевшие спасутся. Любуйтесь горит родной Содом: куст жасмина, пароходы на реке, чайки - все пылает! В огне: библиотека с читателями и библиотекарями, моя академия. В пламени все спасительные пространства, остальные пространства...         Восстань боязливый и посмотри! Даже если и превратишься в фарфоровую безделушку, в статуэтку наподобие соляной в виде офицера или лошадки или попугая: севрской или майсенской мануфактуры изваяньице!         Так себе представляю, трясясь на обозе войны. Сомнение: а вдруг в грохоте моих ратных будней не услышу зова трубы? вдруг не открою на стук ангельских рук? вдруг по своему неразумению с ангелом лягу спать?         С моим полуязычным народом сгорю, защищая Содом. + + + Пока спасаюсь в бывшей моей Императорской публичной библиотеке - напротив Катькиного сада.         Д.В. думает, что останется в веках благодаря Митиному журналу, статье о читательнице Щ., которая любит курить в кровати, благодаря радиобеседе о писателе Харитонове...         Аминь, аминь глаголю вам: останется за то, что помянул украдкой Катькин садик как "приют сладколюбцев", как "чахлый скверик"... + + + Вот нелепый страх: превратиться в блестящую безделушку из фарфора. Чтобы можно было поставить в салоне или в кабинете как память обо мне.         После того как сгорит родной Содом.         А может не сгорит? нет, наверное, сгорит. + + + Кроме высокой дружбы с гранд-дамами как лучшее время припомню приятельство с хореографами школы "Мата Хари". Люди искусства! Признаюсь, что к одному из них, подполковнику П. я охладел после казалось бы безобидной фразы, даже не фразы а неправильно произнесенного слова, он как-то сказал мне: "ты как лингвинист ет сетера". Такой замечательный человек! какое разочарование! Я был поклонником его искусства... Теперь, когда я узнало том, что Нижинский был дремучим и необразованным человеком, что не мешало ему танцевать, я спокойнее отношусь к таким нюансам... Но тогда это сыграло свою роль: я охладел не только к подполковнику П., но и к балету вообще... Сейчас я смотрю как Блок "проще"... + + + Вспоминаю о недавнем вечере в бывшем Императорском географическом обществе:         в общество меня зазвал мой приятель - полковник медслужбы, знаменитый путешественник Евгений Иванович. Он представил меня как офицера и большого любителя географии.         Добавлю о Е.И., что этот христианский офицер начал свою офицерскую службу в тюрьме как доктор Гаазе и уже более двадцати пяти лет дружит с Ф.Ф.: вот пример дружбы! Они познакомились четверть века назад: Евг. Иваныч был лейтенантом медслужбы, а Ф.Ф. младшим сержантом... Если бы Президент страны узнал о такой трогательной дружбе, то наградил бы их орденом. Е.И. устал от мира и собирается в монастырь. Я сказал, что тоже может быть (со временем) при монастыре устроюсь: вне церкви нет спасения.         Да: на вечере в Географическом обществе я еще раз убедился, что искусство не только на скалах, в пещерах и туалетах, не только в казенных домах, но - везде.         Так в бывшем обществе я был очарован пением пьяных дам! Веселые географические дамы пели такие песни: "поедем мой милый кататься" и "ах миленький ты мой", многие другие.         На этом же вечере познакомился с Марком Александрычем, замечательным хранителем древностей из Эрмитажа, великим этнографом, закончившем в свое время хореографическое училище при МГБ. Не скрою, что мне приятно было встретить человека искусства, который не совсем еще забыл немецкий язык. Я признался ему, что надоело защищать родину, хочу целиком посвятить себя искусству и праздности. Он услышав это ужаснулся: думмхайт, майн фройнд! Служите, служите и не думайте подаваться "на гражданку". Он начал описывать все ужасы "мирной" жизни, где люди буквально гибнут за место под солнцем, где процветают пороки, где по словам поэта: "торжество злодеев и гибель правых". Я подумал: мой майор Владимир Викторович не обманывал меня... "Вы что хотите на соломе спать? - продолжал Марк Александрыч. - Вам изменит жена, друг уйдет к другому и так далее". Раз там так опасно, то я пожалуй буду защищать со всеми до пенсии. "И потом, юный друг, какая разница от кого получать... (бранное слово) - от полковника или бабы! Там тобой бабы командовать будут!"         Какой позор: хуже "Гуляй-Поля". Баба без пистолета, в платье с брошкой, дешевыми бусами, в стоптанных туфлях будет давать мне распоряжения... Какой срам! Я не переживу. + + + Аминь, аминь глаголю вам: читатель пришедший ко мне в надежде услышать откровений и исповедей услышал их, утешился и насытился. И успокоился.         За это он прощен и помилован будет. Истинно говорю вам:         блаженны те читатели, которые не уверовали в меня как в фарфоровую безделушку в виде попугая или пляшущего и веселящегося офицера, ибо они во мне человека узрят!         блаженны читатели, не поклонившиеся мне как статуэтке из фарфора ибо они полюбят меня и прощены будут вместе со мной!         блаженны читатели, которые поверили мне ибо спасутся вместе со мной от улавливающих и расставляющих!         блаженны читатели, которым терпения достало пройти со мной весь путь ибо им уготован отдых. Сладчайший!         Блаженны вы мои читатели первые и последние, не отвернувшиеся от меня в стремные часы, но пускавшие меня в свой дом и сад, истинно говорю вам: ваши имена уцелеют на скрижалях и слава ваша пребудет во веки веков ибо вы есть соль искусства. Аминь. + + + Антонэн Арто любил сочинять письма. Мне кажется это признак возрождения жанра. Не попробовать ли и мне себя в эпистолярном жанре?         Рассуждаю как в Лапландии: холодно! Майор дал мне два дня "освобождения" (трогательны эти атавистические термины "освобождение", "Юрьев день". Не ропщу, а пытаюсь рассуждать философски о словах вслед за моим учителем Витгенштейном). Я представляю жалкое зрелище: "освобожденный", замерзший. "С трудом шевелятся мозги", как у Блока. Звонил дружок (я ему не даю "отставки" как это было принято при французских дворах. Пусть звонит, иногда приезжает. Как-то совестно прогнать человека: бывшего голубчика. Он несчастный как и все остальные). Звонил и просил прощения (сик!). За то что не уступил, не кормил плотью. (Наивный: думает я буду завоевывать его, опять брать на содержание.) Говорю ему: Бог с тобой, совершая подвиг. Получишь воздаяние. "Да брат мой от меня не примет осужденья!" + + + В огромном окне быв. Императорской библиотеки вижу ветки сада и зимнее небо города.         Сбежал на короткое время со службы и укрылся в огромной зале библиотеки.         Проклятый журнализм: фердамтес журналисмус! так и тянет к исповедальности как Руссо как вечного А.Жида и как художницу Мари Башкирцеф!         Молчите я никого не писал. Кстати был вчера с дружеским визитом у И. Он - героический майор и философ, но не чаадаевского настроения а другого. С этим героическим офицером меня связывает долгая дружба и взаимная приязнь несмотря на частые разлуки. Он является исключительным дадаистом, несмотря на свой внешний демократизм. Он тщательно скрывает "голубизну" натуры, по "теме" мы никогда не говорим и это - хороший тон. Несколько раз заставал у него молоденьких матросов.         Его дадаизм проявляется сейчас в написании диссера на философические темы. Кажется он исследует этические и моральные проблемы личности.         Пили шампань и беседовали о разном. + + + Приезжал голубчик (подлый! незабвенный!), читал мне "Чистый понедельник" Бунина. + + + Я ощущаю в редкие минуты просветлений состояние человека "до изгнания" или "до падения". И вытекающие (или не вытекающие) противоречия: с одной стороны - тайное и явное желание "пасть" и испытать блаженство "свободного падения", полета - пусть ценой жизни. Такое страшное желание. С другой - радость по-прежнему спасаться во флигеле академии, на мансарде со всеми офицерами и вольнонаемными как в ковчеге. Наш ковчег с офицерами и вольнонаемными не должен утонуть в пучинах стихии, а должен прибиться к горе, где мы спасемся и будем как в сказке: жить-поживать и добро наживать. Только безумный может отвергнуть такую перспективу - такое великолепное избавление! Когда "гражданские" за их грехи и злость и преступления должны погибнуть в потопе или от другого катаклизма. Откуда во мне это безумие - это маниакальное состояние? В Страшный мир, в Страшный мир! как в Москву, помните? Из-за моих почти перманентных настроений: "отпустите в отставку" я и впрямь слыву слегка "ненормальным", даже это "слегка" относительно: потому что есть буйные, а я тихий. Я под сурдинку прошу: майор, отпусти, а майор? Но меня держат как безобидного, не алкоголика (даже воинственного трезвенника), еще не утратившего навыков и умения толмачить, хотя в нашем ковчеге таких сколько угодно. Раз попал на ковчег - спасайся со всеми!         Если бы даже мои начальники узнали, что я "тайно" сочиняю, что я "тайный" писатель, то и это бы не послужило веской причиной для признания сумасшедшим. Стали бы смотреть на меня как на "фу де виллаж" (деревенского дурачка).         Признаюсь, что когда я бываю "в миру", то не понимаю, что там происходит. Вернее: впечатление странности и загадочности присутствует всегда. + + + Одна надежда: плыть на корабле дураков вместе со всеми и не изображать из себя "умного" (т.е. по словам майора: "не валять дурака"), плыть до тех пор пока не сядем из-за нашей дурости на мель, а там - надежда на спасение. Или: меня ангелы выведут из Армии и я устроюсь жить на писательскую слободу, на дачу, там тоже ковчег искусства.         А пока надо воевать и героически обороняться. Арто, наверное, прав, когда пишет: писательство похоже на свинство (фр.). Неприятно читать такое, но что делать. Чего ради читателя не перенесешь! Даже тринадцать лет в Иностранном легионе.         Думаю о Блезе Паскале и его "мыслящем тростнике". Я предполагаю, что дефиниция или статус "литератора" так же способны защитить меня (от людей, от жизни) как и статус "сумасшедшего", статус "офицера". Иметь несколько статусов - непозволительная роскошь, хотя прецеденты были. В жизни без определенного статуса нельзя обойтись, иначе это будет не жизнь а иждивенчество. Спасаться же в разных местах, напр.: во флигеле быв. Медико-хирургической академии, в зале быв. Императорской библиотеки, в сенакле мэтра - это тоху-бовоху! Т.е. суета сует. Томление духа. Одни перебежки: как будто это не человек, а заяц!         Как будто он не мыслящий тростник! Страшно состояние человека, который держится за пустоту места и воображает, что плывет на ковчеге. + + + Оторвал последний лист календаря - розового, присланного из Финляндии в подарок. Так вот: убрал пустой календарь своей рукой со стола. Надо пытаться жить в "новом" году. Что-то он готовит, как пить дать!

Продолжение