И финн: Роман. Тверь: KOLONNA Publications, 1997. "Тематическая серия", вып.2. Обложка: Владимир Казак, Дмитрий Федоров. ISBN 5-88662-008-X Послесловие Дмитрия Кузьмина. Впервые - "Митин журнал", вып.51-54.

+ + + Когда-то я задумал написать роман о Пушкине... Потом понял, что получается не роман, а балет. Потом увидел, что это больше балет о себе, чем о нем. Разве это справедливо? Те, кто захотел увидеть разоблачительное или целительное о Пушкине, ошиблись вместе со мной. Увы, увы.         Горе тем писательницам, которые пьют водку и курят в постели, которые повторяют вслед за некоторыми писателями: мы сбросим с парохода Пушкина, мы разрушим его и в три дня построим. Такое в безумии своем говорят.         Горе вам, не пускающим малых сих ко мне смотреть и слушать, которые говорят так: не ходите к нему - там опасно!         Они представляют меня как безумного: похожего на офицера, спустившегося с чердака службы и переодевающегося под Офелию, сплетая венки и бросая их в Неву, или в костюм Принца Датского облачаясь любящего задавать вопросы. Сам же защищает на мансарде свою душу, свое отечество единое и веселое. Прочь, прочь идите, ибо - свято место любви! + + + Хочу поделиться одной радостью - сегодняшней!         Известный исторический офицер Компот вернулся из Москвы и сказал мне: привет тебе от А.И.!         Я смутился и спросил: что не забыли меня еще? - Еще бы, говорят, что ты какой-то балет нашумевший поставил. (в салонном коридоре было людно от офицеров, выслушивать комплименты - приятно, но и неловко, я поспешил уйти, смутившись и улыбаясь. Нота бене: А.И. - Александр Иванович - знаменитый московский офицер, любитель искусств, в прошлом поклонник моего дарования). + + + Останусь ли скалой, когда волны безумия накатывают, покрывают, шумят. А читатель мой, сухой на берегу сидит: плачет и смеется...             Истинно говорю вам: кто в воду не бросится - вымокнет, сухим не останется. Тот, кто смело ныряет - живым из воды выйдет, и одежды его (ризы) солнце высушит. В конце концов попрошу прощения у моих читателей. Так принято. Вместо того, чтобы их исповедовать - сам приношу исповедь. Ищу возле них утешения.         Спрашиваю читателей, сею сомнения (вместо разумного ет сетера!).         Вместо того чтобы врачевать их читательские раны и язвы - обнажаю свои и прошу бальзама.         Вместо того, чтобы щедро одаривать моих читателей - их подношения принимаю со слезами благодарности и говорю в сердце моем: рука читателя да не оскудеет! + + +         В бывшей Императорской библиотеке наступил долгожданный вечер и зажглись хрустальные люстры.         Увы есть среди читателей (а не только среди писателей) маловерные, нетерпеливые, боязливые овцы.         Когда в моем произведении как в балете поменялись декорации: когда пейзаж стал напоминать пустыню - многие стали роптать. Куда завел он нас? Где обетованная земля? Зачем он вывел нас из плена? Там нам было неплохо - о теплая неволя! О страна фараонов!         Истинно глаголю вам: позавидуете тем, кто не умеет читать - ходящим во тьме. Ибо вам "свет" темнее и страшнее их "тьмы". Те своим сердцем меня поймут и узнают всю правду о Пушкине, обо мне, о себе и о другом!         Роман мой есть балет ожидания и только терпеливые и уверовавшие в меня выйдут из пустыни, не умрут от жажды и усталости - для них упадет сладкая манна с небес и насытит их. Аминь. + + +         В библиотеке мне было видение: когда я писал в относительной тишине залы, вошел мой любезный друг Иван. В обличьи гражданского мужа и немного пьяный. Он стал отвлекать меня от размышлений и вести себя развязно по своему обыкновению. Я про себя сказал: с нами крестная сила! Он исчез. Но заниматься я больше не мог - собрал свой нехитрый скарб и ушел.         Было и другое видение: один писатель явился мне в обличьи читателя, возносил меня на высокую гору и показывал золотую заплату, говорил мне: хочешь такую? Легион писателей мечтает о такой - служи мне и получишь яркую! Я усомнился и спросил: и мэтр мечтает?         - И Мэтр! Тогда я ответил: уйди прочь, ибо сказано: не искушай без нужды! А яркую заплату приличнее мэтру носить чем ученику его.         (сказав это я перекрестил его: читательские светлые одежды вмиг исчезли и он остался со своей черной бородой, кажется хвостом, другими противными атрибутами и в одежде писателя со слободы). + + +         В минуты сомнений и мучительных раздумий о слове пока звучит флейта и барабан службы, я обращаюсь в своем сердце к Нахтигалю:         - о нахтигаль неба и земли, певец всего сущего! как петь мне тебя, безголосому? я ли прославлю веселое твое имя, убогий потомок безобразных чухонцев?         Но не как я хочу, а как ты + + + Не Гамлет я задающий вопросы и не Офелия венки сплетающая и бросающая!         Не верьте веселью военного маскарада: где я с моими братьями - пьяницами и сенеками - защищаю рябины и кусты во флигеле бывшей Императорской академии под музыку майорской балалайки!         Увы, увы лицедействующему и переодевающемуся.         Но скидываю свой пиджак военный с шитьем и звездами и пуговицами и петлицами. Шинель суконную и шапку овчинную тонкорунную и штаны зеленые с кантом красным тоненьким. Надеваю свой халат махровый - сине-белый - с брошкой серебряной и кальсоны голубые и носки бирюзовые...         Мне долг повелевает петь!         Как завещано, как написано. Я ли от счастья моего и прав моих за чечевичную похлебку отрекусь? Голубчика ли милого лаская ему я говорю: ай'м сорри, тойбхен, поезжай к себе: тебе время - цвесть, а мне - петь! Читателю моему ласковому, пришедшему смотреть меня и слушать, говорю: тебя ли сироту обижу и оставлю? за тебя перед нахтигалем предстательствую, покрова прошу, танцуя и славословя. + + +         Думаю в тиши службы: а может лучше по-английски уйти? не прощаясь? Боюсь, что не получится. Сцена ухода в "страшный мир" не должна походить на побег. Нет! Это мне видится сценой "избавления": с ангельской (или архангельской) трубой и всем сопутствующим торжеством...         А пока: готовить себя к выживанию среди "граждан" мира. Заниматься аскетическими опытами: поститься, молиться. Все желающие мне "добра": маман, Павел Николаевич из быв. Сиротского дома, майор - пугают меня хлебом и водой, соломой! Будет мол несладко и жестко, тебя будут обижать. Они почти добились своего: я напуган, я раздираем ужасными сомнениями.         С веселым именем авось не пропаду?         А пока: дочитать роман Клода Симона "Дер Винд" (мне очень понравился его другой антироман "Дер Грас") и написать крохотное эссе о Арто (я тащусь от него, как сказал бы Майкл).         Вот что он пишет, пар экзампль: человек владеет собой лишь в минуты озарений, но даже и в такие минуты полностью себя не достигает (так примерно, фр.) + + + В день субботы: без анестезии и допинга смотрю на маятник, в усталой голове - календарь.         Вижу еще: зимний Катькин сад черно-белый.         Не вижу: начальствующего курбаши (простите великодушно плеоназм - "курбаши" - начальник по-персидски) и других обороняющих(ся).         Вот мечта: уйти в искусство (балет - или верлибр - не все ли нам?). Так мечтает усталая офицерская голова, задумывающая побег, а руки в это время спеленуты по швам как у Лазаря.         Когда я "владею собой" - в минуты редкие, по Арто, то поражаюсь своему маниакально-депрессивному психозу: желать расстаться с Армией спасения, оставить праздность и салонность службы, всю полувоенную богемность... Здравым (редчайшим умом - рариссимо!) холодно и зло бросаю себе: что ж иди в труды, заливайся там слезами в юдоли... ет сетера - в подобном роде...         Нет - "нетерпенье - роскошь". Надо досидеться, дослужиться до "трубы", до "гласа" на мансарде службы! Не забываю тютчевских заветов: куда спешить? к чему стремиться? Кто может сказать в минуту озарения как Арто и я: вот он я, поймал наконец себя! Это "я" подобно жар-птице сверкающей как яркая заплата. Сам себя держащий в руках - разве это не сьянс-фиксьон (сайенс-фикшн)? Не предел желаний? Имеющему себя кого искать: какую любовь, какую родину? Вот она: здесь - Флоренция моя вероломная, зюсес хаймланд.         Беда когда она раздроблена по разным местам: родина как любовь только в единстве! Когда есть табель о рангах родин-привязанностей, подобие иерархии - разлад и распад! Если догадался где искать: т.е. смутно почувствовал ее приближение - в себе-душе, которая объединяет... То - блаженство! Предвкушение совершенной радости.         Если и потеряно здоровье, затраченное на путешествия в поисках ее-себя "сокровенного" - не беда. Значит "вечный покой" - родина не за горами.         Записываю на бывшем Царскосельском вокзале. В день Рождества предпоследних христиан и последних - вернулся из кирхи и сижу в Зале ожидания. Жду.         Кстати Анненский когда-то умер от усталости на этом вокзале. А я еще живой! Вот сенсация.         Сколько народу умерло - уму непостижимо. + + + Повторяю: везде - гильдии, цехи, организации! Куда пойти? Где поселиться жить, когда дома нет, а есть лишь видимость. Куда устроиться для приличия? Всюду брань и распря - легионы и рати. Заставляют танцевать и носить мундир. Подписывать какой-то манифест.         Кто-то так и хочет подтолкнуть меня к соломе. Что ж упаду на золотую! Авось и не разобьюсь о мягкую! Как хорошо: все лишние и остальные отвернутся - кому интересен скучающий на соломе, рядом кувшин с водой и кусок хлеба? Отдыхай путешественник!         (некоторые скажут: от гордости, другие - от "хуже гордости", третьи промолчат)         Мои читатели не отвернутся от меня, а как волхвы увидят звезду в небе и она их приведет ко мне. Они застанут меня в ночи лежащим одиноко на шуршащей и слушающего соловья. Начнут кланяться... Я скажу нестрого: читатели, читатели! не мне кланяйтесь, а соловья слушайте. + + + Посудите сами: легко ли мне защищать со всеми во флигеле бывшей императорской? Знаменитый офицер Компот рассказывает о своей полной подвигов экзистенции...         Его рассказы правдивы как холст жизни - чистый и серый. В них: ежедневность сортиров, немытые женщины и пьянки, в основном действие происходит в пустыне.         Сегодня я услышал такой эпизод:         пошел в тумане на толчок из-за скверной еды: водки и кильки в томате... Вдруг - чья-то морда в полуоткрытую дверь! просовывается бесцеремонно... Прямо к моей морде! Я тут же отрезвел: понял, что это обыкновенный верблюд.         Другой эпизод: пошел в этот же ужасный деревянный сортир и уселся там. А в это время пришла какая-то офицерская жена. Стучится в дверь и в щель смотрит: есть кто? Увидела Компота и стала в нетерпении ждать. Мне стало неудобно, что женщина там стоит и ждет. Ей надоело ждать - она со всей силы ударила ногой по дверце и ушла... (действие происходит в Янгадже - Долине змей)         И еще: Компот долго не мог понять откуда исходит неприятный запах в гостинице пустыни. Потом до него дошло: пахнут бедные подолгу не моющиеся женщины. Он добавил: попади туда К. (Николя Евгеньевич, известный своей чистоплотностью офицер) и тот бы опустился и стал дурно пахнуть.         Рассказы Компота резюмированы мною на, как сказали бы немцы, хох руссиш: если бы я написал их на сленге, то последние и верные читатели отвернулись бы от меня...         а пропо: один писатель хвастался, что он видит себя в роли фильтра, на решетках кот. остается вся грязь, зато читателям - все чистое. + + + Вот новость: в нашем флигеле выделили новую комнату для обороняющих(ся) офицеров. Курбаши послал туда "колонистов" (как Ермака в Сибирь) из Дениски, еще одного безымянного молодого офицера и меня. Адьо мансарда под круглой зеленой крышей!         Мне не хочется, чтобы читатель был таким же нетерпеливым как я. Когда Компот вспомнил еще один эпизод, мне подумалось-вскричалось: куда уйти?         А кто станет рябины и кусты защищать, кто тысячелетнюю государственность надежно охранять? За защиту дряхлой Президент московский мне исправно рубли (динарии) платит.         Замучила меня как Анненского совесть.         Ведь в служебные минуты я думаю не о защите! Каюсь. Не о старухе-государственности... Не о подвигах в ее имя мечтаю и сокрушаюсь...         Думаю о своем! Балет о Пушкине превратился в "Жалобы чухонца"!         Ничего, читатели, отдохнете и вы и я... + + + Вряд ли я стану добрее на золотой мягкой и шуршащей соломе. Озлобленнее смотреть буду серыми глазами как из омута нечистая сила: обиженный и брошенный. Полуголодный. Несправедливый.         Слезы разбирают как двадцатитрехлетнего Карамзина в Париже: на кого я стал похож!         Вот в предчувствии соломы плачу: всех презреннее, м.б., сижу на Мойке и плачу у Юсуповского быв. дворца, у театра Осиповны...         Наверное, все мои откровения мне вреда больше чем пользы принесут... Лучше бы скрывать, таить!         Пьяная читательница-писательница скажет, дымя сигаркой в постели: какой жалкий! в каком рубище поет!         ах, читатели, расходитесь по домам, не слушайте, что пою. Читателям завидую: они добрые, красивые, сильные, хорошо одеты! Иногда готов молиться на читателя как на идола! Да, читатель - мой кумир. Ради него чего не сотворишь!         Но: не превращу его в истукана и не разрушу. А буду любить как живого, как трепетного. + + + Иногда у меня самого такое желание: снять писательскую одежду (рубище) и притворившись читателем пойти куда-нибудь и со всеми радеть. + + + Во флигеле сижу утром еще свежим, нежным. Кошки во дворе кричат. Как будто нет миражей и я не в пустыне, а... не знаю даже где. Тишина! Меня тоже не слышно. Я не проповедую - не к лицу мне эта роль. Хотя флигель - это настоящая пустыня! Вам редким, кому хватило терпения дойти до этого места, открываюсь: мне милее всего тишина изначальная. Нет лишних звуков, которые мешают и все портят.         Давайте наслаждаться этой тишиной: открывается слух души и слышится музыка недоступная земному уху. В пустыне службы, где томлюсь и куда со мной забрели мои читатели им будет голос искушения.         Он скажет: видите серые камни пустыни - вот куда он вас завел. Вы все погибнете здесь с ним. Мы предупреждали вас: не ходите с ним - опасно. Зачем за таким жалким побрели!         И еще: бросьте его среди валунов, ищите дорогу назад! Мы вас писать научим и обещаем забвение: отмоем ваш стыд! (что есть для читателя более сладкое чем обещание "научить писать" многие соблазнятся!)         И еще голоса будут добавлять: писатель должен быть прекрасным и юным (возраст земной исчезает) как Иосиф как ты, несчастный читатель, обманутый им! Его даже голубчик не хочет любить и предпочел стать постником и аскетом, сокрушающим плоть. Оставьте одинокого, не дарите ему любовь - сокровенное сердца. Отнимите у него родину! + + +         У читателей, даже самых преданных как Петр, как камень! могут появиться сомнения и в пустыне: голодным могут привидеться бледные цветы очарования миром... + + +         Что говорить о читателях моих усталых если я сам еле жив и вокруг меня роятся бесы с предложениями и искушают меня. Как на такого слабого меня надеяться: князь (президент) Мира приходи сейчас - предлагай мне и показывай все - не устою! Приму его иллюзии, миражи за правду, а от моего истинного отрекусь как от химер. Горе мне! Увы увы.         С трепетом признаюсь: такое говорю в бреду флигельном: "что я пастух читателям моим?" пусть пасутся мирные... И другое отвратительное, циничное... Как раскалено все кругом: и совсем второстепенно: от чего это - от огня или холода. Вицеральный страх хотя нет никого кого можно бояться - но есть наверное "животное" которое сидит во мне, страшное как на гравюрах, неужели оно сожрет меня? Нет никакой защиты? Душа-цветок погибнет в его внутренностях, искромсанная от его зубов?         Притворится мертвым у камня? Может не съест? + + + Сижу у окна быв. Императорской библиотеки: любуюсь остатками догоревшего дня... Он тянулся, тянулся... Но вижу золотое: редкое, в прошлом-будущем - в себе - жажду трат! Жду путешествий и раздариваний: хорошо, что есть кому дарить. + + + Приезжала Рая, добрейшая меценат из Финляндии, привезла много подарков: кофе "Золотой мокко", прекрасного чаю для моей коллекции, франц. одеколону и множество других вещей.         Я исповедовался ей.             Как пустынник. + + + Такое сомнение закралось в душу: способен ли я защитить родную клюкву и древнюю рябину от полоумного студента с топором? Он и меня прибьет - как оказавшегося рядом, как Лизавету - топором. Разве это мое призвание? моя функция в экзистенции!         Холодеет кровь в этой пустыне: от скуки! Нет перемен, но что-то готовится, замышляется.         Курбаши придирается ко мне мечтательному, который в душе сочиняет балет! Он заставляет выполнять всякую дрянь под видом защиты.         Я как потомок чухонцев готов молиться деревьям, клюкве и духам, которые еще уцелели в воде. + + + Снег падает в пустыне: смотрю за окно. Один. Соратники ушли обедать. Тишина. Кого благодарить за все?         президента московского? президента финляндского? или премьера шведского? или курбаши? или читателя?                 ума не приложу. Моя свободная мечта сегодня: отказаться от мест и занятий!         (как говаривал Михаил Алексеевич) Случайно ли прочитал сегодня на службе в пустыне отрывок из письма Достоевского к брату:         "подал я в отставку, оттого что подал, то есть, клянусь тебе, не мог служить более. Жизни не рад, как отнимают лучшее время даром. Дело в том, что я, наконец, никогда не хотел служить долго, следовательно, зачем терять хорошие годы? А наконец, главное: меня хотели командировать - ну скажи, пожалуйста, что бы я стал делать без Петербурга. Куда бы годился?" + + + Сидя в пустыне быв. Императорской, вечером, под люстрами как в оазисе, предупреждаю читателей: не дремлите, не считайте ворон, как русские говорят! а то весь балет проспите... не заметите главного, а запомните только мою плачущую или веселящуюся фигуру в пустыне...         Хожу я не прямыми путями как праведник: а как придется - то иду как слепой разумом по теплому лучу сердца то как несчастный бессердечный ориентируюсь на холодный Север ума. Вот абстрактное неблагополучие: несогласие "сердца" и "ума". Но повторяю: хоть так! все равно стремлюсь к чему-то что смутно блестит: то золото души для одарения ближних. + + + Блуждая по пустыне наткнулся на юрту несчастной оставленной жены. Она грустно сказала: мой Муж и жених почто оставил меня? Ее безыскусный упрек тронул мое сердце (до этого меня расстроил курбаши, упрекая нерадением к защите). Я отвечал:         многотерпеливая жена прости Господина и писателя твоего я странствовал везде и изнывал и мне было несладко когда искал Первую любовь по завещанию!         После ласк в ночи жена спрашивала у расслабленного:         кто утешал тебя? Я отвечал: не печалься, жено, бывали и утешения редкие, но не тебе исповедуюсь дабы не помрачился твой слабый разум...         Когда я говорил ей откровенно, что к блудливым женам и девам непорочным не приступал я ради утешение она сомневалась и не верила...         Если б я сказал, что ласки брата были слаще мирра и вина, удивилась бы и не поняла. И не поверила бы!         "Видишь я пришел и я с тобой жена моя! Не печалься".         "Не уходи", просила земная. + + + И еще я обращался к ней в сердце своем: "радуйся жена ибо спасала ты писателя твоего. Несчастный и жалкий голубчик мыслит в гордыне своей: он страдает без меня как в пустыне, он погибает. Я спаситель его.         И еще смешной дуралей говорил о Первой любви: он де с Нащокиным спал и с Пушкиным целовался и был несомненно голубым!         Я отвечал: что клевещешь о гармоничном! Не суди о Веселом имени по себе. Не уподобляйся безумным гордецам, которые говорят: мы - избранные, мы - голубые! ибо похожи они больше на негров, которые говорят: мы - негры! у нас белая душа и красная кровь! белый цвет - цвет смерти! и другое немыслимое...         Не говорите как другие: он карабкается выше... К яркой заплате! Опомнитесь: и с моего места око мое насыщается зрением а ухо слушанием.         Что болтать о пустом в пустыне. Силанс! + + + И сегодня ездил к финбану защищать от неприятеля рябину. Какая кажется проза: в комнате номер восемнадцать оборонять старуху родину! Какая кажется обыденность: как труд продавца, летчика или звезды! Некоторые скажут: подумаешь!         А мне так не представляется: я приглашаю всех открыть торжественность и трудность этого занятия: ежедневная оборона (не сомкнуть глаз!) от какого-нибудь врага (особенно варяга!). + + + Мне опять был голос в пустыне. Он твердил в который раз:         оставь сомнения и флигель, не защищай! исполнись волею моей - иди в мир к остальным людям!         Я со страхом отвечал: в страшный мир? Неужели пробил час? Оставить священное дерево - рябину? (мы финны сохранили несмотря на лютеранских пасторов привычку поклоняться священным деревьям) Рябина меня защищает от козней - больше чем я ее! Защита - это как религия, т.е. ежедневное педантичное занятие, это - ритуал! Пусть я хуже других защищаю, но привык! как сказал наш финский поэт Блок "я пребывал в служенье много лет" (комментарий а ля Паунд: Шкловский считает Блока цыганским поэтом. Кто рассудит нас?) "что ни один не ведал гений / такой свободы как обет моих невольничьих служений" Я лежал в пыли среди камней службы пока страшный голос с неба призывал меня к другому служению. Я лепетал уткнув голову в мягкий пух травы и твердил как заученное замкнув руками слух: майор Владимир Викторович не отпустит раньше срока - ведь я офицер мирный! не пьянствую, прихожу ежедневно как немец - пюнктлих! на защиту.         За оборону от шведов и поляков Президент прибавил с этого месяца еще пятьдесят динариев! Когда стану слепым и глухим, совершенно непригодным для защиты - буду состоять в инвалидной команде! Мне, наконец, по душе этот маскарад: переодеваться толмачом и исполнять высокое предназначенье (не забывайте Бодлера! книга "Раздетое сердце")!         Оставь ученика - есть более достойные! Да и жечь то я не умею...         Но голос день ото дня твердит все настойчивее: освобожу от маний и фобий, обета, данного Президенту. Научу жечь! + + + Как еврей по-прежнему жду чуда и ищу как грек красоты. Под хрустальными люстрами быв. Императорской (мой оазис!) спрашиваю себя как врача: мегаломания очевидно... галлюцинации от чтения календарей! Мании и фобии задушат ленивого, рожденного для молитв и сладких звуков.         Надоел карнавал: венецейской военной жизни мне значение ясно! В том "мире" гражданском много конечно вурдалаков, по слухам - кто знает определенно? - чертей и домовых... Но и во мне их не меньше: пусть древняя языческая нечисть выходит из меня и борется с ними - авось очищусь!         Но как написано: от судеб защиты нет! + + + Усталые читатели уже не верят в развязку (кровь) и спят. Слабые, неужели не можете немного пободрствовать, когда срок приближается и писателя вашего будут от дерева отлучать из-за тайной любви к искусству и изгонять в страшный мир!         Картина: в коридоре службы молодые офицеры пытаются вычислить число зверя (Спортлото) и получить денег. Другие пытаются угадывать слова из газет. + + + Сижу под зимним солнцем Публичной библиотеки: свет хрустальный люстр согревает меня... Сижу у окна за ящиками каталога: как в пустыне под хрустальным солнцем, да... А за окном - зимний Катькин сад. Что сочинить о нем? Пошлейшее стало место, как будто тайна исчезла. Вот опереточный Монмартр: неуютное и неинтимное место! Несмотря на холод живописцы притащили продавать картинки: так и писатель ваш человеческий в минуты нужды потащит продавать или показывать свои сочинения. Да минует меня чаша сия!         Нельзя видно избавляться от дохристианской нечисти: она своя домашняя и привычная - почти родная: она меня защитит! Эти лешие, кикиморы живут во мне и стерегут как домовые: кто подойдет ко мне как к омуту или к лесу как к нежилому дому: те завоют, завизжат, повыпрыгивают из меня...         Пусть гости ужаснутся и убегут с воплями.         (так рассуждал потомок убогих чухонцев, завернутый как многие в спасительную мягкую вату обскурантизма). Как хорошо - вернее не хорошо, а весело, не зная многого, "просто" жить, т.е. повинуясь лишь невеликому перечню долгов. Как эти офицеры, например. Они осознали свой долг "защищать" и служат без особой печали во флигеле... И надеются так продолжать "до скончания живота". + + + Мне, затерявшемуся, среди руин города, слышится голос. На него надо выходить. + + + Блуждая по той же ледяной пустыне набрел на юрту, из которой вышла покинутая жена и сказала:         здравствуй князь! взойди сюда и раздели мое ложе. Как отказать! повинуясь природной уступчивости, пошел за женой. "Давно ты не спал со мной, Господин мой. Я уже устала ждать".         Мне казалось, что я снял одежды положенные пустынникам и ласкал вакханическую жену сухими перстами... И целовал ей грудь и говорил тихо: редкие ласки женщин Рубенса насыщают нас пустынников как млеко и мед!         Она была любезной и щедрой: ... В ночи кричали дети. Голос ребенка: я убью тебя. Почему лежишь с матерью моей?         Я отвечал на голос: сын мой в грехе рожденный, радуйся! Ибо мать твоя спасает писателя твоего в пустыне и похожа она не на жену блудливую, а жену спасающую от блуда. Грехом своим грех попирающая! + + +         Я лежу в моей кровати среди камней пустыни: мне хорошо и тихо... Мне думается: скоро - двадцать третье февраля, годовщина встречи с голубчиком! "Годовщина встречи": невольно представишь себе торжественное что-то - люстру или мраморную скамейку в метро, лестницу или беседку, на худой конец, деревянную лавку в публичном саду... А тут надо - а ля леттр! - спуститься в полуподвал туалета на Мойке, напротив квартиры Пушкина, т.е. не строго напротив, а чуть поодаль, наискосок, через мост...         Обещаю себе (и всем) окончательно бросить голубчика, никогда не любившего мой балет! Не знаю только как проститься. Но узнаю! и все узнают. После нескольких попыток разрыв все-таки произойдет. Жаль, что привыкли жить не торжественно, а впопыхах и торопливо. Разве можно так достичь Лебенскунст! Я произнесу - во время одной из заключительных сцен - формулу вроде: прощай, голубчик, ты мне вечно мил ет сетера. Важно почувствовать его настроение, подготовить его... чтобы все разразилось вмиг: как гроза... Сначала все будет сгущаться, душить и давить до изнеможения... Потом: всполохи молний - во все небо (воображаемое) сценического пространства: вокзал, моя прихожая ет сетера. Красиво, страшно!         А потом: дышится легко! Свободно. Редко: О!         Я подозреваю, что при нынешних отношениях, когда чувственно я от него не зависим, но все же зависим: такие воспоминания! Нужно еще более сильное чувство, чтобы победило это - прошлое... Он понимает! Его видеть иногда - мне приятно. Пусть даже немного больно. Ему интересно сохранить какой-то статус при мне: статус "друга"... Этого я не хочу: зачем он мне восковой фигурой "друга"? Хватит ли у меня сил оставить его совсем? Я все сделал, чтобы отстранить его: нет, он льнет, напрашивается, напоминает о себе! Я предпочитаю остаться один в моем мире: т.е. среди других, без него!         Все на бумаге выглядит сложно: много нюансов. Но будет все ясно и часто, так хочу! + + + Скажу ему: оставь меня. Прибавлю тихо: подлый. Он будет доказывать, что я хочу оставить его... Будет все путать, разжалобит меня. Лучше без слов. Забыть его! Без искусства: спектакля и сцен. Он проверяет меня: звонит реже и реже. Я в пустыне надеюсь пропасть... Пусть не ищет меня!         Злость на самого себя (меня!) невероятная. Говорят, что финны - злые. О да - ужасные! Что-то более сильное чем я удерживает меня от решительного поступка, а именно от того, чтобы я не выбросил себя из романа (балета, точнее!).         Пусть останется голубчик и все остальные... Откроюсь: те, кто ждет открытия какой-то "тайны" - не дождется ничего! Будет разочарован самым страшным образом. Те же, кто ничего не ждет, а лишь плетется в странной вере за мной в моих блужданиях по пустыне... Без любви, без воды, без хлеба - на что надеются? как я как верблюды...         Те - получат свое! Иногда хочется крикнуть читателям: уйдите прочь, мне плохо, оставьте погибать одного! Дайте уснуть усталому!         Связавшие со мной судьбу, приготовьтесь погибнуть вместе (цузаммен!)         От усталости я уже не злой как финн... Но и не размякший, не добрый уж слишком - через край...         Езжу защищать одинокую к вокзалу (финбан знаменитый!) как собака Павлова - в силу привычки. Привычка сильна как жизнь если верить другим жившим.

Окончание