И финн: Роман. Тверь: KOLONNA Publications, 1997. "Тематическая серия", вып.2. Обложка: Владимир Казак, Дмитрий Федоров. ISBN 5-88662-008-X Послесловие Дмитрия Кузьмина. Впервые - "Митин журнал", вып.51-54.

+ + +         Сцена с чудом, сочиненная для напуганных читателей и, частично, для себя самого:         вот утешение и, как говорится, благая весть:         это походит на чудо в пустыне, куда мы забрели как Евреи на пути в обещанную землю...         Пустыня - выдуманная! вот вам откровение.         Очередной декорум! все бутафорское: снег, камни, сосны - как в синема! все атрибуты пустыни (не конкретной, а скорее абстрактной, как таковой), пустыни-службы или если все еще обобщенней - пустыни-жизни... или, если угодно, периода жизни... "Пустыня" была сочинена и "сооружена" чтобы испытать меня как главного героя, сочинителя балета, который должен ее пройти - вот испытание на "прочность"... Я дохожу почти до бреда, почти до сумасшествия. Вместе со мной в этой пустыне оказываются мои читатели - они поневоле становятся героями; некоторые люди далекие от искусства подумают "какой монстр! втянул невинных людей в авантюру, довел их почти до гибели" ет сетера.         Да повторяю: пустыня, в которой мы сейчас находимся, - сценическая выдумка, вы - мои читатели, так же как и я - ваш писатель, собрались, чтобы участвовать в этом моем сочинении... Что уж вспоминать: кто и как попал в эту книгу, в этот балет! (многие не поверят и подумают, что это ложь во спасение)         Мне было озарение: чтобы спасти читателей от смертельной скуки в этой пустыне я устрою им занятие - быть актерами! Эврика: использовать читателей как кордебалет или статистов... Читатели будут петь, изображать пластически то, что попрошу или молчать в некоторых местах. В основном - изображать молчаливые причудливые фигуры! Чтобы не быть слишком болтливым (осудят: скажут: наверное слишком сытый и хорошо одет, вот и говорит-пишет без остановки) закончу мое откровение так: если б иные читатели знали какое мужество от них требуется, какие силы нужны для читательского искусства, то многие бы отказались от этой затеи - "читать"! (это наблюдение относится в равной мере к другим видам искусства, где от соучастников требуется не меньшее мужество, чтобы "смотреть" или "слушать").         Нечитатели отличаются от читателей (моих, по крайней мере и некоторых других) в той мере как отличаются люди случайно оказавшиеся на берегу залива от ловцов жемчуга. Писателю (не всякому, разумеется) судьбой суждено быть "океаном", где в глубинах тайно растет жемчуг...         Чтобы избежать причудливости барокко прекращаю сравнение. Резюме всего неясно и путано изложенного: мне хотелось передать свой восторг перед мужеством и красотой читателей, которые готовы испытывать невероятные трудности, рисковать жизнью... о "Ради чего" можно написать трактат.         Скажу лишь: не "ради" писателя самого по себе, для которого "жизнь в искусстве" - необходимое состояние для того, чтобы жить... А ради жизни вообще: своей и как таковой!                 В конце концов, не замечая своей собственной красоты, читатели спасают меня и весь мир! + + +         Многие поразятся гениальности, т.е. щедрости моих читателей: они не из тех, кто спит и видит "оазис" в виде зеленых денег, им не будут журчать деньги как ручей! Деньги не будут их манить своей прохладой, нет!         Все движется любовью: как сказал поэт! Многие отрекутся от меня, дойдя до пустыни: останутся избранные, редкие - те, кто спасется. Но не я избираю читателей, видит Бог! а они меня... Имя моих читателей обрадует многие народы... Мне было озарение: да, неземной свет - и голос: не думай о воде и пище, не думай о соломе - где преклонить главу, или во что одеться... Читатель твой видя твою нужду напоит тебя и накормит и срам твой покроет и даст ночлег! + + +         Некая писательница с папиросой и рюмкой водки, лежа в своей постели, чувствуя такую искреннюю любовь читателей ко мне, не может сосредоточиться на тексте, поправит челку, сузит глаза, выпьет рюмку, поморщится и скажет: Тойфель! (что может присниться даме, которая поминает черта перед сном?) Он близок - чувствую! энд моего сочинения! Интересно, что за сцена впереди? Уже вижу себя - усталым после такого балета (или записок, инсценированных...), когда бухнусь на диван (или кресло) моей уборной. Люди толпятся, поздравляют... Цветы... Как приятно! А впрочем: нам не дано предугадать...                 Все равно приятно! + + + В сию минуту сижу в виде писателя в зеленом креслице у огромного окна... В моем привычном углу за каталогами. А за окном: Катькин сад. Не страшный, знакомый пейзаж.         Огромный зал с люстрами кажется кораблем, полным читателей - не моих, случайных! Они куда-то все плывут... А мне сдается: корабль идет ко дну. Они как те безумные поют не весть что под видом читателей. Бедные мои! + + +         Читатели побредем к Осиповне в Юсуповский театр, на Мойку! + + + Мои читатели, радуйтесь и веселитесь! Становитесь в фигуры: замирайте, двигайтесь. Даю вам карт бланш!         Я в это время пишу вместе с другими плавающими и путешествующими быв. Императорской библиотеки. В огромной зале похожей на трюм с хрустальными люстрами. Свет тусклый как будто и правда в трюме, в иллюминаторе видны мокрые деревья Катькиного сада.         Порядок здесь новый и железный как в Армии: все сидят в затылок друг к другу, а не наискосок или кое-как.         Господи, как уныло поют эти путешественники. До отчаяния меня довели. Спасение вижу лишь в моих читателях: они - моя башня. Они не дадут мне пропасть.         Вот изображают в Катькином саду разные фигуры. "Настоящее и жалкое" исчезает: остаются поющие и изображающие фигуры читатели. + + +         Как в восемнадцатом веке попив кофею будто Вольтер в Фернее или Катрин цвай (марки "Президент" - подарок финского мецената Раи. А пропо: напрасно моя пустынная жена думает, что Рая - моя любовница! она совершенно исключает платонические высокие отношения типа "Чайковский - фон Мекк" и др. И это жена! вот семья в кибитке или чуме - не знать нравов "близкого" человека, своего господина! Я люблю умных женщин и это подтверждает наблюдение Бодлера - что скрывать! А Пруст прав насчет Бодлера (см. Дневник А.Жида). + + + Читатели, перестаньте изображать фигуры на набережной заснеженной. Антракт (фр.)!             Слушайте о голубчике:         в моем фернейском уединении навестил меня Сашенька. Признаюсь, что начал его забывать уже в Калуге - понемногу, от маков времени... Но вот он вошел с мороза раскрасневшийся - застенчивость и невинность... Как не засмотреться на такого! Вот сел в малиновое кресло и раскрыл рот: тоска!         Увы увы мне: не достает христианского терпения, хочется чтоб замолчал. Позволяет гладить себя - но не более того. Когда надоедает слушать пересказ всех газет, говорю: подобный Сусанне, замолчи, снимай лучше пояс! Не хочешь? Раз ты такой холодный и чужой, расскажу тебе про моего калужского мальчика. Он оживает... Рассказываю про Андрюшу, с нежностью. Он умеет таить: на лице не появляется досады или обиды. Маска застыла. Когда я приезжал осенью в город на несколько дней, то не удержался от признания: мол был в Калуге у меня мальчик (тогда я думал, что в прошлом, а случилось продолжение)... Тогда голубчик сказал: я не ожидал от тебя.         - Голубчик, ты меня больше не любишь? - в отчаяньи, полупритворно. Он молчит, изображая целомудрие.         Я изображаю разочарованного, нелюбимого или разлюбившего. (в оправдание себя: когда я рассказал ему об Андрюше, то надеялся услышать и от него исповедь-покаяние. Он не признался. Потом позже он скажет, что было две-три встречи с папиком, давно - в конце лета, когда я уехал. Потом - аскеза.)         Что лицемерить: какое-то чувство осталось к нему. Ведь он пропадает как и все остальные люди. В виде угрозы сказал ему: может кто-нибудь полюбит меня? Найду себе секретаря... (он скажет позже: я не хочу, чтобы ты кого-нибудь себе нашел. Вот коварный!)         Скажи, подлый, что не любишь меня! Мне все равно! (когда пойдем к Осиповне в театр, и будем переходить через мост, он признается, что любит меня... Но любовью новой, чистой, не той!)         Зачем играть старые сцены (лето!), у меня нет желания снова завоевывать его - нового, держать жалким приживалкой... Говорить ему: целуй в мертвые губы или "снимай пояс". Искусство для искусства. Он здесь в малиновом кресле и его не так просто выбросить из романа. Придумал. "Голубчик, тебе надо жениться! Ведь ты и сам как-то в бреду говорил? Ты такой неухоженный... Вот воротничок несвежий. О тебе надо заботиться. Жалко, нет никого на примете у меня!"         Какой хитрый! когда я просил его сказать "не хочу тебя больше видеть", он отвечал: ты хочешь оставить меня?         Неужели нельзя расставаться? А что было весной и летом! Я говорил ему: ценою жизни ты мне заплатишь за любовь (как Блок). Предлагал ему полететь в мае в Крым. В Ялту! Говорил: представь, голубчик, если самолет взорвется - мы вместе погибнем! Он не хотел умереть вместе со мной...         Теперь изображает, что я прогоняю его... А он - несчастный!                 Читатели, пойте грустно! + + +         Я умом понимаю (но не прощаю) Бродского, который доходит до богохульства, крича своему читателю: люблю тебя больше Ангелов и Его самого!         Я скажу лишь, что в пустыне любовь читателей была мне слаще любви женщины...         Ничего, читатели, не отчаивайтесь, подойдем когда-нибудь к концу. Авось все устроится у нас!                 А пока: изображайте печально! + + + После Крещенья: состояние депрессии продолжается. Сумрачно смотрю за окно флигеля. Пытаюсь представить абстрактные кусты и особенно рябину, которые защищаю с утра до вечера.         Иногда удается скрыться как нерадивому офицеру в углу за каталогами быв. Императорской библиотеки. Там под люстрами читаю из разных книг себе в утешение и назидание.         Сегодня, например, читал письма Арто из психиатрического приюта (он там в войну спасался как я сейчас в бывшей Медико-Хирургической академии в относ. мирное время).         Последние новости: ст. лейтенанта Андрюшу положили в клинику из-за расстройства живота (простите натурализм, или житейскую брутальность, но это - правда!) Его полуброшенная и скучающая по ласкам офицерская жена ездит у нему и сидит у постели. Когда майор Алексис Иванович рассказал мне об этом я растрогался. Ст. лейтенант Сережа жалуется на хроническую нехватку денег. Несчастный: надо содержать две семьи - одну в Москве, другую - здесь. И еще - обслуживать машину.         Сережа мне симпатичен как офицер и человек! О курбаши мне рассказали следующее: в последнее время он увлекается оккультными науками и астрологией. Купил абонемент на лекции Мартынова, экстрасенса и астролога. Обо мне он (курбаши) за моей спиной да и в глаза высказывается нелестно и неосторожно. За неделю до Крещенья перешел на "Вы" и, встретив как-то в коридоре, сказал: я Вам не верю. И, посмотрев в мои серые глаза, прочел там классическое "милый смешной!". И еще мне сказал он, кажется третьего дня, "Вы мне не нравитесь". В ответ он услышал: "а вы мне нравитесь!".         Разве христианский офицер и сочинитель должны выбиваться из сил, прислуживая полуязыческому курбаши?         Курбаши, который в смутное время увлекается астрологией и оккультными науками?         Курбаши, который носит черную форму и похож на пьяного Верлена с усами? Читатели, не смейтесь, а лучше сосредоточенно изображайте! Застывайте в самых немыслимых позах. + + +         Душу мою охватило сомнение: она как вода подвержена разным влияниям: как собой управлять? остается вести себя как подобает воде: быть спокойным и отражать небо или волноваться и быть неясным, иногда же: с трудом сдерживать себя и доходить до "девятого вала". (часто в душе без притворства сочувствую тем, особенно близким людям, кому вольно или невольно приходится со мной иметь дело).         Да, ехал в метро и рефлексировал (а что еще делать?): голова моя от дум перекрещивающихся представляла жалкое геометрическое зрелище. И унылое!         Откуда обреченность: такой тупик чувств? С мыслями более менее - просвет, кое-какую придумаю формулу, ментально выкручусь! утешением сегодня была (в который раз!) мысль о том, что "мыслить и страдать" - высокий удел. Место имеет второстепенное значение: в академическом флигеле или за ящиками каталога Публичной библиотеки, или в других углах и измерениях. В странствиях, впрочем, хорошо думается и страдается. Да и статично можно неплохую позу выбрать: в моем малиновом кресле в доме на Неве.         Читатели застыли в скорбных позах и кажется поют как античные греки. Вижу из окна библиотеки: в Катькином саду зажгли фонари. (наверное читатели в темноте, озаряемые невидимым светом показывают отвлеченные фигуре "счастья", "свободы" етс) Курбаши сказал утром: я Вами не доволен, разве так защищают - сидя по-американски в маленьком кресле, ноги положив на батарею и сняв ботинки? А что это Вы читаете, извините за любопытство? (Клод Симон "Дер Винд"!).         Я Вам капитана не присвою! высказывает угрозу мягко, опустив глаза. Потом осторожно поднимает голову, чтобы посмотреть не кривляюсь ли я: не показываю язык или не улыбаюсь с сарказмом. Нет: сижу и изображаю задумчивого. Он знает, что я гордо (мит Стольц) про себя думаю: не присуждай! не из-за лишних звезд нелегкую несу! не в твоей приватной армии - не за твои серебряники защищаю ее! ет сетера! кому-то надо многострадальную от норманнов оборонять. Вот.         Вчера приезжал Митя с визитом - с другого берега Невы. + + + В минуту откровения признаюсь: если и дано испытывать кое-какую неземную радость, то это - свыше. Я тут ни при чем: как сосуд! Мы с читателями знаем, кого нам благодарить!         В комнате номер восемнадцать быв. Петербургского флигеля: сижу по-американски развалясь и ничего не жду. Где настоящее, жалкое где? Нет ничего.         Читателям: изображайте самозабвенно! В чем ваша сила, читатели? В свободе! В вашей красоте! Вы отреклись от мнимых богатств: от золотых гор, от посул научить вас писать... Для чего? Чтобы скитаться вместе со мной. "Мыслить и страдать!" Вы никуда не стремитесь, ничего не ждете и не прочите.         Прошу вас: не сердитесь на голубчика, он - гениальный! Читатели, читатели вы не заблуждаетесь, когда не жалеете меня, т.е. когда в вашей гордыне не превозноситесь надо мной, справедливо думая: он - богатый! раздает хлеб и устраивает зрелища.         Не думайте, что мне не знакомо чувство стыда. Мои бледные щеки розовеют, когда читаю прекрасные строки. Стыдно за собственное несовершенство. Но румянец стыда постепенно исчезает и мною овладевает восторг. Знаменитое сочувствие! Вот благодать! (счастья и права!) Сегодня пережил подобное, читая Тракля. Сначала покраснел от стыда, а потом испытал сочувствие. Потом, спокойный, уснул в кресле под шинелью, ноги положив на стул у батареи. В комнате # 18. Страшный мир ждет меня как Иону чревом кита! Это чрево: пребывает без меня в страшной безотносительности, потому что только я могу сыграть роль "метки" или, по-военному говоря, ориентира.         Календарь опять врет: январь. А настроение как в бель сезон! И с крыш капает...         Пробираюсь январской ночью к шалашу жены. Она таровата на ласки, упреки и утешения. Зачтется ей в день Страшного суда! + + +         Дикое состояние: быть всем согласным и гармоничным естеством в оппозиции к близким людям: маман, Павлу Николаичу и курбаши по тебе "службы". Они утверждают, что служба это рай и надо в нем держаться до звука изгоняющей трубы.         А мне внутренний голос подсказывает уходить до звука и жить как многие честные люди "трудами".         Временами и я живу "трудами", но это скорее мой каприз, зондерлихкайт! даже - вызов из-за неуравновешенного характера (на самом деле: из-за моей природы. Таков мой организм!)         Пробилось нежданно солнце и освещает весь двор! Долой скуку трактатных рассуждений, что я мыслитель? Какие-то зимние птицы поют...         Признаюсь, что ценю м.б. более всего такие состояния, когда живется "просто и мудро" как Ахм. Сказать, что я уже научился "просто и мудро" жить, было бы хвастовством. + + + Блажен человек, умеющий сосредоточиться на одном занятии, достигающий в нем несравненности (мастерства) и имеющий место для этого занятия.         Я не доволен собой! Ладно, оставим меня, слушающим капель...         Читатели, пойте по-цыгански! Грустно мне. + + + Арто пишет из сумасшедшего дома: для письма нужна свобода! (кто не знает, что означает "свобода" читайте Спинозу, а лучше не читайте его, а сами доходите до понимания, хотя это страшно трудно и запутано: как и все отвлеченные понятия "свобода" не терпит быть "определенной" - в этом ее притягательность). Кроме того Арто утверждает, что для занятия поэзией желательно жить в целомудрии. Без комментариев в духе Езры Паунда! Стремлюсь к совершенству как учил доктор Чехов: ко всему прекрасному. И читателям хочется видеть меня: здоровым, хорошо одетым, красивым, т.е. прекрасным!         Хорошо бы получить ясак на писательство и жить спокойно на писательской слободе. Как хорошо жить без стремлений... Пойму ли я когда-нибудь, что такое "жизнь". Наверное, нет и то хорошо. Все слава Богу! Аминь. + + +         Читатели, развязка близка, наберитесь терпения! + + + Андрюша (не путать только с калужским юношей!), старший лейтенант с судебной медицины, меня очевидно презирает: как та русская дева Гарольда! Вежлив как змея в овсе. Улыбается тонкими губами. Звал в гости - не едет, боится искушения. Удостаивает лишь разговора (пять минут, пока едем в метро). Красив проклятый!         Тьма (неясность, неопределенность) Вечной женственности опять торжествует и покрывает многие предметы и явления.         Пока еду к вакхической жене (повторяю: "но я человек и паденье свое сознавая...") размышляю о достоинстве художника. Молчать бы гениально как Айги. По-пушкински, т.е. наоборот! Вот небесный, а не земной, сомнительный успех! Или продолжать занятие "быть лошадью просвещения", опять же по-пушкински! По-русски (да и на другом языке) писать совестно: щеки розовеют как у больных. Не все еще потеряно (Дост.)         Я научусь молчать. По-золотому. Не мнимой позолотой бронзовых статуй молчания...         Думаю об Арто: он как и Батюшков (и Ван Гог) был поглощен китом безумия. Путешествовал в мягком темном (как женское) чреве и научился молчать. Всюду киты! Наваждение от них (фр.)         Пушкин как и я боится безумия: в этом "хуже тюрьмы" он видит нечеловеческое, несвободное состояние. + + + Вчера воскресный день был омрачен к вечеру ссорой с маман. Спорили на одну из излюбленных наших тем: о модус вивенди. (иначе говоря "о счастьи и правах"). Какая непримиримость и упорство в отстаивании идеального. Поражаюсь. Сколько раз я обещал себе не вступать в спор и в очередной раз опять попадался! И в который раз искрой послужило упоминание о гранд-тант (Царствие небесное!) - жизненный стиль которой вызывает у маман абсолютное неприятие. Гроссо модо идеалом жизни моей гранд-тант был аскетизм, в основе которого были стоицизм и презрение к человеческим "слабостям" и страданиям (это принималось за мизантропию). + + + На службе спал январским сном, сверху накрывшись шинелью. Просыпался и читал мемуары Бергмана "Лантерн мажик".         Потом примусь за "Лолиту" Набокова - вот не удосужился еще прочесть. Говорят - шедевр. Охотно верю.         О Тракле: неподдельный поэт! Много в стихах золотого, голубого, пурпурного, подлинно поэтического. (читал у него также о "напрасной надежде жизни" и "твое тело похоже на гиацинт", отроку Элису!)         Что еще?         Вторник оказался пасмурным и мокрым, а настроение - зекльхафт (как у Сартра!). иду из дома, где обычно сплю.         Кажется: все отравлено. Трудно дышать.         (это не просто экзерсис де стиль, а жалоба!) + + + Бездарно трачу время у Осиповны в театре (Юсуповском). Жалкая самодеятельность, слава богу еще, что у нее нет претензий. Люди приходят как во французский клуб: для сплетен. Заодно уж учат роли и декламируют.         но: ни о чем не жалею и стараюсь прилежно, по-нордически, избывать мое.                 Мюссе жалуется на журнализм. Я его понимаю. + + + Глупый день с бессмысленной ходьбой. На каждом шагу испытывал чувство вины.             Везде лужи и лед.             Солнца нет. часть 4 Ах лучше совсем не читать календарей и не смотреть завороженно на маятник! Февраль: неожиданно прочел я в календаре (присланном мне а пропо из Греции моей грандамой меценатом). По дороге в Академию думал что значит февраль. Вуаля: в феврале (нов. стиль) погибает Пушкин, рождаюсь я. Праздник Армии (вых. день). Годовщина встречи с голубчиком на Мойке (в день армии я был выходной). Я понял: наступают последние дни. Поминальные. Пока есть время, шери, пока Париж не сожжен не разрушен пока мое сердце на ветке своей ет сетера Н.Хикмет! Я думаю: пока есть время, пока библиотека не сожжена (ет сетера) пока меня не изгнали. Пора собрать читателей и показать им (в танце, голосом как угодно) избранные места из моего Завещания. + + + сцена: дождь льет над Публичкой, где я скрываюсь от курбаши, который понял, что меня невозможно разбудить от творческого сна и заставить переводить безбожную лекцию и изображать фигуру в балете "Защита от шведов". Утром произошло следующее: после экзерсисов (боди-билдинг, для мужской красоты) в тренажерном зале, я принял душ и вернулся в комнату N 18, чтобы участвовать вместе со всеми в сцене защиты. Снял ботинки, ноги положил на батарею по-американски. Для релакса. Взял "Лолиту" в руки, стал читать, ожидая пальбы с Петропавловской крепости: полдень - время ланча. Из соседней комнаты раздается шум бильярда (треск шаров, голоса). "Лолита" ветхого Набокова из рук выпадает, я засыпаю под шум бильярда. Пока я забывался в творческом сне, заходил курбаши. Известно всем, что он сторонник классической (прусской) школы балет войны. Эта сцена ему показалась безобразно-отвлеченной: накануне шведско-польской интервенции... спит офицер... без ботинок и кителя... в кресле... на полу валяется ветхий Набоков... Разве так суждено защищать? Разве так классически изображают? Он уже давно ищет погубить меня. Другая сцена пар экзампль: как то (а точнее в субботу) я замыслил побег из флигеля, чтобы укрыться за каталогами Публичной и там переждать. В коридоре у лестницы замешкался разговаривая с капитаном Николя Евгеньичем о пустяках. В это время сходит по лестнице курбаши в своем костюме черного майора. Увидел меня расплакался, стал целовать мне руку, спрашивая: - Саша, что мне делать? Я отвечал: исполняйте, что написано. Отправляйте в ссылку, губите христианского офицера. + + + Катькин сад под дождем. Но и в такую светло-грустную погоду там прогуливаются как по Люксембургскому саду. Не дай мне Бог походить на Антонэна Арто в психиатрической клинике: сидя в затылок неизвестному читателю, а кругом поют и шепчутся другие дураки. Публичная все же напоминает другую жизнь: Александрию ет сетера. Какая разница кто спалит: шведы-поляки, французы? Или нехристианские мирные народности, поклоняющиеся трусам, бретелькам, носовым платкам (нота бене: видео Панасоник - Зевс их языческого пантеона). + + + Последние страницы пишу стоя как любил Пушкин. Вместо секретера - каталожные ящики. Под знакомой хрустальной люстрой. Рядом в огромной зале поют дураки, изображая читателей. Мне стыдно писать стоя как Пушкин: сажусь в кресло у окна, за каталогами. Смотрю в окно: в Катькином саду спят под моросящим дождем мои читатели. Подремлите усталые, скоро разбужу! Открою форточку и стану читать из Завещания. Как тоскливо заунывно поют дураки! + + + Кричу из окна Публичной библиотеки спящим под дождем: проснитесь, читатели! пободрствуйте со мной немного! слушайте из моего Завещания: прочел я в календаре, что наступил февраль! должно исполниться написанное мной и писавшими до меня! ваш писатель будет изгнан как христианский офицер курбаши, учеником мага Мартынова, но сам он потерпит бесславное падение. Вашего писателя предадут в руки доцентов и они ради куска хлеба, любви к лженауке и своих детей погубят его как попугая. Но не плачьте мене под ножом орнитолога ужасным вопиющего: воскресну для жизни вечной ет сетера! обещаю вам: увидите вашего писателя человеческого в муке и славе его. Не могу читать: печально поют дураки. Прерываю на этом месте. Собирайтесь в Саду Академии, под окном мансарды. О ревуар! сцена падения курбаши, майора Владимира Викторовича зрелище которое поразит многих. Перед своим неожиданным падением курбаши будет как ни в чем не бывало рассказывать доверчивому офицеру (пар экзампль майору Алексис Иванычу) о загробной жизни, метемпсихозе, тонком слое, огненном слое, сорока днях ет сетера. Очевидно будет показывать опыт с гирькой и горкой овса. Вспомнит, что участвовал в изгнании меня и преследовании как христианского офицера и укушенный внезапно змеей властолюбия выползшей из кейса, закричит: я полечу как птица в Египт! С несвойственной ему расторопностью побежит на чердак, полезет оттуда на круглый купол мансарды и без элементарных летательных приспособлений (деревянных крыльев пар экзампль) прыгнет вниз...         Ах! Майор ученик мага Мартынова забыл, что он не птица и не поэт... Сцена эта напомнит Алексис Иванычу, бедному майору, очень любившему курбаши, известную сцену падения мага Симеона... Вам, чей глаз (Третий в животе) мог бы засверкать при виде майорской крови, говорю: не радуйтесь! Майор не погибнет, а только испугается и повредит нижнюю конечность. Алексис Иванович-майор, подполковник дядя Яша, старшие лейтенанты Компот с Сережей понесут его бережно в клинику Турнера, там полковник Артемьев сделает виртуозно операцию остеосинтеза (ничего, старик, скажет еще в Египет полетишь!). А старая уборщица Анна Андреевна перекрестится и скажет:                 сик трансит глория мунди! + + + Кричу из окна мансарды (зеленая круглая крыша у финбана) читателям собравшимся в Саду Академии:         радуйтесь и веселитесь, читатели: госпожа Райя, мой меценат, прислала из Финляндии в подарок шведские бархатные брюки!                 когда б не меценаты! вот вам еще утешительная весть: весь я не умру. Не верьте доцентам, которые скажут: он мертв. И покажут чучело набитое соломой. Придут другие и будут называться именем моим, но это буду не я, а другие! Мне же будет дарован имидж и язык новый, понятный и живым и мертвым. За молчание золотой как на иконах вы полюбите меня еще больше и любви нашей не будет конца! Не простудитесь, стоя в талом снегу, все-таки не май. Переходите лучше во двор Академии, продолжу чтение из окна флигеля. Аминь. + + + Детям доцентов: помяните меня незлым, тихим словом + + + из окна комнаты # 18 флигеля стоящим во дворе читателям кричу: я памятник себе воздвиг нерукотворный! откровение о памятнике: это будет выполненный нерукотворно "Триумф лошади Просвещенья", он вознесется с фаллической гордостью над всеми известными конными статуями (пар экзампль: Медным всадником и др.), а также квадригами языческих богов войны, искусств ет сетера. вот как следует понимать эзотерически изображенное и выполненное нерукотворно: созданное неизвестно в каком стиле по законам гармонии. Немногофигурная композиция включает именно три фигуры: в центре возвышается над остальными - переводчик. Изображенный в виде неукрощенной никем лошади просвещенья. Фигура писателя: без лиры, стила, тетрадей и другой атрибутики. Изображение абстрактное. Существенная деталь: в такой одежде: бело-синий махровый халат с серебряной брошкой, и-под халата видны изысканные кальсоны небесного цвета (не путать с бирюзовыми - дотасьон д'Армэ), подаренные меценатом из Финляндии, голубые итальянские носки, ее же подарок. Фигура Воина показана со всей атрибутикой в стиле, напоминающем конструктивизм. Эзотерический постамент с медальонами, где изображены различные сцены. пар экзампль: сцены военных подвигов. Защита Одессы, действия в Крыму, Туркмении, в Калуге, Москве. Но, главное: защита Ингерманландии и бывшей столицы от шведов и поляков. Медальон: клятва верности московскому президенту. Медальон: наряженный опереточно под Сусанина герой заводит шведа во двор-колодец, где тот погибает на помойке. Медальон: из любви к отечеству герой танцует а ла Мата Хари и ложится спать с юным шведским лейтенантом. Ет сетера. Медальоны с изображением жизни в искусстве. Цум Байшпиль: моя постановка балета в казарме на Волочаевской (триумф сравнимый с дягилевским), артистическая деятельность в театре Иосифовны на Мойке ет сетера. Нота бене: о пропорциях. Фигуры Воина и Писателя по сравнению с неукрощенной лошадью незначительны. Неизвестно чья фигура больше: воина или писателя. Это не существенно. Вспомните фигурку обезьяны среди других животных, изображенных чугунно на постаменте памятника русскому Лафонтену. Так вот: фигура Баснописца соизмерима с фигурой Лошади моего нерукотворного, а фигурка обезьяны с фигурами Воина и Писателя. + + + Еще: в один из дней вокруг моего нерукотворного памятника соберутся люди. Это и будет день славы, день торжества. Тогда-то и вспомните то, что было обещано вам в пустыне! В какой именно день февраля произойдет необычное знать не дано. Понимайте это так: цифры от лукавого, а чистые сердцем узнают о дне по наитию и соберутся вокруг моего нерукотворного. Но не думайте, что ради моего монумента произойдет чудное и великолепное собрание. Нет! Ради Пушкина! Там встретятся в жизни вечной живые и мертвые. О приглашенных на Пушкинский праздник: все без исключения действующие лица, не только основные, но и статисты (пар экзампль: моющиеся в бане, посетители туалетов, народ на вокзале, дураки поющие в Публичной библиотеке и т.д., все занятые в массовых сценах), кроме того те, кто непосредственно в романе не участвует, но способствовал его жизни. Цум Байшпиль: мои меценаты - на почетных местах, мои начальники. У меня нет такого снобизма как у Г.Гессе - приглашать только сумасшедших! + + + перед тем как завершить Откровение о Нерукотворном и о празднике (тусовка? простите не знаю как на сленг понятно перевести) сообщаю о такой сцене: в библиотеке им. Скворцова-Степанова, рядом с Троицким собором, недалеко от Варшавского вокзала соберутся в среду Учитель и ученики его. Писатель ваш будет читать избранные места из либретто. Закончит чтение и поклонится мэтру. Мэтр же встанет со своего места и подойдет к вашему писателю и скажет: се есть писатель мой возлюбленный, носить ему яркую, - и поцелует его. Писатель же не веря учителю своему скажет только: Равви, равви, неудобно ученику называться писателем и носить яркую заплату. Но не как я хочу, а как ты. Ет сетера. В этот момент двери настежь распахнутся и войдут доценты с ножами и сетями. + + + У финбана пишу. Ближе к полночи. Желтые фонари своим светом торжественно освещают классический ансамбль крепости, где мы защищаемся от шведов и поляков. Откровение о доцентах: в часы томительного бдения приходили доценты в одеждах орнитологов. Мужского и женского пола: мужчины в мятых пиджаках и брюках. Женщины в мятых юбках, нечесаные как есть. В руках держали свои предметы: бирки из жести, кривые ножи для потрошения, снопы соломы для набивания, остальные аксессуары. Кланялись мне и спрашивали: писатель, скажи, что нам делать? Я рассказал им притчу о Хлебникове. Он тоже помышлял стать орнитологом, стремился в доценты. Но написав о Божьих птицах полстатьи оглох и ослеп. В ночи прилетали к нему птицы небесные и приказывали: виждь и внемли. Спрашивали: Велимир, Велимир, почто изучаешь ны? Дальше известное: Хлебников раскаялся, дожил до святости и никогда не изучал птиц. Вам же говорю: исполняйте, что предписано вам. Улавливайте проворно и окольцовывайте искусно ибо на вас тяготеет проклятие труда и я не в силах снять его. Истинно говорю вам: в положенный срок и меня поймаете словно попугая. Задушите, на чучело выпотрошите. Но душа моя улетит к Пушкину, тления убежав как написано. Завещаю вам написать на бирке: наивный де писатель, недостойный ученик Мэтра, примитивист. Сравните меня с Таможенником Руссо иным же не уподобляя. Еще завещаю вам: не мучайте проклятые бедных ребят. Ни одна слезинка не должна пролиться имени моего ради. Истинно говорю вам: дети ваши доцентские обрадуются об имени моем ибо одеты будут во все шведское. Аминь. Доценты кланялись низко, спрашивали со слезами: неужели и я буду потрошить? И уходили в ночь. + + + Еще завещаю вам, читатели мои: не ходите в поминальный день на Мойку бесноваться с остальными над кадавром. Не кричите с ними: Пушкин умер, да здравствует ет сетера! Пусть мертвецы хоронят своего мертвеца. Я обещаю вам Пушкина живого, который явится всем чудотворно, когда соберетесь у моего нерукотворного. Для Пушкинского торжества соберутся также народы, которые я просвещал: арапы, румыны, французы, немцы, африканские народы и другие. Настоящий Вавилон. Там же среди народов будет бродить Последний пиит. Покойная Антонина Евгеньевна, гран-тант, оставившая мне кое-какое наследство, сидит среди гран-дам, моих покровительниц, подруг и меценатов. Моя бабушка, гран-мер Мария Евгеньевна сидит среди философов Вольтера и Руссо. Хосе, наконец, возьмет там интервью у пьяной от радости Изабеллы Ахатовны Мессерер. Среди моих бывших начальников: подполковников и майоров увидите и женщину в очках, командовавшую мной в Публичной библиотеке, где я прислуживал мальчиком. Мои начальники рассказывают перебивая друг друга о том, как жалели меня, какие поблажки и снисхождения мне оказывали. Для одесского начальника по кличке Пожарник это звездный час. Всем известны его лояльность и тайная симпатия ко мне. Когда я уезжал из Одессы он сказал такую фразу: Не покидай нас, Саша! Среди любивших меня и тех кого я любил, будет и голубчик. Ведь это и его праздник - роман закончился. Он забудет свои обиды, раскается в мелких злодействах, которые причинял мне. Пожалеет, что будировал иногда меня. Андрюша, старший лейтенант с судебной медицины заплачет к удивлению всех и все пожалеют его за то, что он был неприступным, гордым, чистым и злым. Но этот день не станет днем Страшного суда: все будут прощены и утешены как только можно! Их имена уцелеют на скрижалях. + + + откровение о писателях со слободы: приходили ко мне во флигель ночью писатели со слободы, целовали зачем-то руку и спрашивали: писатель, ответь нам, кто ты есть? кто нравится тебе? подари нам твой Манифест! Я отвечал им: нравятся мне писатели прошлого, настоящего, а больше всего - Последний пиит! Писатели, от которых не пахнет потом как от подполковника в очереди летним днем. Разумейте! Искренне говорю вам, что люблю: царя Давида и царя Соломона, писателей верхнего праотеческого ряда; еще: придворную Даму Сей Сенагон, Пруста, Мэтра. Всех кого Мэтр помянул. Люблю Певца Фонаря, Улицы и Аптеки. Люблю Достоевского, потому что жил и умер у Пяти углов, был поручиком, и за другое. А я есмь писатель иной. Дерзнувший стать учеником в постгениальном возрасте и писать по завещанию. Ради веселого имени и благодаря! Увидел спасение в словах японского писателя: кто мол до пятидесяти лет не научится чему-либо то благоразумнее оставить и не продолжать. Тяготею к журнализму как Достоевский и Башкирцева и Жид и другие. Предпочитаю коллажи и декупажи. Русского языка выучить не надеюсь. Блаженны, составляющие тексты деструктивно, ибо они готовят дорогу для Последнего пиита. Чтобы были его пути прямыми. Мне же как финну завещано писать в ожидании Последнего пиита. Аминь. Задумавшись, писатели со слободы уходили в ночь. + + + откровение о Пушкинской речи: когда в означенный день февраля (между поминальным днем и днем моего рождения) народ по наитию соберется вокруг моего нерукотворного монумента и будет оживленно и празднично... и мне захочется чтобы все забыли обо мне и радовались только о веселом имени... один из первых читателей обратится ко мне со словами: Писатель, произнеси речь о Пушкине! меня охватит невообразимое волнение: кто я есть?? Достоевский или Блок, чтобы о нем произносить? Мне ли о непонятном и необъяснимом докладывать? Может сообщить им, что мне о Пушкине Айги раскрыл или капитан Романофф в Ялте за год до своей смерти рассказал? В этот момент слетел ангел и прошептал: поднимайся и говори! Не бойся, слова сами найдутся. Перед тем как подняться на возвышение типа лобного места или броневика снимаю бархатные шведские штаны, французский шарф, финский пуловер и остальное, надеваю русскую домотканую рубаху и босиком всхожу на помост: кланяюсь во все стороны и озаренный каким-то неземным светом, не узнавая собственного голоса, говорю на непонятном языке: Слезы умиления и восторга текут. Люди плачут! Обнимают друг друга, целуются. Они, своим чистым сердцем увидели Пушкина и прочли всю правду о нем. Люди из народа кричат мне: прости и ты нас если что не так. Сенкс. Вери матч! Пардон! ЗАНАВЕС

Послесловие Дмитрия Кузьмина.