И финн: Роман. Тверь: KOLONNA Publications, 1997. "Тематическая серия", вып.2. Обложка: Владимир Казак, Дмитрий Федоров. ISBN 5-88662-008-X Послесловие Дмитрия Кузьмина. Впервые - "Митин журнал", вып.51-54.

+ + + Понедельник (фр.) Ах как радостно возвращаться к себе в отель. За окном моросит дождь: народ гуляет с зонтами. Ездил с арапами на завод заслуживать хлеб - рутина! Что греха таить: в светлом цехе среди улыбающихся женщин и арапов работается мне ладно. Выполняю толстовский и вольтеровский заветы. Исправно толмачу. Женщины спрашивают у арапов: а чадру у вас женщины носят? а ваши женщины работают? Живу трудно полдня. Но не ропщу! + + + Думаю, что в писательском труде не меньше опасностей, чем в любом другом. Напр. я хотел бы написать по привычке: "я возвращаюсь" - но вижу, что это может быть сочтено за плагиат или эпигонство или пародию. Это: один неловкий шаг. За него, может быть, не убьют. Но чем дальше в лес... Кругом - опасность! Но я верю в добродетель труда. В кровь и пот! Замечу попутно: сейчас в словаре уже не встречается помета "писатель". Как сказала бы Ахм. "писатель - выдуманное слово". О она права! Что я - ? ет сетера. В моих рассуждениях угадывается желание избежать капкана дефиниций: не быть вываренным на мыло и развешенным сушиться шкуркой. На солнце! + + + Возвращаясь с прогулки, зашел на почту: о радость - письмо от Сашеньки! Вот утешение. На скамейке в сквере читаю: "мне захотелось написать тебе второе письмо, не дожидаясь ответа из Калуги на первое" (...) "...я сейчас думаю о тебе, может быть живу тобой" (...) "Я хочу передать тебе свою нежность" (...) В письме: рисунок. Эскиз особняка. В линиях - голубчик! Иоанн - на горе Патмос (прости Мэтр!) я - в овраге триста тринадцатого, или где еще - на панели, пар экз. Есть дела поважнее любви? В постели овражной калужской думаю с любовью обо всех. + + + Наваждение мест (фр.) Из глубины оврага воззвав к тебе. Журнализм на дне оврага. Журнализм - фр.слово, в моем случае к газетам не имеет отношения, а значит "писательство изо дня в день": жанр дневника, записок, если угодно. Скоморошество как национальное, не зря же жгли и били батогами. Нас - раньше. Теперь как заметил мэтр: удушают петлей молчания. Т.е. заставляют молчать как заставляют Сократа пить цикуту. + + + Желтые часы бьют как-то ругливо и устало. Борьба продолжается. Я-не отважен, боязлив. Яне бросал вызова часам как Ангелу в ночи! Но: восстань боязливый. Смотри:как сжался до желтого квадрата с черным ободком - се будильник! Как бьется время, чувствуя силу крови. В ком больше силы: в Сергии ли, благословляющем, или в Путяте-Пересвете, держащих в сильной руке копье. Чтобы благословить на смерть, надо иметь больше силы. Надо иметь, наверное, ту силу, которая и побеждает смерть. Чтобы время не страдало астматической одышкой, его надо закалять в борьбе. Надо с ним бороться. (Так думал молодой или зрелый чухонец, сидя в комнате и уставившись в испуганные часы серыми глазами) + + + Ни в коем случае не показывать свой страх перед часами: безжалостно тогда вопьются зубами и в кровь потечет яд! + + + Даже такая сильная женщина-борец как Цветаева сомневалась: а может лучшая победа над временем... и т.д. + + + надо смотреть на будиьник вот так: серыми глазами! + + + О Прусте взгрустнул. Марсель. Марсель. В кровати изгнанника мой продолжая путь. О релативизме рассуждаю лежа в постели. В туалет ли идти в завод (в забой!) в запое ли пребывать: не все ли человеку равно? В бомонде ли тусоваться. Или где еще. В овраге ли лежать. С кем: с мужчиной-женщиной ли? Опять же светло-грустное, пушкинское: не все ли нам равно. Очевидный цинизм. Вижу, что не все равно! Некоторые неизбежно в суждениях приходят к воротам с колючей проволокой и читают: каждому - свое. В утешение себе ветхозаветную мудрость. + + + Вспоминая рассуждаю же (раз есть досуг-роскошь) о таком пути: признании себя или не признание а назначение (может быть и августейшее) сумасшедшим. Ошибочно полагать, что это русский путь. Думающие так сознательно или нет: закутаны в теплый кокон обскурантизма (профессорская кафедра даже не может от этого освободить). Да: Батюшкова уход в сумасшедшие - такой же подвиг. Как и любой другой. Чаадаева назначение в сумасшедшие он также почти безропотно принял и служил как таковой. Маркиза де Сада назначили сумасшедшим и он жил в Шарантоне как будто это было его действительное призвание. + + + Сейчас когда все подвергается переосмыслению (как и раньше) "быть сумасшедшим" - не понятно что такое. Хотя понятно: тот кто не может (не хочет) трудиться. А говорят, что не ветхозаветные жесткие времена! + + + Хотя: в ветхозаветные времена были пророки, они тоже считались сумасшедшими и им не было почета от плебса. Хотя добрые люди (особенно старушки) им подавали кусок хлеба как арестантам (всп. Достоевского). В русских деревнях (во французских и прочих тоже) всегда есть должность "дурака". У русских же в отличие от других она почетна. Но не у всех, конечно. Их обижают злые люди. Писать - добровольный акт безумия. Отречение от т.н. "ума" ради чего-то более высокого. Это: ссылка самого себя в вологодскую деревню! Все смешалось (фр.): языки - арапский, русский, фанцузский! Деревья: пальмы, рябины. Лес-пустыня. Верблюды-свиньи. На дне - заводском - среди калужского леса работать с арапами. Чтобы не считаться безумным, т.е. счастливым - праздным. Чтобы не посадили на цепь, не подвергли жесточайшему остракизму, не заставили танцевать на балу! Некоторые (Пушкин, например) пожелал быть успокоенным пулей друга. Это я в который раз напоминаю, чтоб не забыли! Пушкин не был такого темперамента как Маркиз де Сад или нежный Батюшков: африканская кровь! + + + О берете. Мы с арапами не одиноки - приехали индусы. Один из них сигх-полковник носит чалму, остальные как и я - береты. Мой друг-арап сказал сегодня: тебе идет этот берет! (фр.) Берет - неизвестный или лучше сказать - непривычный для арапов головной убор. Только клоуны, люди богемы носят у них береты. Артисты всякие, писатели и прочие. Гордый арап не наденет берета! Кроме темно-синего берета я ношу ежедневно: серый свитер, потертые вельветовые джинсы, серые ботинки. + + + Интересно: какие виды у папика на моего голубчика? Должно быть соблазняет, сулит что-нибудь. Тогда у Петропавловки я сказал папику: ты, Саша (нас всех троих зовут так) похож на Бельмондо. Не так давно в "Пари-Матче" видел его фотографию. (Бельмондо возвращается на сцену). Устоит не устоит голубчик? Вот вопрос. Говорят, Синявский написал "Прогулки с Пушкиным". Очень хочется прочесть: прямо сгораю от любопытства. (Хотя если трезво рассудить: с таким же любопытством каждое утро льну к окну. Что нового?). + + + Я больше не ревную. + + + Гуляя по общественному саду любовался закатом. Редким, осенним - над оврагом. Закатом изгнанника и изгоя. Не пошел по аллее до площадки над рекой, где толпились любопытные. Что там? А - Ока! Как же - неизвестная, вечно новая! А - пальцем все, обращаясь друг к другу, - река! Сквозь листву сверкал закат. Пока я шел дорогой изгнанника в триста тринадцатый номер - несколько раз в разных местах: у каменного моста, на улице Достоевского - за колокольней, в последний раз - у рынка - видел закат. Круглый с серебряной чешуей купол быв. Троицкого собора похож на планетарий или обсерваторию. + + + Ревность по дому. + + + Смогу ли я полюбить папика как самого себя: по христиански? + + + В моей постели думаю с любовью обо всех. Куда плывем? (Книга Пушкина в руках - поверх одеяла). + + + Кажется среда. Вернулся с завода и стал думать над строкой: заранее известно / все что мы рабски повторим Вот великая печаль от мудрости: о трагический тенор! Думаю о Блоке - тоскую по нему (это я свое-чужое повторяю). О ком же еще думать - я о нем и о Пушкине каждый день думаю. Как же мне по нему не тосковать? Мне положено вместе с другими: но не гордость - опять же - а тоска! Перебираю - в который раз - складки арлекинского плаща, и тут же рядом - одежда Пьеро, пестрые лохматься Коломбины. Плачу - над театром! Любовь к ближним (родным) не позволила ему объявить себя сумасшедшим. Бомондские приличия! В конце жизни - сознательный акт безумия. В белом венчике из роз... Мы все плачем по Блоку и просим прощения за него. Ангелы с нами плачут и просят покрова! + + + Полдня проведенные с арапами сказываются на менталитете. В голове (на подкорке) вязь отпечатывается. Прихожу в себя. Хамм д'Алла! Впечатление утра: краснеющий клен. + + + Во время прогулки думал о Суворове и Э.Пиаф. + + + Умеет ли Р., местный хореограф, читать по глазам? В моих бы прочитал: с тобой не стану! Только с милым мне и непреклонным можно а ла Мата-Хари танцевать. Разумей. Силанс! + + + В кровати изгнанника плыву дальше. Штиль. + + + День был похож на дом трудолюбия (в царской России для неимущих и обленившихся). Вернулся - принял душ! Как аристократ духа пишу в постели. Эта часть дня уже напоминает родовое имение. С боскетами, оранжереями, беседками (вспомните Сомова или Бенуа!) + + + У французов труд (как таковой - трудный, с потом-кровью) презирается. У них существует огромный арсенал уловок (на вербальном и социальном уровнях - эвфемизмы) чтобы избегать неизбежного проклятия труда. Быть свободным художником всего почетнее. Быть голодным на мансарде не возбраняется. Хотя: "голод", "мансарда" относительные понятия. Быть булочником, быть рантье, художником или писателем - вот что почетно и достойно. А не за тяжелым плугом! Или быть - президентом. Почти каждый француз имеет шанс стать президентом того или иного общества и иметь визитную карточку с указанием: президент такого-то общества. (американцы подражают французам. Только там общества носят часто название "фонд" (фондейшн), от того что они ужасно богатые и трудолюбивые) Кстати о французах: отказаться от ума (не от ума как такового, а благоразумия, что впрочем и есть ум только в социуме) - не французская черта. Напротив "блестящий ум" - французская черта. Пушкин именно таким "блестящим" умом и обладал, его недаром называли "французом", справедливо считая страстным, т.е. пустым и холодным. Исключения из французов: Вийон, Маркиз де Сад, Шенье (?), Бодлер, Верлен, Рембо, Пруст, Селин и другие, т.е. все необычные и чрезмерно одаренные как и у других народов. Как Пушкин, например, протопоп Аввакум и другие. Таких надо как-то успокаивать (стреляя, например или сжигая). Но это: исключительные транквилизаторы, когда других не оказывается для исключительных же личностей. Напереводившись до одури, т.е. наглотавшись чуждых странных слов, нагромоздив конструкций в воздусях а ла (яко) Татлин из слов - прихожу в себя. Приходить в себя: сибаритство в постели. До этого: т.е. до того как лечь в постель и задаться вопросом: куда? - сидел с арапами в кафе. Один из них - с усиками полноватый рассказывал о Париже. Как я его понимаю! + + + В пятницу (кажется вчера) повстречал случайно того красавца на почте. Поговорили полусветски и он проводил меня до остановки. Как красив: но сколько шипов. В нем: и роза и маленький принц. Как сложно жить в таком неделении. Когда мы расстались я подумал: так много отдано поклонов! + + + После заводских железных часов - начинается уикенд. Слава Богу. В Москву ехать не хочу. В Москву, Москву, Москву - нет желания! Посижу немного в номере как заключенный как больной и пойду гулять. С книгой Мэтра - в сквер, на панель. + + + В калужской постели. Из-за тьмы не видно привычного: неба, колоколен, рябины... Как на дне оврага, у моста. Смотрю в потолок (как в небо) и не вижу звезд. Опять: числа царапаются, хватают. Ябеда на время! Как бы осторожно и ловко проползти под проволокой дат? Полусонный спрашиваю себя: поется ли мне подлинно? Полной грудью? Наконец? Сомнение записываю как писатель. Крапива триста тринадцатого жжет сильнее цифр. Весь в красных волдырях. Ворочаюсь в кровати - она и так качается как на каких-то волнах. Держусь за деревянные края чтоб не вывалиться из пучины. Все проплывает: то, что уже раньше видел. + + + Писать тошно от качания кровати. Морская болезнь? Слез нет - сухо. Кровать стоит на суше: на дне оврага. Надо мной сияет лампочка в ночи. Закрою глаза и буду ждать рассвета в кровати путешественника (нет: изгнанника). Молитва о плавающих и путешествующих. Мадам де Сталь: Ссылка бывает хуже смерти (фр.) Пока не чувствую - как будто сон... Сквозь кусты и цветы и колючие ветки - я знаю! (О Блок-дом, Блок мираж, тоскую по тебе) Вздумал ночью с постели всматриваться в родину. Сейчас уснуть - вот сладкая отчизна! В веригах кровати целомудренно пребываю в ожидании сна. + + + Нет арапов, нет завода, нет верблюдов, пальм, солнца! Нет Сашеньки, папика, нет меня. Желтый будильник не поспевает за мной. Бедный! Кто кого томит: в часы томительного бденья? Мой будильник меня или я - его? Один - в веригах - без тела. Лишь на тумбочке - желтые часы томительного бденья. Лежу - вне будильника. Иллюзия - вне времени. А с другой стороны - временем полный. Избывающий мое сполна. + + + Где-то Сашенька ты спишь. И спишь ли? Один? С папиком? Или с юношей земли... На Стрельбищенской, рядом с могилой Кузмина, у Литераторских мостков? Ах клошар мой. В веригах в ночи вопию. Без тела. Один. С желтыми часами. + + + Впереди кажется суббота + + + Без Мэтра. Он ночует черной книгой в другом отеле: в номере пятьсот четыре у Кривулина. Равви, равви! Где-то в другом месте ночует тело мэтра. + + + В моей кровати изгнанника думаю обо всех с любовью. Вне блуда в ночи удаляющейся. Нет уж не уходи так скоро! А будильник желтый меня все же презирает. + + + Лежу как бы с запечатанными устами. А сам думаю что вою. Не волк ли я часом? Лежу как в овраге монастыря в черной сутане. Как Виваьди? + + + Исканье родины как поиск помещения. В.К. Софийствую над его книгой: приятно, что книга издана в Париже, а сам он с моей родины. Обидно, что он пророк, а в отечестве его признали. Т.е. как пророка упразднили. Мне кажется, что он испытал какое-то разочарование в людях. Он прав! Сначала бросали в него каменья и возносили до крыш. Теперь - признают и забывают. Но он сам имеет ценность как объект искусства: я видел его с косматой головой и бородой и распутинским крестом на груди (не надо думать, что он носит крест публично - распахивая рубашку. Я просто видел его встающим с постели). Где встретишь умного и тонкого человека? Разве что случайно в Калуге. + + + Мой первый читатель (II части романа) - В.К. Ему как и всем читающим (как и всем сидящим на трибунах) хочется смерти автора. Чтобы автор испытал катарсис! Освободился наконец от того что мучает его. Ах я и сам понимаю, что нужно умереть в слове. Вспоминаю слова сказанные, кажется, Синей Бородой: Мадам, надо умереть. (фр.) Бунин о том же: Легкой жизни просил я у Бога / Надо б легкой смерти попросить. + + + Одиннадцатое что ли сентября? В Оптиной пустыни вместе с Хосе, В.К. Встреча с о.Иннокентием. Знакомство с Хосе состоялось дня два назад. Я читал свои переводы Бретона. Все это происходило за столом в баре, где пили и ели. Верлибристы и остальные. Как я там оказался помню смутно. Да: меня В.К. представлял как ученика Мэтра. + + + Всю дорогу: в Оптину и обратно беседовали с Хосе. О Сартре, о Саррот. Фернандо Пессоа. За окном в это время: старухи стояли у обочины с ведрами яблок, георгины у домов. Знакомое: ни замков, ни морей! Отец Иннокентий благословил меня у ворот обители. В ресторане "Зуль" прощальный обед. К. получил утешительную премию - я очень рад за него. Метр угощал коньяком. Мерси. + + + С Хосе назначили ранде-ву двадцать первого сентября в 17.00 у залы Чайковского (Москва, разумеется). + + + Я обречен на жанр эссе. Подозреваю. Все время искать - и временами: находить. + + + Шестнадцатое сентября: опять дата как шиповник поцарапала. Гаршин на ум приходит: бедняга цифр не выносил! Воспоминания последних дней: имел некоторый успех на публичном выступлении поэтов. Читал два перевода из Бретона и своих собственных два стиха - стародавних. Потом - подходили молодые люди и просили автографа. Мне было очень неловко и смешно (рядом стоял В.К. Он все-таки мэтр, хотя и не мой). Хорошо что кроме него никто не наблюдал моей неловкости. Мои поклонники приглашали меня на вечер: пришлось с достоинством принять приглашение. Можно было б со смехом рассказать об этом случае в письме: меня как Хлестакова приглашают после поэзо-концерта на ужин калужские поклонники. Майн Готт: до чего дожить! Меня, очевидно, выручают: чувство юмора (у французов этого нет, утверждал Бодлер), которое от безысходности и некоторое любопытство или интерес (почти ко всем феноменам, даже к себе самому). + + + Поездка в Москву. С Хосе идем в театр на "Гамлета". Французы привозили и я остался буквально потрясенным: не ожидал такого - ни от Шекспира, ни от французов. Хосе был тоже удивлен увиденным. Все-таки французский театр имеет что-то от национального, т.е. от природно театрального (страсти! искусство вообще в крови). Откровенно скажу: после этой московской поездки, после спектакля что-то порвалось: какая-то нить с судьбой. Как после встречи (всп. романс). В свое время так рвалось после некоторых книг. Жить казалось уже почти невозможно по-вчерашнему: выученному и привычному. Т.е. вторая природа (секунда натура) безжалостно срывалась: болезненно прекрасное состояние. Как будто метеорит со всей своей космической скоростью упал в овраг моего триста тринадцатого номера. и сжег на сотни верст в округе Темно-синее пространство сцены. Как пережить такое: Шекспира и французский театр! Где моя кровать? Где ул. Парижской коммуны с крапивой и лопухами? + + + В последние дни: не писал, а совершал какие-то жизнеподобные жесты. Жест во франц. значении. Т.е. поступки, слова, движения как таковые. В русском понимании жест преимуществ. связан с театральностью. + + + Другое потрясение: приехал эпизодический персонаж моей второй книги ("Слаще звука военной трубы"). Майкл - молодой крымский офицер. Тот что рассказывал мне о Сахалине, пионах в тайге... (общение с ним и с Сережей, другим офицером, и оставило незабываемое впечатление о полуденном крае. Не считая равнодушной природы) Я только что вернулся из Москвы, опустошенный, т.е. обновленный, очищенный от лишнего и ненужного вчерашнего, я спускаюсь вниз в холл чтобы поехать на завод... Ба - Майкл! С огнем в душе, но сдерживая порыв (о радость узнавания, о другой полюс) - все-таки мы не одни, кругом публика: индусы, арапы, другие переводчики - устремляемся друг к другу - и останавливаемся: смотрим друг на друга. Я испытал какое-то смущение и не мог даже найти готовых светских формул (забыв играть: арапы, индусы, переводчики...) (сейчас я понимаю от чего я был смущен: мне Майкл всегда был симпатичен, даже более того.) И с его стороны я всегда чувствовал симпатию. уже что-то говорим друг другу. + + + Столько надо рассказать друг другу. Столько впечатлений! Я рассказываю ему об Оптиной пустыни: историю последнего настоятеля, архимандрита Варсанофия, бывшего полковника Ген.штаба. Вот сюрприз для начальства и сослуживцев! Мы с Майклом представляем переполох. Начальство предлагает ему генеральский чин, новую должность: он отказывается и добивается отставки. Его принимают послушником в Введенскую Оптину пустынь: великовозрастному послушнику приходится сносить придирки, терпеливо выполнять послушания наравне со всеми. (мы с Майклом знаем по Казарме: каково это) Затем он становится архимандритом. Вот поучительная история. Майкл рассказывает мне историю о сибирском лейтенанте, который захотел уйти в семинарию. Один старший лейтенант решил поступить в семинарию, но начальство воспротивилось: он был кроткого нестроптивого нрава и службу нес исправно. Тогда он решил стать монахом в миру, т.е. в армии. Т.е. устроил свой монастырь в другом монастыре, ведь армия - это тоже обитель со своими уставами. В его комнате можно было видеть иконы, молитвенники. Он вел душеспасительные беседы с солдатами. Я это себе хорошо представляю. + + + Оставшись один принялся размышлять о художниках (как таковых а не только живописцах). Вспомнил Дали: как не любить его экстравагантность. Спектакли, письмо - все. Во всем этом - во всем ансамбле - он мне представляется значительным. А его портреты Аполлинера, Ронсара! Можно согласиться с теми, кто будет утверждать, что мастеров рисунка, живописи такого уровня как Дали не мало, если не сказать "хоть пруд пруди". Вот в этом то и есть весь "ик" (фр.) Одного мастерства видно мало: т.е. умения писать или рисовать! Но даже как в случае с Дали: имея ум - а это очень тяжело: творить имея ум, т.е. понимая! он доходил до выражения правды и красоты! Как Пушкин. (я разумеется не хочу ставить Дали как истукана надо всеми: над Пикассо, над Матиссом, например. Зачем? Я им не судья, я повторяю: я только им сочувствую!) + + + Признаться в том, что взял Сашу как "модель", для того чтобы "писать " с него "юношу-гейшу"... Это было бы полуправдой: в самом начале лишь может быть. Потом это исчезло: из-за любви. Потом мне хотелось, чтобы он стал моим секретарем: чтобы не разлучаться. Но и с этим ничего не вышло. Из-за его неумения трудиться: даже нет, из-за его презрения к труду. Может быть это мне больше всего в нем и нравилось. Письма голубчика последних дней. Описывает свои сны и настроения. Куда-то исчезает за этими снами. Описывает Феллини. Долче вита! Восторг первоначальный. Свои эротические сны. А мне каково? Думаю только: ревновал ли он меня к кому-нибудь. Интересно знать: если да, то к кому? (об этом спрашиваю его в писме) Боюсь ли его потерять - не знаю. Он теряется в снах. У меня нет власти увести его (как я уводил его от Василия, от папика) Вторгаться в его сны я не волен (признаюсь: и не хочу). Пусть любит в снах красивых мальчишек. + + + Сейчас в Калуге с некоторым стыдом вспоминаю о такой сцене: молодая (моего возраста - календарного лишь: сик!) писательница из Франции мыла на кухне посуду, а я сидел на табуретке и слушал ее рассказы о Берберовой и Некрасове. О ветхозаветная справедливость: женщина моет посуду, а мужчина слушает ее рассказы. Признаюсь еще: у меня тогда не было никакого стыда. Лишь сегодня легчайший румянец появился, когда я открыв газету "Монд" прочел в ней комплиментарную статью и открыл, что она автор трех романов! И переводчица Гончарова (надо же, Обломова перевела. Подвиг!), мне бы за это полагалось шапку ломать и кланяться по русскому обычаю. Она из скромности (не было желания возвыситься. Хотя в этом я чувствую снобизм. Какую-то неестественность. Мне это чувство стыда знакомо. Да это и есть снобизм. От неблагородства!) не стала говорить, что написала уже три романа и перевела "Обломова". Может быть думала, что мне рассказали об этом? Все равно приятно вспомнить: и ее и ее мужа, философа. Конечно, неглубокого как и, обыкновенно, французы. Но столь приятного в обхождении и вообще в умении жить. (кстати он и открыл мне Русселя). + + + "Зарыться б в высоком бурьяне": как я это понимаю! Голубчик пишет в письме: "читал митино суждение о романе и смеялся" (...) Ради этого смеха стоило писать. Смех голубчика - это неожиданное и редкое. Вдруг раздается среди снов, тоски и хандры. Ах смех. + + + Рефрен наверное похожий на: о Русская земля... ты уже за холмом. о восемь строк! Хотя бы одну когда-нибудь сочинить. Так Э. признавался, что он отец одной-единственной идеи! Но разве этого мало? + + + Одному все-таки трудно такое пережить и перенести. + + + В Москве. Приехали с арапом утром и отправились сразу, по моему увещеванию, в Свято-Данилов монастырь. Я поставил свечку перед образом Св.Николая Чудотворца. Арапу сказал: он покровительствует плавающим и путешествующим. + + + До поездки в Москву сцена с тем красавцем. У меня было состояние сравнимое разве с малярийной лихорадкой Александра М., представляю как было обидно: уже почти дойти до этой индии и ослабеть! Честно скажу: я не чувствовал в себе духа овладеть красавцем, вернее: закрепить победу. Ведь красавец уже однажды пал. Что делать с ним после победы? Узнал его имя: Игорь. (алчность, наверное, какой-то неуемный азарт губит великих и малых завоевателей). + + + Вот так встреча! В воскресенье гуляя по панели встретил В., московского знакомого, врача, он родом из Калуги, словом того, кто приютил нас с голубчиком (две ночи на кухне на диване) С. его друг уехал за грибами, а он пошел прогуляться. Посмотреть на разных людей. Что ж его любопытство понятно. Он рассказал мне о Василии последние новости. В хоре Богоявленского собора его ценят. Он поет уже в правом хоре (сведения получены от Аньки, контр-альто, лесбиянки, давнишней приятельницы В.). Анька знает, разумеется, что Вася - голубой. Она его сама расколола. Анька утверждает, что Вася вздыхает по одному певчему. "Красивый мужик" (я бы с ним легла: мнение Аньки). Вася говорит: так красив, что стыдно в глаза смотреть. Любопытнейшая деталь: этот певчий догадался о васиных нравах и Аньке сообщил: "Вася - голубой. Каждый день одежды меняет". Это правда о Василии. Еще Володя рассказал мне о Васиной поездке в Таллин. Там ему пришлось остановиться у одного священника. В доме, по словам Васи, было грязно и сам отец нечистоплотен. Ночью приставал. Вася: весь сожмусь и забьюсь в угол. Жду. Батюшка (толстый, живот как арбуз - Васины слова) приставать начинает. С вазалином! (В. произношение) Володя, рассказывая, заливается от смеха: с вазалином! Батюшка лезет целоваться. Вася не хочет (противно!) Батюшка уговаривает: ну давай, давай! Василий думает: ничего потерплю. Завтра в бане отмоюсь. + + + Вечером гуляем по Калуге: Саша, Володя и я. Володя рассказывает о калужском любовнике Василия (о том, что Вася сам мне по телефону говорил). О нем Володе рассказали местные голубые (из сквера). "Приятный малый, чернявый, немного полноват" (Вспоминаю, что видел такого) Чем-то на Василия похож. Немного вульгарен: такое впечатление. Узнал также имя того стройного юноши несколько развратной наружности: его зовут Валера. Володя говорит, что он хороший человек. ("хороший" в полусветском понимании) + + + В церкви появился новый служка. Мнение Володи - "притон". (я не разделяю). Один служка с бородой - известных нравов. Гуляет по панели в косоворотке. Золотая парча идет его черной бороде. Вчера видел его в церкви: во всем великолепии риз. А пение! А кругом: золото, огни, голоса!

Продолжение