И финн: Роман. Тверь: KOLONNA Publications, 1997. "Тематическая серия", вып.2. Обложка: Владимир Казак, Дмитрий Федоров. ISBN 5-88662-008-X Послесловие Дмитрия Кузьмина. Впервые - "Митин журнал", вып.51-54.

часть 3 Огни калужские в ночи подобны жалкому фейерверку: зеленый и синий огни. В темном небе горят буквами названия "Космос" и "Калуга". Звонок из калужской тьмы. Андрей: "Можно придти?" Я: "Сейчас собираюсь в церковь. Жди там". Голос Сержа в коридоре (кричит дежурной): Саша вернулся? Я из номера кричу: Заходи! Андрюша беспокоится. "Мне нужно выйти". На мое удивление: "Я его знал раньше". - Сережу? Видя мое изумление: "Нет-нет. Не в том смысле". - А в каком?         Не хочет объяснять. Моя молчащая фигура обижает его. "Так что, мне уйти?" Молчу. Он идет одеваться. Угрожает: "Я ухожу". Молчу. Сцена в дверном проеме. А ла лорд: иф эвер...         "Завтра позвонить?" - Как хочешь. И т.д.                 Уходит. + + + Потом заходил пьяный Сергий. Говорил, что Блок и Есенин были любовниками. Весело с ним с Сережей из Озер. + + + Звонит из тьмы (от "Космоса"): "Придти?" - Приходи. Пишу в кровати. Он сидит в красном кресле, о чем-то говорит. + + + Вспоминаю совсем недавнее (поездка в Л-д): над Невой, надо мной идет дождь, огни теплоходов не гаснут под дождем. Жду автобуса на остановке: всех бросил и ушел в ночь. Хосе остался в комнате один.         На железной кровати, несвежем белье с немытым телом нового голубчика. Он изменился. Или я?         (а пропо: французов корят за то, что они не любят мыться. Это, разумеется, предубеждение против них. Но: несвежее тело, т.е. немытое хранит в себе возбуждающие запахи и пьянит любовников.)         Он рассказывает мне о том, что влюбился в юношу (молодой рабочий из общежития), зовет его Хорхе Манюелем. Утром провожает до завода, а тому и невдомек.         Сегодня - уже в Калуге - получаю два письма от голубчика. Пишет: "ты мне самый близкий человек" (не обидно ли? я как няня Тане: можно о нелепостях мне исповедоваться) + + + Вот это сцена! Пошел провожать Майкла до кино и на улице встречаем Сережу с Андрюшей. Интересно, что скажет завтра мальчик. + + + Постельный писатель. Горжусь, что хоть в этом с Пушкиным. Ведь Пушкин-покойный любил в постели писать. Писатель я вечерний и калужский. "И финна" сочиняю как поминаю.         Андрюше хватило ума не позвонить. Тону во сне. Желто-черную ручку бросаю на кресло... + + + По цеху бродил как лунатик. Да: по луне. С арапами: Абдаллой, Мухаммедом и Хосином.         Люблю когда Абдалла поет про Лейлу. + + + Пушкин куда-то исчез. С отвращением читаю "Аборигена". Лью слезы. Голубчик - далеко и близко, в химерах, в испанских замках. Андрюша в тьме калужской. Не чувствую тела его. + + + Одиночество. Цветная скатерть: цирк изображен. Думаю об Андрюше. Мальчик потерялся в калужской тьме. Вспомнил вдруг, что я в изгнании. Пария я, сирота!         Нет рядом ни тела! К делу испытываю неприязнь. И безделье тяготит. Дух праздности унылой (опять и снова...) Господи, да это Пушкин! + + + Пошлейший табльдот: все едим. Те же блюда, те же лица. Себя съесть можно и не заметить. Без допинга и анестезии пережить эти октябрьские дни. Мое изгойство и бродяжничество. В номере сижу вечернем, за окном: небо как у Эль Греко в "Лаокооне". Небо Толедо. Свинцовое, местами серебряное: как раз для изгнанника, бродяги и изгоя. Поделом жестокому и несчастному, поделом одинокому: избравшему одиночество, изгнавшему Андрюшу накануне, нет два дня назад. (Вспомнил подробность: когда повстречались на улице: Майкл и я с Андрюшей и Сережей, то я не удержался и воскликнул: друзья мои, прекрасен наш союз!). На следующий день мальчик не позвонил. До этого: сцена в дверном проеме, с байроновской строкой. Вот я весь в этом проеме: как на сцене хотел красоваться и взял позу лорда: и если навсегда, то навсегда!         (в пользу Андрюши: он пришел в тот же вечер и остался до утра). Вот тебе - свинцовое небо. Любуйся из номера. Брошенный! Радуйся, одинокий!         Московский поезд ушел: собирался я убежать в Москву: от себя. Спрятаться в поезде, затеряться в толпе, среди громад. В бане, в гостях, в разговорах. Стать незаметным - на время потерять себя.         Нет: забыл записную книжку. В автобусе вспомнил, вернулся с дороги на вокзал, к себе в триста тринадцатый. Метался: в Тарусу! к воспоминаниям, химерам. От отчаянья. К могиле Мусатова - от себя!         Сейчас собираюсь в церковь Св.Георгия. Церковь осеннего изгнания. Поминать усопших, завтра - Дмитриевская родительская суббота. + + + Сын блудный, муж вечный, отец Сережи. Человеческий сын.         (сын на себя наговаривающий не зная что) + + + Звонил из тьмы и праздный вопрошал: не уехал ли я в Москву? Обещал позвонить завтра. Наглец. Уволился с фабрики и думает готовиться к институту. + + + Где кончается человек: там начинается художник. Это афоризм любит Драгомощенко (повторял нам с Хосе эту истину в день отъезда в ателье своего сына-художника рядом со Спасо-Преображенским собором, где меня крестили). Выползает зверь из меня: воет на небо. Вылетает пчела из меня. К цветку летит. + + + Чувство изгойства иглой пронзило меня. Когда я стоял на втором этаже церкви, в галерее с витражами и смотрел сквозь цветные стекла на осень. Я видел: дом похожий на казарму и одинокую колокольню и кирпичный дом, где живет старый священник и, наверное, церковные старухи, и крохотный садик с осенними цветами. Сквозь красное стекло и серо-голубое. Иглой, т.е. ярким лучом из космоса пронизывалось все во мне, что составляло стену отчуждения, замыкало во мне: нарциссическое, прекрасное-для-себя - такое нежное и красивое, что впору прыгнуть в пруд... Радость была мгновенной как боль за которой избавление от боли. Я думал о других отверженных и соизмерял мое изгойство с их отверженностью и пытался измерять степень пустоты и отчаяния. Конкретно я думал о: гранд-Дамах, И.Л., Мите, Славе и других. Живых и мертвых. Нужно было дожить до этой минуты, оказаться на этой галерее с витражами, рядом с дверью из которой доносится пение, чтобы быть пронзенным иглой. И увидеть себя вчерашнего: под дождем, под свинцовым небом, трусливого и растерянного человека. Видеть движения этого вчерашнего человека-меня: некрасивые, какие попало, лишенные гармонии. Этот уродский танец исполнялся на прихоть внешнего, из желания сохранить в себе красоту, чтобы потом увидеть ее и броситься в омут потеряв разум. Движения из-за страстей и капризов. Жалкое зрелище с этой галереи: так только курица, которой тетушка отрубила голову, могла кружиться безголовым телом по двору! + + +         Да: испытал состояние похожее на "дуенде". А потом: все остальное, т.е. литература. + + + Двум телам не так страшно в ночи и не так одиноко. Вспоминаю чувственно о близости с ним: на время (навечно) спасшего или утешившего. Вспоминаю о том, кто ублажал блаженного. Потакал прихоти. В калужской тьме. Шагнул навстречу зверю и приручил. На радость пчеле распустился цветком. + + + В башне уик-энда спасаюсь и радуюсь: нет желаний, нет страстей. Спят. Смотрю из номера на солнце калужское и небо без ворон. Состояние похожее на могилу Блока: торопиться не надо, уютно. Зверь налег: тяжело дышит, сопит. Выспавшийся: веду гулять самого себя. Это "самое" т.е. его похоже на болонку или бегемота: довольное само собой и всем: солнцем, октябрем. Сытое, выспавшееся. Как будто нет изгнания. Как будто все на своем месте в свое время. Как будто есть любовь. Как будто нет... + + + И еще голубчик сказал мне тогда: не оставляй меня. В ту ночь, когда я пробирался к его ночлежке по грязи под дождем. + + + Набродился и надумался (пугливыми шагами! сик). Нашатался почти до одури. До появления человека, точнее человеческого, ведь человеку как таковому появиться трудно - всему разом. Нужны, наверное, особенные обстоятельства...         Екзистенциализм какой-то. Тьфу! + + + Когда небо в окне фиолетовое с синим, когда на небе загорелись буквы "Космос" наступает вечер. Наивное до слез утешение вспомнить вдруг слова песни: ведь жизнь кончается не завтра (В.Тушнова - забытый поэт, из лирического архива, по выражению критика с бородой, но благодаря певице Пугачевой - живет. Я настаиваю на том, что Пугачева - гениальная певица несмотря ни на что. Она так же как и мы - почтовая лошадь Просвещенья) Вот веселое ремесло придумал себе: сочинять роман о Пушкине. Веселое имя - Пушкин. Мне весело. Но веселость моя темна. На ней краски этого вечера: октябрьского, калужского и неповторимого. Фиолетовый и темно-синий. А по краям как на французском платке буквы: космос, космос, космос космос космос космос космос космос космос космос. Как можно (воскл.знак) любить клошара, т.е. бомжа по-советски. Озлобленного и затравленного, социально замурованного: мансарда, ночлежка! Мечтает о прошлых стилях.             На перроне тогда он был все же хорош: юн и свеж. + + + Красный глаз. Рэд ай: от простуды. И пишу сейчас с ним. С этим же красным глазом гулял. Всегда какая-нибудь хворь. Не то так это. Омрачает ли это радость? Отнюдь! Наоборот даже усиливает. Потому что радость пробивается... Как подснежник: сквозь снег. Всегда - несмотря. Напротив! В этом сила и движение!         Не признавать этого - общее место. Снобизм и поза: желание быть несчастным (нет не желание а невозможность быть счастливым на острове, хотя можно если есть рядом Пятница и коза и если удается избежать костра туземцев) вместе с лучшей - страдающей частью человечества.         Испытывать приступ счастья вот так: в комнате но не на улице как эпилептик, кататься как безумному по полу. От таких вспышек счастья озаряются дни минувшие и дни грядущие... На тысячи дней!         Подобные рассуждения французы называют бесплатными (фр.), т.е. они дешевые. Мне все равно (фр.) + + + Вот натюрморт: желтые с черным ободком часы изгнания, красная стрелка считает минуты. Желтый телефон с черным шнуром и черной подставкой: телефон молчания. Вчера его молчание испытывало меня. Черный приемник "Россия". Календарь "Мини Арт. Хей 1989 г." с изображением зеленого бегемота с букетом цветов. Открытка: университет в Ювяскюля. Скатерть бумажная, разноцветная, изображает цирк. Подарок Андрюши. Сам я пишу черной и желтой ручкой и любуюсь пейзажем: серое воскресное небо, колокольня, кино. Октябрь! Переживаю свое изгнание. Нахожу утешение в одиночестве. Оно безмерно как небо. Как колокольня. Как синема. Повторяю: нет завода, нет арапов. Нет Андрюши: тела в октябрьской ночи.             Силенциум!             Когда я спал с голубчиком на железной кровати - узкой... Мне казалось, что сплю с раскаявшимся грешником или святым. (М.-Магдалина).         Комната с оранжевыми занавесками - уютная и чистая в начале: февраль! стала походить на келейку святого отшельника. Несвежее белье, немытый пол, беспорядок. святость!         Бодлер: но у тебя мой Ангел прошу лишь молитв... + + + То что творится снаружи, вне триста тринадцатой комнаты, похоже на октябрь. На кого похож я? Классический ответ: на странника, заключенного и больного. Радость зверя на периферии. Т.е. надо дойти до края и заглянуть в бездну. И с радостью (тоской) вспоминать о золотой игле. Бездна - черным огромным зверем. + + + Украшать пустоту - пустое дело. Наряжать зияющую - трата времени. Поражение!         Под дождем и снегом ржавые венки, бумажные цветы, восковые цветы.         Как будто "История безумия" уже написана.                 Ах Мишель Фуко! + + + Под дождем иду до стеклянного кафе, чтобы прочитать: "Пельмени". Заранее известно! В очереди с солдатами в увольнении, их мамами, мокрыми мальчишками и другими случайными людьми. С моим народом как сказала бы Ахм.         Возвращение в палату триста тринадцать, помню что: октябрь и воскресенье. Игла сознания пронзает и лечит. (Без крови и без боли: вот древняя мечта). Снимаю мокрые ботинки, ставлю к батарее. И вообще все одежды снимаю, остаюсь в черной Т-шот, надеваю желтые брюки. Сажусь к столу сочинять про дождь, Калугу, октябрь. О звере, которому тепло в хлеву на сене... Но сон: он сытого и слабого травит ядом. Тащусь (как сказал бы Майкл, а я только за ним повторяю). Лежу в постели как отравленный ядом. Забывшему всех: себя бы забыть. Живи с бегемотом в себе (носорог Феллини в трюме) или воскликни с пафосом: но я человек! и вспомни что Б. писал о Канте: о человечке как о зверушке. Блок правды, Блок Кармен. Блок Фонаря! + + + Хватаюсь за края сознания как за края льда, чтобы не утонуть в коричневой воде - в темном сне. Но может быть, слабый, утону.         Кстати: восьмого октября смотрели с Хосе Феллини в синема у Никитских ворот.         Искусство (арс лонга) - напомнить о чем-то.         Пожалеть о чем-то.         Это притворство, лицедейство и что угодно. Но:         истину и красоту находит и показывает часто в ущерб         своей жизни художник, т.е. тот кто притворяется и         примеряет маски. Се художник! Вот он насыщает себя пельменями с солдатами, солдатскими матерями, бездомными грузинами, мокрыми мальчишками - приходит в номер, забирается в постель и испытывает острую жалость. Жалко человека: где-то потерявшего себя, в каком-то месте, в каком-то времени. Счастье - найти себя: в определенном месте, в определенном времени. Вот смысл жеста.             (Всп. хотя бы Пруста)         Да: дописаться до нерва. Почувствовать боль. До подлинного эго: пусть жалкого, нагого. Или на месте эго: пустоту. Созерцать пустоту, любоваться ею: т.е. находить и там прекрасное доступно лишь немногим: это было известно древним на Востоке (китайцам-японцам). Пушкину.         Открыть вдруг, что есть настоящее и жалкое. + + + Что есть трогательнее чем пойти одиноким под дождем в синема, там найти таких же одиноких: солдаты, пары... Смотреть со всеми фильм про Америку ("Жить и умереть в Лос-Анджелесе" англ.) О чем фильм? О жизни, о полиции, о преступниках, о художнике. Не все ли нам равно. После синема идти по Калуге бай найт: огни, дома, дерева. Думал о Руссо, тот тоже любил гулять вот так: одиноким мечтателем. Возносясь выше задумчивой головой чем Циолковский с алюминиевой ракетой! + + + Завод в тумане, несчастные арапы, зеленые железные машины. Достойнее: скрываться и таить. Как это делают многие. Сижу вечером на красном стуле: в золотых брюках, бирюзовой Т-шот, темно-синем свитере. Пишу привычной черно-желтой ручкой. Что я пишу? Если б знал! О горе мне - в неизвестности, в осени пишу. В неизвестности не значит в бесславии, безымянности. В неопределенности. + + + А. сидит на краю кровати. Я пишу, лежа в кровати, носком могу касаться его ноги. На нем бежевые плавки и майка.         Думаю о календаре: как жить в ноябре.         Наобум как прежде. Нерасчетливо.         Не по календарю. Не сверяясь с небом.         Боясь числа. + + + А. ушел утром. Я поехал на завод: там пытался жить среди зеленых машин, моих арапов и меня. Серж - араб.переводчик - уникум. Грустный бонвиван. Таких я не встречал. Завтра - праздник у бывкормаров и бедуинов - День революции. Первое ноября!         Вернулся Майкл. + + + Сентиментальность вечерней прогулки (маленького путешествия): мимо церкви, через мост, над оврагом! колокольни... Деревянные дома и заборы. Все это в почти ушедшем октябре. Декорум! Сентиментальность беседы у майора Сережи. Завтра проснусь в ноябре. + + + Он сам себя сравнил с чертом: небольшого роста, худой, вертлявый как П. Еще он сравнил свою судьбу со стрелой: выпущенная из лука обратно не вернется (это арабское). Рассказывал мне о разврате в интернате.         Опять геометр. фигура: треугольник. (Спиноза прибегал к помощи т. для объяснения "свободы". Иначе видно не объяснить) Странное знакомство: Серж, Андрюша и я.         Осеннее, туманное, непонятное. А. сказал (в ответ на мое молчание): видишь я здесь. Отношения между людьми сводить к геометр. фигурам? Изм какой-то! Абстракционизм (или онанизм): это одно из любимых словечек Сережи-майора, многозначимое слово. Напр.: онанизм какой-то! - о чем угодно, в отрицательной коннотации. Или по нем.: дас онанисмус! опять же: о деле бесполезном, недостойном занятии для зрелого пусть и одинокого мужа, вообще человека как такового.         Сережа выходит из отеля. Наверное в магазин (м.б. за водкой): какой красивый шарфик повязан на шее - шелковый или простой х/б, черно-красный. Бежевая куртка. Я говорю ему: ты похож на француз.франта. Он улыбается арабской улыбкой. Вчера пьем у него чай (в Коломне его зовут по-домашнему "Сема"). Смотрим ТВ, беседуем. Вот идиллия калужская! Я для него желанный гость. Со мной можно поговорить о тайных порочных усладах (что счастье?). О Пушкине. Семы высказывается о П. исключительно положительно: П. тоже чурка (он себя считает чуркой, потому что темен волосом). Трахаться любил.         Если бы я был романистом то сделал его положительным героем: типа Платона Каратаева. У него внешнее грубо: он матерится как сапожник или извозчик. Но природная суть его очень тонка. То что принято называть "рафинированностью" у него видно с рожденья. А внешнее грубое приобретено в казарме и повсюду, оно даже кстати, т.к. лучше защищает тот драгоценный тонкий слой. Общаться с такими редкими людьми - радость.         А пропо: Майкл такой же редкий человек, но его "грубый" слой очень непрочен, местами даже отсутствует, его "тонкость" природная (рафинированность) проступает, в среде случайной это делает его незащищенным.         Серж и Майкл - лошади Просвещенья! (ошибочно думать, что все переводчики таковы, что положение обязывает, нет! они - исключительные личности) + + + Завода нет: праздность! Хамдулилла. Досуг подумать о отвлеченных предметах: о счастьи, о правах.         Есть время потосковать по Пушкину. Служенье муз не терпит суеты. Вот Пушкин! Кровь художника вот надежный раствор для скрепления каких-то кирпичиков произведения (простите за шкловское строительное сравнение!). Когда нет крови в кладке творенье рушится. Кровь вот крепчайший раствор!         (насчет камней: их можно таскать от разрушенных памятников. Многие от нужды используют солому и навоз как в пустыне) + + + Рассуждаю как Т. о русском языке: в минуты воскресенья, иногда в будние дни: как придется, т.е. не как Т. "в раздумьях над судьбами родины".         Я думаю о том как хорошо сохранился татарский субстрат: совсем не как финский, например. Финский живет где-то в самой основе, очень (сравн.) глубоко, на уровне метасинтаксическом. Смеляков пишет, например, (я прошу прощения, зная, что упоминание С. считается моветоном у бомонда), что татарский был смолот на мельнице русского. Кажется, что это аксиома! Простите, но что тогда есть русский язык вообще. Ответят: вот то, что имеем, т.е. употребляем то и есть. То чем мыслим и рождаем мысли. Так примерно (на самом деле очень далеко от подлинного). Ладно, я все же пишу не лингвистический трактат. Извиняюсь!         Хочу лишь сказать, что прелесть нашего языка заключена в эллинско-иудейской основе, его странность - в финской, а живость (точнее: жизненность) в татарской.         Я рассуждаю конечно не так как Витгенштейн: у него бы все вышло ученее, мудрее (насчет "вернее" - сомневаюсь!) Для "верности" нужен глаз и досуг. То о чем я рассуждаю в Калуге - давно открытое и всем известное. Долг писателя: расталкивать спящих, напоминать - как проводник полусонному: вот Калуга, вставай!         Кафтан, сундук - прочитаете в не очень умной хрестоматии о татарском в нашем языке. Кнут, м.б. еще упомянут или указ. Забудут же упомянуть: е.м.! б.! х.! п.! т.е. то что составляет не то что сленг, а живейший пласт современной речи. Узус! Следуя завету: не говорить красиво! который оставил русский псевдоФлобер (лучше сказать лжеФлобер) все: девицы, юноши, зрелые мужи, и бабы, т.е. не только интеллигенты выражаются по-татарски, справедливо (а не наивно) считая это истинно русским языком. Даже негры начинают учить узуальный язык. Наверное, я и мои гранд дамы, еще может быть несколько старомодных писателей и стыдливых юношей и девушек стесняются говорить на современном языке, т.е. простите тавтологию: на разговорном языке.         Т.е. я являюсь, конечно, не последним писателем, пишущим на прекрасном мертвом языке (но не прекрасно: т.е. не мастерски как мэтр или другие). Я приветствую из моей калужской башни номер триста тринадцать нового Данте, т.е. Пушкина, т.е. того, кто напишет на новом языке!         Я же по привычке буду писать кое-как.         Путано излагать на остатках родной латыни.         Многие сильные писатели - мои современники, те которые мне известны (Лимонов, Сорокин, Ерофеев - классики так сказать) пишут на вульгарной латыни. И это прекрасно!         Мэтр, сжатый до невозможности, в перчатку родной классической латыни, все-таки пишет на классической латыни, про себя кляня на татарском, т.е. на вульгарной л.         Выход Бродского: писать на англ. (по-русски).         Такой же у Набокова. Все по-русски только по англ.         Айги мне сдается более хитрый чем они!                 Все вместе взятые: даже сдается мне: хитрее Мэтра! Хотя где-то в эту минуту пишет кто-нибудь: имярек, на завтрашнем, т.е. на живом родном языке. Пока его нет, но есть то что есть. И мы писатели должны писать: кто на вульгарном, кто на псевдоклассическом. Т.е.: кто-то растаскивает камни от разрушенных и не совсем разрушенных (литературных) памятников, сам же их и разрушая: признаюсь, что ночами сам ломаю! но силы у меня не такие как у других: так что они ломают, в основном, а я отвожу. Другие лепят из навоза и соломы. Тоже греет! Тоже дом!         (Наш хореограф подполковник П. говорил: вот мне надают за вас ебуков. Пример смешения стилей. Вульгарная латынь!) Кстати, военные сыграли свою роль в вульгаризации (т.е. распространении) латыни по всей империи: среди галлов, британцев и т.д. Легионы! Тьмы!         Подлинный русский человек, т.е. тот кто не сочиняет как я, не читает как другие книги на мертвом языке, кто говорит не риторически как греки в гимназиях учили, тот выражается искл. на русском (татарском) немногословном, энергичном языке.         (чухонские калужские осенние бесплатные рассуждения) Пишу, чуть не засыпая. В полудреме: как будто это не искусство, а полуписьмо. (меж полуснов и полудел П-к) Поскольку воскресенье еще не кончилось, а все длится, то скажу о Мэтре: он признался, что когда был гениальным (лет шести примерно) то писал Записки на немецком языке.         Насчет: лет шести это относительно. Может быть: лет семи-восьми или даже девяти. + + + Некоторые воскресные рассуждения о свободе и заботе. Я как человек искусства не могу игнорировать такой категории (свобода). Вот что пишет свободный художник:         Я все отдам за жизнь / Мне так нужна забота         И спичка серная меня б согреть могла Свободному художнику не нужна свобода! сик: ведь он ее имеет. Эту свободу надо беречь заботой. Надо ни много ни мало а: любовь. + + + Что бы дотерпеться до Абсолюта: нужен определенный автоматизм. Другими словами: ежедневные экзерсисы для поддержания определенных навыков и умений: у французов это привычное возведено в искусство. + + + Не забывать о древнеболгарском как основе нашего мертвого, т.е. литературного языка. + + + Абсолют. Абстракция. Абсурд (Эллинская мудрость!) + + + Что остается барану если напротив новые ворота?         Биться лбом, разумеется. В этом проявляется животная сила. Кстати, напрасно так высокомерно судят о баранах: от них много доброго (тепло варежек, носков, не говоря уж об их жертвенности ради человека разумного). + + + Думал о Розанове как о замечательном писателе. + + + Вечером: скучнейшее амикошонство в кафе "Русь". + + + Из Калуги - вон.    Майкл провожает меня в Москву. Срываюсь для самого себя неожиданно: люблю вот так неожиданно уезжать. Ставлю себя перед фактом: напр. - кажется поезд еще не ушел. Быстро собираться! По правде сказать, 164 - скучнейший и подлейший поезд. Бред и сброд вокзала.         Вот он вечный ящик Пастернака. Я похож не на богоизбранного еврея, а на Вечного жида. Да: на путешествующего Агасфера.         На вокзале как на вокзале (фр.)                 Как на войне. + + + Еду из Москвы в Л-д. На сто шестьдесят четвертом: кажется таких и не бывает. Есть еще чему дивиться!         До Розанова допутешествовался. Слез не стираю.         Над родничком Розанова надо бы поставить беседку или теремок как на Валдае (говорят там есть такое в болотце, где река начинается. Сам я не бывал там - не знаю).         В Саблине поезд остановился на два часа, я расторопно собрался и выскочил, дошел до станции и пересел на электричку. И вот: я лежу в кровати родины - на невском берегу!         Вспоминаю о съеденных, выпитых и выговоренных днях.         О других, редких днях. Вижу за окном - Нева.         Если бы я был абориген то не спрашивал себя:         это ли обещанная земля? + + + На столе - красная машинка (родная). В стекл. вазе - астры. Рисунки - эскизы интерьеров - Саша сегодня рисовал. Сидел напротив в этом малиновом кресле. Говорил мне о своем "романе": о его беззаветной любви к молодому рабочему, о том как он однажды оказался в его комнате: читал его письма, лежал на его кровати, гладил рубашечки - дверь случайно оказалась открытой, хозяин куда-то уехал. Видеть его проходящим в шортах по коридору - несказанная радость. Ему нравится следить за ним и т.д. Мне тоскливо, не больно. Все равно, что если бы слушал деревянную куклу. + + + О обещанная на время земля триста тринадцать! Вот где преклоню главу. Здесь как на горе можно сочинять "Жалобы чухонца" - довольно занятную книгу. Жалобы на самого себя (дело конечно не новое). Читаю Пушкина: Дневники и отрывки. Замечательный литератор! + + + С Хосе ходили в московские писатели. У Щ.: разговор о конце света, о ее месте как писательницы при этом. Время смутное: будет конец или нет - точной уверенности нет. Ах знать бы определенно: знать как себя повести при этом. Вообще и чисто литературно. Названия романов "Тридцатая любовь Марины" и "Русская красавица" - о лесбиянках пишут Ерофеев и Сорокин (кто какой роман написал - не помню). Мне кажется, что это талантливые писатели и они нашли свой Клондайк. Скоро туда огромная толпа ринется. Говорили о состоянии писателя (как такового): о патологии и норме.         Я с большим интересом беседовал с В. (у него несомненный вкус к патологиям, к писательской п. в том числе). Человек он тонкий (рафинированный), но еще не скоро порвется. Его патологический интерес к социальному мне не понятен. Исключительно приятная внешность: не у всех литераторов такая, конечно он больше журналист и издатель (в прошлом, во всяком случае) - этим харизматизм больше нужен, а вообще никому не мешает.         Хосе сказал, что Щ. - мнимая больная. + + + У писательницы В.Т.: прекрасный ужин (со смирновской водкой).Ганц гут, было наше общее с Хосе впечатление о писательнице. Утром: на выставке в Музее им. Пушкина "Блистательный Дрезден". Не фонтан - общее впечатление. Но некоторые вещи: Чаша Грозного, напр. запомнились. + + + Обычные экзерсисы (фр.). Вместо канала и аптеки: завод, арапы, переводчики. Все кричат за табльдотом: "сметаны хочу" или "мне супа". Киндергартен! + + + Майкл принимал меня в пижаме (чистой и опрятной): по телефону предварительно спросил разрешения быть в пижаме.         Говорили обо всяких пустяках. Спускаясь с шестого на третий этаж я подумал: важно не о чем говорить, а с кем!         Андрюша сидит за столом и что-то рисует. Я пишу в кровати по привычке. Потом рассвет: розовый, как бывает поздней осенью, с лазурью. Андрюша все еще лежит в кровати. Сонный, теплый. + + + О голубчике вспоминается без нежности. Даже с брезгливостью: несвежие простыни... Пыль.         Подтверждаю свое амплуа вокзального писателя: не впадая в суету, без спешки, в ожидании поезда "Братислава - Москва" кое-что записываю. Досадно и обидно: сегодня обнаружил собственную мелочность. Расстроился из-за пропажи: подумаешь, банка кофе исчезла. Расхотелось писать. А был наказан за жадность и глупость: не захотел подарить баночку Андрюше. (Справедливости ради скажу, что потом привез ему банку, но другую, из Л-да). Об Андрюше напишу в декабре (дай Бог). Сейчас ничего не вижу.         Момент истины - в письме или в кровати. Не люблю книг афоризмов, т.е. когда с намерением люди мысли высказывают (думаю о писателе Ницше, а он все-таки из всех писателей - писатель. О нем выскажусь более определенно отдельно).         Что за необходимость совершать ошибки? М.б. чтобы избежать пресного, для опытности? + + + Боязнь свободы (абсолют.) как дикого состояния (могила). Некоторые достигают подобия нирваны до смерти, т.е. умирают раньше чем умирают. Это должно считаться благостным состоянием, т.е. то что Толстой называл страшно и в отрицательном значении быть "живым трупом". Монтень пишет о том, что вся философия сводится к тому как себя достойно подготовить к смерти.         У некоторых людей проявляется суетливость: ах скоро умирать, а ничего не сделано. Что-то надо сотворить. Столько разных противоречивых императивов дано, что и вправду растеряешься и не знаешь какому святому молиться (фр.)         О Кант чухонский и вагонный - невозможный!         (до чего только в вагоне не допишешься!) Надо полюбить себя как болото (по Блоку), где краснеет клюква и желтеет морошка (чухонская ягода). + + + Срывание печатей или распечатывание уст - дело рук ангельских: врачующих и спасающих.         Полюбить совершенство.         Испытать неприязнь к выбору между двух зол. Конечно, писательство - дело Евреев (древних, а не современных, которые так же на древних походят как греки на древних греков. Разумеется среди современных есть исключения, только я пока не встречал). И Греков, тоже, но у этих беллетристика ("Сатирикон"), эпос, комедия, трагедия. Писательство - состояние высокое и исключительное. Хотя для Бога нет ни Евреев ни Греков ни Финнов.         Кроме надежды есть еще и нужда. Одно опьяняет - другое отрезвляет. Бодлер учит нас: находите яд, опьяняйтесь! Пишите. (это я от себя)         Мэтр запрещает людям писать - и он прав. Я как ученик не могу снять этого запрета для людей. + + + Мое финское (или если угодно "чухонское") проявляется в моем искусстве также как и "еврейское" у Кафки. Я этого не замечаю - мне это не видно: другие должны это чувствовать. У омута, например, в каком-нибудь глухом месте всегда ощущаешь присутствие диких сил. Хотите верьте хотите нет, но я чувствовал это: даже стоя перед картиной Левитана испытываешь страх перед чарами злых духов: или всякой нашей лесной нечисти (леших, кикимор и т.д.) + + + Осознать свою ущербность - свое несовершенство, неполность, частичность. Местечковую неполноценность. Глубоко в этом раскаяться. Вот театр в вагоне: но жест мой искренен. Да слезы лью!         Хотя русский я почти в классическом (совершенном виде): т.е. со всеми этн. субстратами - славянским, финским. Ты убогая финская Русь!         М.б. даже с еврейским и татарским.         Вот претензия быть вполне русским.         В развитии. Как Пушкин! + + + Московское сиротство. Мое дно: баня "Центр.", вокзал Киевский, ночлежный вагон (не хотел идти в знакомые). Записываю на ст. "Арбатская". Я подземный писатель, писатель народный (кругом люди!) - сплю с моим народом, ем с ним, вдыхаю его смелл - перстами нос не затыкаю, моюсь с ним и т.д. Я должен как русский писатель нести в себе дух бродяжий и помнить о постоялом дворе с клопами. ("русский писатель" в моих устах - самозванство. Ладно, пусть, авось! Просто: "писатель").         В вагоне спал сам с собой. Какой стыд! Фрустрация, поллюция, мастурбация - слова латинские. Я на московском дне (м.было написать так: как Ив Кусто спускался на дно Москвы. Без батискафа, только. Живой как есть): в третьеримских термах. Среди сластолюбцев и страстотерпцев. Все смешалось в московском доме. Дом-дно. Киевский вокзал: огромный зал в тоталитарном помпезном стиле. С огромными люстрами, со множеством украшений. Зал ожидания похож на театр. Вот люди толпятся (и я с ними) у ТВ. Поет Пугачева:         Это - завтра / А сегодня я тебя поцеловала. В туалете тоже музыка и приторный запах роз. Множество прилавков, киосков. Торгуют сосисками, водой какой-то желтой, в другом месте - газетами. Люди ждут. Люди в пастернаковском ящике надеются чего-то дождаться. Жизни, счастья. Хоть поезда, чтобы умчал куда-то. В этом стремлении, порыве уже половина успеха. + + + Пишу в кафе на Арбате. Среди субботнего и ложноарбатского пипла. Нет ли в этом подражания Сартру: писать в кафе? Или это русская популистская (=народническая) традиция - писать на подводе, в вагоне, в метро, на телеграфе (Розанофф и я). В ватерклозете. Везде. На чем угодно: на полях газет (так я писал на скамейке у Ливадийского дворца, около шести часов утра, когда не было народа и мне казалось, что я пишу в Италии), на плотной туалетной бумаге (признаюсь: в калужском отеле горничная положила в ящик в.к. листы канцелярской бумаги - я же, как будто знал! - привез с собой рулон винской гигиенической (мягкой) бумаги. Так канцелярскую бумагу из в.к. я использовал для писем).         Сейчас я думаю: представлять мою ночевку с народом и помывку с ним же как братанье или "хождение в народ" - обидно. Т.е. обидно для меня как писателя из народа. Ведь по нашей русской традиции нельзя забывать о своих корнях-истоках. Литератор Тетерников помнил, что он сын портного и прачки, гражданин Романов, автор прекрасного Дневника не забывал, что он бывший государь, Чехову напоминали о том, что его дед был крепостной, а сам он мальчиком в хоре пел и т.д. Вспомнил почему-то картину с выставки "Блистательный Дрезден": "Наследник и наследница в костюмах богемских крестьян". Выхода нет: или проситься к бомонду на ночлег или к народу - на вокзал. В вагон! В каких углах московских мне вообще хорошо спалось?         Без стеснения, естественно: в лефортовской казарме, на Яузе, рядом с Ликеркой. У Натальи Тимофеевны и Льва Александрыча на кухне - неплохо (фр.) В Бирюлево, в гостинице для негров и арабов. Ничего.         С детства странная неприязнь к казенному белью. Вспоминаю об ужасе, который охватил меня-ребенка, попавшего в детсад на 8-й Советской. Я никогда не ходил в киндергардены, а тут меня отдали по обстоятельствам - до сих пор помню об ужасе. Буквально: террер паник!         А потом - в казарме привык, свыкся, притерпелся. Но всегда помнил: вот казенное белье, вот синий или черный штемпель как на письме. + + + Ирина Львовна пишет что у нее переменился состав крови. С чего бы это? + + + Если бы мне вздумалось пожаловаться маман на унижение ночлежки, она бы сурово сказала: подумаешь, маркиз какой! Я ей не скажу, что в Москве у меня было такое состояние: сын человеческий не знает... Она вообще осудила бы поездки в Москву. Зачем туда ездить? + + + За занавесками - пластмассовые подсолнухи. Торопиться не надо. Место, конечно, во многом ложное, но пишется прекрасно.         Дойти до дна, до ила, где подлость и тоска.         До своего собственного дна, а не до сора и срама человека вообще, как такового. Думаю и тоскую о Блоке: он кудрявый и красивый, бель анималь, писал о Канте как о пауке: маленькие ножки, ручки в колечках... Смел писать об императивах, морали, чистом разуме! Б. о себе: но я - человек. И паденье свое признавая я все же твержу и т.д. Скитанье по Москве. Обед в кафе, где необычное совещанье: восторг! Огромные абажуры - оранжевые и голубые - немыслимых конструкций. Вдохновляют.         Потом, т.е. сейчас пишу в метро: ст. "Парк культуры", здесь меньше торжественности чем на "Арбатской", и если бы вообще света не было (полумрак), то мог бы сравнить с катакомбами. Пора ехать на Телеграф - ранде-ву с Хосе. + + + Вспоминаю в электричке (возвр. в Калугу - восвояси) о московском дне (д.п. с "день")         Утреннее сиротство: писательство в кафе и метро. Вчера сиротами бродили с Хосе по арбатским переулкам и дворам. Искали, где провести вечер. С кем поговорить. Голодные. Даже хотели в театр пойти. До этого - торговые шатанья. М. базарная, ужасная! Я вспоминаю о том, что надо определяться на ночлег. На постой, по-военному говоря. Звоню М.: иду на вы.         Бредем Москвой к писательскому дому. Там - привал. Встречаем одного поэта, назначаем встречу на след. субботу. С Хосе прощаемся вечером у "Смоленской", меня увозят М-ны на машине. Заезжаем на Плющиху в один московский теплый угол - к подруге М., я ее тоже знаю по казарме, т.е. не по дортуару а по воспитательному заведению: у нас было заведено раздельное обучение - благородные девицы и благородные юноши - отдельно. Мы спали и ели как в пансионе, т.е. это и был полный пансион, "курсистки" (сленг - "курсовки") только обучались и воспитывались в одном с нами здании, но опять же - отдельно от нас, ночевать уезжали домой. Так вот у бывшей "курсистки" Оли мы пили чай и беседовали. Люблю теплые московские углы! У М-ных я был доведен до полного умиротворения. Ужин, душ, беседа во франц. стиле (для французов беседа как и жить то же - искусство).         Когда уезжал, подарили мне пачку китайского чая.         (Вру: две пачки, одну до сих пор не тронул.)

Продолжение