И финн: Роман. Тверь: KOLONNA Publications, 1997. "Тематическая серия", вып.2. Обложка: Владимир Казак, Дмитрий Федоров. ISBN 5-88662-008-X Послесловие Дмитрия Кузьмина. Впервые - "Митин журнал", вып.51-54.

+ + + Пишу на вокзале Малоярославца, дожидаясь эл. на Калугу. Сегодня были с Х. "в писателях". В чем смысл наших "хождений в писатели"? Для Хосе это хлеб, ведь он - журналист, для меня, его компаньона и помощника, это может быть будущий хлеб. А пока просто - жизнь, т.е. насыщение уха слушанием и ока видением. Известно мое природное любопытство к разнообразным феноменам, в том числе и к людям.         В вагоне так и тянет на рассуждения, вынужден себя ограничивать, чтобы не опускаться до болтовни. Достойней, например, придать лицу и всей фигуре значительность (или наоборот - как-нибудь съежиться, забиться в угол сиротой) и смотреть в окно.         Я обратил внимание на то, как важно для писателя "быть одетым": хороший писатель не будет одет как попало, небрежно. Даже если он доходит из-за своей лени или гордости до крайней пауперизации и то сумеет со вкусом нарядиться в лохмотья (выражение "нарядиться в лохмотья" - кажется нонсенс, на самом деле очень точно отражает то о чем я объясняю).         Писатель О. был одет в джинсы и бордовый свитер. Достаточно элегантно. Угощал бренди, к бренди подавал ломтики дыни. Нам с Хосе очень у него на веранде понравилось. Да милый уютный человек и писатель. Со скрытым пафосом. И что редко - чувствует стиль. Благодаря этому чувству стиля стал одним из первых, даже (как и все остальные) не зная языка толком. О писателе Р.: принимал сухо (т.е. не предложил ни чая, ни кофе, ни коньяку), зато подарил книгу. Благодарим. Попотчевал беседой (для Хосе - хлеб!). Одет был обыкновенно, по-домашнему; Довольно безвкусно.         Достоин уважения за позднюю удачливость: деньги никогда не мешают, особенно в пожилом возрасте (вспоминаю о моей знакомой - престарелой балерине, которая тратила огромные средства на содержание прислуги из трех человек). + + + На платформе прощаемся с Хосе: он - в Москву. Я - в другую сторону. Доеду до Малоярославца, там пересяду на калужскую электричку. С Богом, в путь. В электричке с моим народом. У меня замечательно умиротворенное состояние. Само состояние "в дороге" уже - покой. О писателе Сорокине: мне кажется хороший писатель. Тридцать четыре года! Совсем недурной возраст для письма. Слушал отрывки из его "Норы". О нем же упоминали в Московских писателях. Преимущество писателя, делающего себя в опыте: селф-мэйд-райтер. Вот и Лимонов Э. Мне он давно нравится. Давно о нем статью во французском журнале читал (французы - неповерхностные литераторы в отл. от философов. Они прирожденные писатели, их учат хорошо писать в лицее. Почти все французы - профессиональные писатели. Не все, разумеется, живут литературой как ремеслом. Кому-то надо быть: президентом, булочником, офицером, актером, патроном и т.д. Ср.: "кому-то надо быть истопником". Поскольку у меня есть досуг то позволю себе еще два слова: пример Мадам де Севинье - образец эпистолярного жанра. Президент Помпиду был автором "Антологии французской поэзии". Да: Лимонов как писатель не прижился в Америке, а поехал в Париж. Там - атмосфера. Там среди писателей гораздо труднее "пробиться" в первые - что скрывать: об этом мы все мечтаем как о маршальском жезле, но и само "писательство" там считается делом нормальным: как дышать и жить. Я бы мог продолжить так: у нас же "писать" - дело ненормальное, в этом (справедливо) подозревают "патологическое". Ремеслом "письмо" считать зазорно, потому что достойней "пахать"... и такие домоседские калужские рассуждения... Прерываю... наступаю на горло - по традиции.         Слушал отрывки из лимоновского "Дневника неудачника" - великолепно! Слушал и его самого: о себе. Бесподобно.         Гомбрович сказал: Я родился поляком, но я не поляк. + + + В наше время "черновик" уже стал классическим жанром. "Отрывок", "фрагмент" - разновидности. И прекрасно. Все умные люди утверждают, что "малый жанр" всегда уютнее и теплее. Я как литератор, тяготеющий из-за богемной жизни, из-за странничества и бродяжничества к уюту, остро чувствую потребность в "малой форме". Эссе - жанр пар экселланс. + + + Понед. 13 ноября. Спать хотелось на заводе. Переводил слова, а сам дремал... Вспоминал, конечно, чеховскую Варьку. Превозмочь бы эту сонливость и скуку. На дне завода машины тяжелее чугунных. Но мне кажется, что я их тяжелее. Трачу время ради... Споткнулся как о камень о "ради чего": "ради денег" - справедливо но отчасти, потому что не только ради денег. Еще и "ради интереса" (=любопытства). Ради "чистого искусства" - я имею в виду не "писательство", а "толмачество". Из этих двух занятий, которым я посвящаю свое время, "толмачество" представляется мне более занятным, или - более творческим... Завираюсь! Более легким - вот. Не надо записывать, а только "делать тексты" в воздухе. Это удивительно интересное дело. Это тоньше чем кружева, они - материальны, но настолько тонки, что их и не видно, лишь слуховые перцепторы могут уловить и воссоздать чудносплетенные.         Я переводил и в БМП, где ничего не слышно из-за шума, только по губам можно читать, если светло, и рядом с пушкой, и рядом с ракетой, в канаве, в ресторане, на веранде, на кухне, в прихожей, на крыше, в подвале, в музее, морге...         Переводил все что придется: от возвышенного, музейного: напр. о жизни Пушкина или других, фарфора-фаянса, золота и бриллиантов до: гаек, болтов, человеческих внутренностей, ламп бегущей волны, диодов, катодов, названий блюд, болезней, всего мыслимого и немыслимого.         Переводил всяких и всяким. И ничего не устал.         Вот на воспоминания потянуло.         Один офицер за табльдотом говорит: эх, хорошо после обеда перепихнуться! Переводчики с азартом стали переводить индусам и арапам. Ах, новое слово. В книжечку запись!         (у меня и к словам не пропал интерес, все тянет: перевести, записать. Или как перевести: "эх бабца бы!" Один развязный переводчик говорит - другие ради скуки переводят. + + + Андрюша утром ушел. Помню, когда мы проснулись с ним в первый раз: лежал первый снег. В октябре. Калуга зимняя прекрасна. Арапам сказал, что мы русские впадаем в спячку и спим полгода. Как в берлогах. + + + Батюшков любил итальянское, нежное и страдал от татарского грубого. Одинаково жалки любительство и профессионализм: взятые раздельно. Суффиксы "ство" (ср. амикошонство, предательство, жуирство, сводничество, бродяжничество, бортничество и т.д.) и "изм" (донжуанизм, монархизм, дэндизм, мазохизм и т.д.) уже указывают на суть явлений, на ограниченность. Но: надо быть профессионалом - не поденщиком! Надо быть виртуозом в своем деле.         И надобно любить свое дело.                 Как самого себя.         По части поучений: каким и как должно быть трудно соперничать с Пастернаком, который оставил прекрасные неувядающие дидактические заветы. Вот один из пастернаковских:         не спи, не спи - работай!         как летчик как звезда + + + Я не забываю, что отталкиваюсь в своем творчестве от развалин Бастилии и Шарантона, от русской печки - о маркизы! Но глубже всего сидит древнее - финское - как на дне омута. На поверхности этого не видно, даже я сам только об этом догадываюсь, когда вдруг прихожу в дикое состояние. Да, буквально - а ла леттр - в буйное состояние. А в основном как русские любят говорить: тишь да гладь - Божья благодать. Просыпаю время мое среди военных слонов, растрачиваю его с щедростью русского, ленюсь как и все. Жизнь полузаводская - полуадская, полусветская-полубогемная. И вот сейчас на себя либретто-эпиграмму сочиняю.         Кому пожаловаться на полулетаргическое состояние души? Выхожу из цеха: фрише люфт! Гут! + + + Пью вечером китайский чай, вспоминаю по-прустовски полусветскую Москву, где меня принимали добрые самаритяне: Игорек и Марина. Авось и развеет мою кручину жасминовый чай!         Напомню что из всех учителей (искл. Мэтра - он живой и учит тем, что не учит, а просто являет собой Учителя) мне ближе Таможенник! В желании быть зондерингом (чудаком) художник часто доходит до тривиального, до трясинного - топкого, вязкого. Не остаться в гиблом, а отчаявшись выбраться - дело всегда новое! Рискованное. Но единственно достойное. + + + Всем мечтается: расковаться бы, расписаться! Разудалиться а ла рюсс! Заводская тоска. Сплин арапский, калужский. Но снег идет и преображает все. Меня не смущает, что сидит Андрюша и читает газету. А я пишу. Но и сказать то, т.е. сочинить нечего: ноябрьский сплин. Год назад уезжал из Крыма: шел снег. Майкл рассказал мне роман Мэрдок А. "Черный принц": гуд! Потом оглянешься: написать строку (нет - слово) - дело невозможное. Это: прыгать через ров. Подлость написал: проклятые струны! Не прошло удивление: от снега, от струн. А. пришел раньше обычного, мешает мне писать: дышит. Сбивает дыханием. Но меня сбить трудно. Я всегда пишу в народе (посл. время): метро, кафе, вагон. Где столько дыханий! Хочу поехать опять в Москву: там писать. В кафе, метро етс. Потом возвратиться в мой триста тринадцатый номер: люблю мой триста тринадцатый! Андрюша здесь со мной: в ноябре и в номере. Был снег в октябре... И вот уже ноябрь. Он листает журнал - в который раз? Пока я сочиняю ноябрьский сплин: арапский и калужский. Сказал Андрюше: сходи посмотри телевизор к Сереже, я попозже подойду. Пока мое писательство походит на жалкий журнализм, т.е. изо дня в день до покраснения глаз описываю вещи калужского дна. Кого благодарить?         Спим с Андрюшей по привычке. + + + Досада на себя: гневливого и раздражительного. Вчера обидел мальчика, Андрюшу. Сказал ему, что отвык спать вдвоем, мол кровать узкая, одна подушка... Вышел на улицу в зимнюю тьму, там ждал меня Андрюша. Проводил меня до церкви. У него настроение: в Москву! На меня не обижается (не показывает вида). Возвращаюсь в палату: ни кота, ни писем. Думаю обо всех. + + + С Майклом гуляем по ноябрьскому, подтаявшему снегу. Кругом калужские люди. Новые. На углу расстаемся: он - в магазин, я - на почту. По дороге захожу на рынок и покупаю фрукт. Нет музыки. Завтра - дорога. + + + По привычке или по призванию пишу на "Арбатской": люстры, мрамор, скамейки! Как Демосфен с ртом полным камней на берегу моря. Так пишу среди народа. Стоит ли писать, что ехали из Калуги на такси: арап, его дева в лисьей шубке, коллега Анатоль-майор.                 Мы ехали зимой. В моем кафе на Арбате. За окном, на панели столпились куклы фотографа. Арбатская метель. Чем отличаются арбатские люди от калужских? Казанские лучше ли калужских? Вопросы (фр.) На мне: черная куртка (кож., купл. в Крыму), кр. шарф (фр.), желтые ботинки (Абдалла попросил разносить), черная кепка (Крым).         Кто мог предположить, что я стану арбатским писателем! Оказался со всеми на арбатской панели. Приехал в Москву с арапом, девкой и Анатолем на такси! Ах никогда не стоит зарекаться: мол не пойду на панель как другие, не буду в кафе писать (Сартр, Саррот)...         Вот завтрак ноябрьского арбатского писателя: стакан вишневого сока, клубника со сливками, чай, булочка с сыром.         Смотрю на Арбат через розовый тюль. Между окнами - желтые подсолнухи - писал уже о них. Снежок идет.         (Ранде-ву с Хосе назначено на 14.15. Киевский вокзал, у башни с химерами). Опереточные бродят иностранцы. Опереточный писатель сочиняет в кафе. За окном мерзнут плюшевые собаки и медведи фотографа. Красный бутафорский автомобиль. Стоп: не писать о матросах, что пришли фотографироваться. Не опускаться до Ходасевича, писавшего о том, что за окном и о пробочке из-под бутылочки йода.         В такси опять Пугачева пела: это - завтра / а сегодня я тебя поцеловала.         Здесь в кафе другая певица поет: только этого мало.         Судите о моих вкусах! Строго.         Я своих не скрываю: плачу над песнями с арапом, девкой и арбатскими людьми. Печальных не стираю.                 У меня и арапских людей Бель Эпок. Воспоминание о вчерашнем визите к Майклу. Вчера делал визит к Майклу, поздновато, потому что принимал у себя арапских гостей (двух).         Смотрели с Майклом ТВ и смеялись. От горя. Толстая тетка-психиатр говорила, что для детей мало психушек ("дурок", син.сленг). На Л-д всего одна - и та в ужасном состоянии. Надо бы их построить очень много... Иначе завтра некому будет наши проблемы решать... Показали: огромные дортуары - сорок кроватей. Мы тут же с Майклом вспомнили родную казарму. А он еще и свой китайский интернат. Он рассказал а пропозито: взрослые девочки и мальчики чтобы ночью друг с другом общаться ходили в дортуары к маленьким детям, когда те спали, там находили свободные кровати:... Сережа из Озер подобное о своем интернате (пансионате) рассказывал.         Показали игрушки и рисунки нервных (и душевных) детей. Пушкин: не дай мне Бог! Смотрел на арбатских художников и думал о моем толмаческом искусстве: о том, как я хожу к арапам и за хлеб делаю невидимые тексты-картинки. Только ненормальные люди видят их цвета, потому что каждый звук имеет свой цвет - еще Рембо открыл. Есть люди, которые способны оценить мое искусство. Но их немного. В основном я работаю за деньги... Но не скрою: когда бросают цветы (фр.) мне очень приятно. Это один из самых светлых минут в моей жизни. Ради этого стоит ходить к арапам и толмачить до одурения.         Сейчас (ок. девяти часов) лучшее время для писательства. Позже всякие люди устраивают здесь толкучку: приходят толпиться и закусывать. В основном художники.         "Дневник писателя" - бесподобный жанр!         "Ни дня без строчки" Олеши - изумительная книга.         Есть еще неплохие книги. Время настало уходить: мой народ пришел есть десерт. + + + Ноябрь на календаре, а в Калуге зима (в чем противоречие: зима и ноябрь, пора бы уж привыкнуть!). Это а пропо. Вспоминаю в зимней Калуге о полусветской жизни в Москве. (Ношу черный берет как художник. Берет подарил мне Майкл, а тому он достался в подарок от танкиста)         20 ноября, понедельник - приехал с завода, где полуспал полупереводил усталыми устами. + + + Да вспоминаю наши с Хосе хождения в писатели.         Я завершив мое арбатское писательство поехал к Киевскому вокзалу, где у башни с химерами мы условились встретиться с Хосе. Встретились таки и купили пять гвоздик (четыре красные - одна белая) и поехали обедать к писательской даме Т. Ту застали мы не в лучшем расположении духа: она собиралась на полусветский раут и мы с обедом ее отвлекали от макияжа и прикидывания. Все равно обедали и говорили. В основном о любви. "Для меня жизнь это мужчины. Нет мужчины нет жизни" такие и подобные манифесты можно было услышать (я ее понимаю). Просьба к Хосе: найди мне богатенького испанца. Потом Хосе о своих амурных делах откровенничал. Я о себе из скромности ничего не говорил. + + + После Т. бродили по Москве сиротами. Заходили в книжную лавку, где я купил Бианчотти и Аполлинера. Потом расстались: он к себе, а я в баню - третьеримскую, периода упадка. Греться, мыться. Чистым к М. поехал. Немного возбужденным (фр.), но не с горячечной головой, потому что постоял под прохладным душем.         В метро читал Аполлинера чудное стихотворение: про апельсины. Другие стихи тоже посмотрел. (как будто в первый раз!)         У М. было тепло и славно. Хорошо спалось. Я забыл, что сирота. А утром за столом понял, что они сами у себя сироты. + + + С Хосе плетемся как пленные Арбатом ежась от ветра. Как семья изгойская, сиротская. Заходим в харчевню и греемся среди людей, едим как все что-то в горшочках. Выходим на стужу и смотрим на матрешки, кольца, сережки. Хосе покупает для испанской мамы матрешку и кольцо. Повеселевшие бредем арбатскими закоулками к писателям. За маленьким столиком в переходе между готическим рестораном и прокуренным кафе, здесь интимнее - сидим с писателями и беседуем. Я сказал поэту В., что люблю его стихотворение "Васильки Шагала". Он сказал мне: мерси.         Здесь же мы встретили писателя О.         Обменивались любезностями.         Он сказал: разве сейчас настоящих писателей встретите здесь, вот лет двадцать назад, такие писатели были!         Эх!         У поэта В. клетчатый пиджак и приятное усталое лицо, европейские губы.         Мы ели мороженое и пили кофе.         Ходили потом в Дом архитектора и смотрели на писателя Аксенова: замечательные усы и красивый пиджак. В зале такая атмосфера царила: похожая на хлыстовское собрание... Нет, не совсем точно: до того состояния, когда бы кататься по полу с пеной и выкрикивать что-нибудь на "языках" не доходило... Слабее был творческий "воздух": никто не кричал и не валялся в проходе. А только так и надо выступать: чтобы валялись! + + + Ночевать ездил к Сережиной маме. Сладко спалось в Сережиной комнате. Вери-вери гуд! + + + На следующий день ходили в писатели. Опять: как сумасшедшая несчастная (или счастливая) Мармеладова. Поэт К. давал в нашу честь обед в готическом ресторане. Замечательный поэт, настоящий. Икра, рыба, мясо. Это уж слишком: вино, коньяк. Я в душе своей всегда вспоминаю философа Федорова, спавшего на половике в библиотеке и питавшегося хлебом и чаем. Оправдываю свое состояние: гурманство как риск де метье. Кстати Хосе заметил, что коньяк был неважный (после обсуждали), да и К. поморщился: дрянь! А мне хорошо, все слава Богу! Что уж привередничать.         Прогулка в арбатском переулке. Поэтическая тусовка. Сидим за кулисами и смотрим, что происходит на сцене. Одного поэта прославляют: с ним О. познакомился в Калуге, в молодости. Говорит всему собранию об этом. Мне радостно за Калугу! Всякие люди одаренные там бывали и до сих пор бывают. С нами тут же в кулисах певица К. Волнуется. Потом она выходит на сцену и поет "Балаганчик". После вечера: небольшой ужин. Поэт Е. подносит нам шампанского. Мерси! У него очень блестящий пиджак. В букв. смысле: много блесток как у дрессировщицы. На вечере произошел такой случай: на сцену поднялась молоденькая девушка и прочитала матерное стихотворение. Вся публика была в восторге. Так вот: этот случай стал "клу" (гвоздь) программы. Все интеллигентные люди мечтают научиться родному живому языку. Но почему-то стесняются: академик Виноградов запретил.         Е. рассказал о том, как они с Долматовским гуляли по Парижу и Д. матерился как сапожник, даже хуже. Е. - пуританин и очень стеснялся. Хорошо, что нашлась одна старая дама из эмигранток, которая сделала Долматовскому замечание. Потом Е. рассказывал одной студентке из Англии неприличный стих, который он списал в лондонском сортире.         Помню слышал только слово "болдс". На моей книге Аполлинера написал по-французски (он принял меня за француза): Алексу с любовью (фр.) + + + Андрюша ходит по комнате и мешает мне писать, он шумнее арбатского народа. + + + Утром мне показалось, что время замерзло. На заводе - без перемен. Среди зеленых железных монстров арапы кажутся живыми. Тут же ходят в фуфайках заводские бабы и мужики. А также в брезентах. Над головами проезжает оранжевый кран. Кругом черные кабели, вьются змеями. Шум, вой, писк - словно джунгли по описаниям книг (я не бывал там). Стук молота по гусенице. Прожекторы освещают манипулирующих на башне людей. Гумилевские рабочие улыбаются: у них усталые и увядшие лица. Я хожу вокруг зеленой машины и думаю о своем. Перекур. Потом продолжаю толмачить.         Залезаю на башню - там толмачу.         Протискиваюсь в отсек - там толмачу. Полуглухой от шума. Хриплым голосом. В полумраке отсека. Еще огромный цех напоминает съемочную площадку. Кино.         Зачем мне сниматься в кино, играть. Это жизнь? + + + Арапов зима не веселит, а повергает в уныние. + + + Утром Андрюша спросил. Что ты молчишь? Обиделся? За что? - Нет, ангел мой, на себя обижаюсь. Себя будирую. Когда меня одолевает калужский сплин - не люблю. Сержусь. (а пропозито: напрасно все ждут, что я буду об интимном писать. Зачем? Скажу лишь, что с Андрюшей было хорошо: лучше, пожалуй, чем с голубчиком. Он проще голубчика, он - сама юношеская непосредственность и восторженность. Он привязался ко мне и готов был приходить каждый день (точнее: каждый вечер). С голубчиком все было сложнее: там любовь была. Когда я говорю "лучше", имею лишь одну сторону: интимную) Как выразить то что чувствуешь, когда "душа меняет оболочку". Язычество, косноязычие, толмачество. Еще есть такие слова: толстовство, ницшеанство. А.Жидовство (или: жидовианство). Выразить чувство неловкости от писания с оглядкой: когда "неподлинное поется", "неполной грудью". Примкнуть к стае. Выть с ними. Лаять. От воя устав - кусаться? К ногам ластиться? + + + Смутно на душе - мутно, неясно. Давать обеты. Отрекаться. Одни глаголы - инфинитивы. Или - императивы (пов. накл.) Имена. Непристойность.         Но догадка вдруг озаряет в ночи. Спасает соломинкой. Тонущего - одного в коричневом омуте ночи. В кровати без дна.         Вспоминаю о писателе Ницше. Он очень мучался: не только физически, от недуга, но и сомнением, он как все немцы любил Италию и вспоминал в своей комнате о сияющих вершинах. Тянулся с земли к ним. Презирал в себе - человечестве ничтожного и больного, как Пушкин мечтал о воле и о свободном человеке. Стеснялся своего "писательства" и тяготел (как к тем вершинам снежным) к "чистому разуму". Дикси. + + + Думал о том как нужна поля: это не прихоть и не каприз. Свою волю надо сочетать с другой волей. Да будет воля Твоя! + + + Голубчик пишет зелеными чернилами о том, как к нему подкрадывается дьявол. О том как неудобно лежать со своим телом. О том как он любит О. (молодого рабочего, живущего в том же коридоре что и он, который и не подозревает, что "любим"). И это все он пишет мне: разными чернилами. Предыдущее письмо было написано наполовину синими чернилами, наполовину - красными. Просит в письме, чтобы я подарил ему финский рюкзачок. + + + Лежу в ночи и поражаюсь: своей мелочности (мелкости), жадности и, одновременно, нерасчетливости.         Вспомнить, например, о баночке чая, подарке Хосе.         Баночку-то украли - жалко красивую! (Акакий Акакиевич, как я тебе сочувствую, сошедшему с ума и даже не замечающему ледяного холода на канале - от жара в голове, от обиды - украли шинель!) Лежу в ночи и жалею баночку цейлонского чая. Хосе подарил! И еще: не знаю чего больше жалко. Себя, жалеющего баночку или саму: блестящую, железную.         На кого обиду затаить? На кого - жгучую? На себя на Розанова похожего или на кого другого? Ручка - черная с желтым - писать отказывается. + + + Какая удача - возвращение к себе. Набродившись закоулками, вернуться в родное, в отеческое. В пенаты, в палестины. О Египт калужский!         Какая горечь в упреке: а дома не построил! Это и обо мне. Все "в людях" живу. В разных углах.         Хоть так - вот слабое утешение мэтра. Спать пора? Не знаю: может быть и пора.         Антироман о П. пишу с любовью. + + + Прогнал Андрюшу. Это произошло так: он позвонил и спросил: можно подняться? Я ответил: жди меня внизу, я спускаюсь. На заснеженной улице я сказал ему: ко мне не пойдем. Не стал объяснять причины (а именно: то, что мне надоело, что это стремно: ведь я живу в коридорном мире не один: ходят переводяги-коллеги, друзья Майкл и Серж, арапы-индусы - полковники, генералы, майоры. В чалме и без. Что они скажут обо мне, если упадут на мальчишку, выходящего из номера триста тринадцать чуть ли не каждое утро? Индусский майор с усиками скажет мне: хочу познакомиться с каким-нибудь мальчишкой! Арапы подумают: у мсье Алекса странные вкусы. Серега скажет или подумает: а со мной так и не захотел подлец (без злобы, любя). Майкл подумает, но не скажет: я так и думал! (Не говоря уже о консьержках, которые ко мне хорошо относятся и будут очень удивлены частыми визитами (в номере одна кровать!).         А. сказал: ты не хочешь, тогда я пошел.         Я: как хочешь, я не держу.         Он перешел на ту сторону улицы, к дому Гончаровых и скрылся в том направлении, где состоялась наша первая встреча и знакомство. Он тогда ломался, это нормально для юношей. + + +         Я зашел в церковь и поставил свечку.                 (не помню перед чьим образом) + + + Вот радость остается: сойти с вавилонского желтого автобуса, набитого нами - арапами, индусами, толмачами. Сойти вместе с Майклом и пойти зимними, калужскими. До почты, потом до рынка. Там купить для вечерней еды: творога, меда, фрукт.         Вот и наш отель-отец!         Искать красоты как греку.         Надеяться на чудо как ветхозаветному еврею. Не ложь ли это - не притворство: этот эллинизм и иудейство? Дойду ли до дна себя: доищусь? Мое подлинное - под всей водой - мое чухонское увижу ли, не скажу ли, увидев, зачем оно мне такое? А может лучшая победа: русским слыть?         Осознать нашу мессианскую роль, нашу просветительскую родную? Русская земля, где ты? За холмом?         (рассуждал в моем временном жилище номер триста тринадцать) Вышел на улицу, там меня ждал мальчик: вызвался сопровождать на прогулку. - Что ж я рад, пойдем. Он говорил о своих планах: институт, московская прописка (дело уже решенное)... По Калуге ноябрьской и снежной шли: он болтал, а я слушал расслабленно. В отель спать не пригласил. А. обиделся. Ушел к синема.         Визиты: к Сереже, к Майклу. Кстати: двадцать первого у М. День ангела - Собор Архистратига Михаила. + + + Сегодня позволил себе грас матине (фр.) т.е. понежиться в постели вопреки спартанским привычкам: благодаря одной оказии. Нет нужды спешить на завод, где зеленые монстры на гусеницах, выползая выпускают черный и седой ядовитый дым... А вчера любовался монтажом: оранжевый кран на крюке тащил башню, чтобы поставить на корпус: там ждали рабочих в брезентах, кроме них на мертвой машине стояли индусы - сикх в чалме, генерал в хорошем костюме... Он кстати похож на русского пьянчужку: когда идет в заячьей шапке (это его прозвище кстати - "Заячья шапка", Майкл прозвал) ни за что нельзя от рабочих отличить: поэтому он вынужден надевать хороший костюм, чтобы не спутали с рабочими и не обматерили.         Пою ли я заводскую бездну? Как полуДант? Мой полуад? Нет в своей памяти еще: полуживу, притворяясь толмачом весьма искусно. + + + После заводского шума - зимняя тишина. Сумерки. Вечер.         Слышно как журчит вода в унитазе.         Закрыть глаза и представить, что сидишь у горной реки, где плещется форель и блещет чешуей.         Звонил Андрюша и спрашивал: как дела?         Я отвечал: ничего. Он ждал, что я позову...         После паузы: ну я пошел? Пока!         "Навсегда прощай" почему-то не выходит. Как сказать мальчишке, что он надоел, не нужен. (он привязался, но он же человек, не кошка: погладил, покормил - и на улицу!) Как объяснить, что кровать слишком узка (а раньше ничего!) тесна для двоих, что дежурная спрашивает себя: почему из номера утром выходит мальчишка... Оправдываю себя.         Ведь я скоро уеду, дурачок, все равно надо будет расстаться (Он говорил: я к тебе в Л-д приеду!)         Лучше расстаться сейчас: разрубить все ударом - заживет! Я ведь тоже к тебе привязался... + + + Вернулся на ложный Арбат (а для меня он - настоящий. Вот искусство!) Приехал из неподдельной русской Калуги с первой электричкой. Спал на сиденьи вместе со всеми. (Просыпался и читал Тракля, он был моим собратом: поэтом и лейтенентом. Сошел с ума и отравился на войне!         Бедный. Другие других травят, а поэт себя.)         Завод калужский канул куда-то с арапами и индусами. "Словно в темную пропасть без дна". Да: с моей болтовней (гайки, пружины, импульсы). Наслаждаюсь тишиной.         Повторяю с радостью то чего не имею: арапов, яркого света в цехе, радаров, меня-толмача усталого от слов.         "В арбатских переулках - тишина". Да! Вспомнил с любовью Айги, похожего на статуэтку в собственном доме. Много красивой тишины в его стихах. + + + Вот странный сон приснился мне третьего дня: пришла ко мне для любви девушка-подросток с рыжими волосами, в узких брюках и белой блузке.         С арбатской улицы всем говорю: будьте счастливы амигос! И ты голубчик, и ты Андрюша. И вы женщины, исцелявшие меня. Ведь все движется любовью: и я не исключенье. Не сказал вам подобно мэтру: мол изыдите, не исцеляю. Да, не исцеляю, но сам вами исцелялся и спасался любовью! Пусть ваши имена на скрижалях уцелеют: Жанна и Лида! Простите, если что не так, милые!         Из арбатского кафе обращаюсь. + + + В кафе же: рассуждаю о судьбе романа. О Пушкине вспоминаю. Меня за ним водила судьба по тропам всякого русского человека: Ц.Село (а до этого - Фонтанка, мое рождение), однажды, (Москва) он из Москвы с С.-П., а я наоборот - из Л-да в Москву, в Немецкую слободу, потом моя южная ссылка: Одесса, Кишинев. Потом: Бахчисарай, Гурзуф. Прощай свободная стихия! И вот опять Арбат. Ложная родина?         (Здесь мне чудно дышится и сочиняется, ей богу.         Как в казарменном лазарете, в Лефортове, на Яузе.         Есть и другие места, похожие на родину: вагон, между Царским Селом и Вырицей, пень в Вырице на берегу реки, в Калуге - заветный угол номер триста тринадцать...) + + + В Калуге меня посетила догадка о счастье и правах.                 Силенциум! + + + Пойду сейчас звонить Хосе: что день грядущий нам готовит? + + + В бане напротив "Метрополя" хорошо известной своими нравами есть дверь (справа от парилки) "Газовая котельная. Посторонним вход воспрещен". Туда заходят те кто стесняются заниматься "хард сексом" публично... Можно себе представить какой там разврат творится в темноте. А в зале, где мраморные сиденья, вернее столы для лежания все пристойно: моются люди и смотрят друг на друга, подходят о чем-то спрашивают, или друг другу массаж делают, спину трут и т.д. Как в бане. + + + У Хосе прощальный ужин. Еду ночевать в Коровино к моим М. Звездной ночью еду, навеселе. На следующий день идем с Хосе и одной девицей смотреть выставку. Там ничего амбьянс: музыка и фотографии. Гут. Обедаем в "Садко" как водится и прощаемся у метро.         Я возвращаюсь в родные калуги. С Хосе прощались очень сердечно: клялись в дружбе и т.д. За мою работу ("хождение в писатели") получил гонорар в валюте, сказав при этом: о это очень много (фр.).         Думал: как хорошо -куплю печенья, шоколада, чаю, кофе.         Зер гут!         Помню бабушкин завет: не быть алчным, не хапать. + + + В калужской постели рассуждаю обо всем перед сном. + + + Из кровати утром вылезаю как из пасти ночи. На свет калужский, почти родной, зимний. Немного тревожный.         Как из пасти кита вылезаю обновленный. За стеклом триста тринадцатой каюты розовый рассвет. Как девка перед выданьем вою: ехать на завод!         Сегодня утром вышло странное: вместо желтого автобуса приехал красный. У одного арапа разболелся живот и я повел его к тубибу (сленг ар.-фр.) зимними калужскими дорогами. Он подскользнулся на углу у почты и упал неуклюжий арап, я поднимал его и утешал. + + + Поскольку есть досуг я предаюсь размышлениям. "Научиться жить" вот к чему сводится весь пафос моих раздумий и исканий.         Хочу приучиться к труду: сладкогласному, безгрешному. А пока: дух праздности... Передышка. Завод гремит без меня. Но мне не терпится уже быстрее оказаться там: быть вместе с арапами, с чумазыми людьми в брезентовых робах. На завод, на завод!         Исполнять мой долг толмача. Шататься там, спать.                 (в промежутках) + + + Вечером вижу даль румяную и тревожную. Для утешения воображаю себя на горе Патмос. Тоже одиноким писателем откровений. (передо мной открытка, присланная меценатом из Греции: синее море, остров) + + + За обедом сегодня подавали: горячие щи, блины со сметаной, чай. По-русски. Я сказал арапам: зима на дворе. Ешьте русскую еду. На воле сказал Сереге: смотри зима какая! (показал ему все атрибуты зимнего дня: сосны под снегом, солнце, мороз. Еще елки и синее небо) и тому подобное. + + + Без Хосе как калужская сирота. Без московского сиротства вместе с ним. Без Хосе, без наших писателей мне как на горе живется. Не на той огромной, где ученику не пристало сидеть, а на ученической, у подножья. Как на циновке перед учителем сидится.         Говорю себе: неудобно сидеть на чужой горе - как в чужих санях! + + + Звонил Андрюша, спрашивал: можно придти? Не пустил. Надо мне разобраться в моих потемках. Встретил его по дороге в церковь: он ждал меня, зная мои привычки. Проводил до церкви, остался ждать на холоде. Молодой священник объяснял старухам и мне косноязычно значение поста: Рождественского, нестрогого. Во мне боролись желания: пригласить мальчишку ночевать и устоять перед искушением. Устоял, не позвал ночевать. Он ушел с обидой. Не мог же я ему сказать: а мне не обидно на себя?

Продолжение