Непосредственно жизнь:

Стихи и тексты. 22.12.92 – 31.08.93 Собрание сочинений. Том 23. М.: АРГО-РИСК, 1997. Обложка Станислава Львовского (по мотивам фотохудожника Э.Бубе). ISBN 5-900506-71-1

ОСТАВЛЕННЫЕ ЖЕНЩИНОЙ

                                             запахи, вздохи, дикие необъяснимые выбросы агрессии с битьем телефонных аппаратов и зеркал и клочками фотографий по всему полу, прикосновения напомаженных губ, где попало, от утренней звезды до кухонной занавески, страстные и фальшивые любовные записки на салфетках и оконном стекле, мелкие детали туалета, расчески, заколки , фенечки, "паолки и франчески", газовые баллончики, таблетки, предохраняющие от контактов с инопланетянами, цунами и тайфуны в ванной, комические вавилонские призраки в прихожей, животный жир, маргарин, кокосовое масло, сациви и целебно-фиолетовые фрукты в холодильнике, Дилан Томас, заложенный тремя компрометирующими закладками на полу под фортепьяно и прорывающийся сквозь нержавейку Стинг, или Мунк, съезжающий со стены в полном изнеможении от

                                             внезапное желание открыть форточку, проветрить, прокачать, или напротив – затопить камин и, лежа на кушетке со свешивающимся до пола мехом полярного медведя гризли, нехотя позвонить в колокольчик и приказать тотчас появившемуся в дверях лакею стянуть с вас бальные туфли и подать кофе – пшёл – вон – мерзавец

                                                              Но речь не об этом

не о любовной страсти, не о похоти, тоске и наслаждении, не о возвышенном рыцарском мать твою поклонении дамским пальчикам и даже не о смерти в уплату за честь и достоинство оных

                                                                                     Нет не фу

а просто в другой раз, господа, в другой раз, хотя, конечно, может быть, мы чего-то не понимаем, не хотим понимать, онемевшими нашими членами не дотягиваемся до сияющих вершин, не въезжаем, не рубим, не колем, не режем, не шведы, не скифы, носки, носки тянуть не умеем как следует, спинку не держим и живот подобрать

                                                             в общем, куда уж нам,

но мы опять не о том, вот уж точно, вот уж действительно правда, что

                        о с т а в л е н н ы е    ж е н щ и н о й ,   оставленные,

да, в тот самый момент, когда устало дерево мандрагоры приносить свои плоды и простирать ветви над нашими головами, и всё новые и новые дары и всё новые дыры в тонком покрове обволакивающего надмирного тепла, воздуха, губки, впитывающей смутные страхи и беспричинную подавленность воображения, и эта оставленность женщиной может не иметь ничего общего с надменностью и пошлостью, эгоизмом или простым равнодушием конкретного лица, но целые пласты сознания погружаются в холод и пустоту, трясутся от ужаса на вершине огромной пирамиды, сложенной из подламывающихся и выскальзывающих друг из-под друга элементарных форм – табуреток, стремянок, математических капсул и мраморных слоников перед строенным зеркалом, отражающим, словно щит, колеблющийся облик вашей матери, матери вашей матери, праматери ваших матерей, три, пять, восемь, двенадцать тысяч, тьмы и тьмы параллельных профилей, филогенетических наплывов, сообщающихся текстов

                                                        вот, кстати

      Так кто же он, оставленный женщиной, – дитя?      герой?      извращенец?      скиталец?      робот?    Какую сперму      Какую сперва нам оплакать беду? ¹

      Хитон Деяниры, ожерелье Гармонии, доспех Ахилла и другие неотразимо мерзостные игрушки античных героев, стоившие жизни их владельцам, прекраснейшим из смертных и даже полубессмертных, источники несчастий, безумий, невероятных мук и кровопролитных недоразумений. А все потому, что миром и судьбами благородных и ненасытных греческих героев управляют Эриннии, богини мщения, отвратительные старухи с каплющей из пасти кровью и развевающимися змеями вместо волос. Гадость и смрад, круто замешанное хтоническое начало, еще не преображенное духом терпимости в истинно женское. /Кому же захочется спрятать в оное ночью-звон-свой./ Справедливость, основанная на мести, на предательстве, на обмане, на торжестве принципа, выраженного певцом вверенной ему современности с обескураживающей и ужасающей точностью "Не сладостно ль смеяться над врагами?". Вот они и смеются друг над другом – сдирая кожу с еще живого Геракла, ухмыляется давно уже мертвый кентавр Несс, на высоком морском берегу орел пунктуально выклевывает печень Прометею, царственные особы царственным жестом оставляют трупы врагов без погребения и уж все без исключения воруют, умыкают и перекупают друг у друга жен и наложниц. Любовь и заботы конкретных Андромах, Ариадн и Фетид, конечно, дорогого стоят, но, увы, не спасают героев от изощренных насмешек судьбы и собратьев, ибо само время их кажется оставленным женщиной, ее оком, крылом и покровом. Именно из обездоленности женщиной, а вовсе не из осчастливленности мужчиной возник патриархат, утвердившийся на власти Зевса, одно из доминирующих качеств которого – быть отцом, причем в буквальном, физиологическом смысле этого слова – самцом, производителем. Культ самца делает ненужным и даже неуместным присутствие мета-женственности в языческой религии и космогонии. И женщина уходит. До лучших времен. Самки, конечно же, остаются в необходимом изобилии, в том числе и на Олимпе. Даже блистательная и многомощная Афина Паллада, покровительствовавшая первым среди равных и умевшая, как никто, казнить и миловать, "набросив тьму слепого ликованья", даже она, в конечном итоге, более самка, чем богиня, хотя бы потому, что, как поговаривают злые высокоученые языки, Прометей погорел не столько на приобщении людей к святому таинству огня, похищенного у бессмертных, сколько на том, что имел неосторожность клеиться к Совоокой дочери громовержца.

Самец – делу венец, чему иногда находятся подтверждения самые неожиданные и двусмысленные, вот, кстати... ²

Лес там древний стоял, никогда топором не сечённый,
В нем пещера была, заросшая ивой и тро́стьем,
Камни в приземистый свод сходились, оттуда обильно
Струи стекали воды, в пещере же, скрытой глубоко,
Марсов змей обитал, золотым примечательным гребнем.

R.L., купец 36 лет, был консультируем мною в апреле 1899 г., по поводу частых возбуждений и следовавших иногда за этим семяизвержений среди дня, без всякого повода. Родители были вполне здоровы. L. – нормального, достаточно крепкого телосложения, с 29 лет женат.

Очи сверкают огнем, все тело ядом набухло,
Три дрожат языка, в три ряда поставлены зубы.

Сурово воспитанный в своей юности, уже с 12 лет стал тайно предаваться онанизму, считая в среднем один – два раза в день. 16-ти лет имел первое соитие и с той поры имел весьма много половых сношений с самыми различными женщинами.

В эту дубраву едва тирийские выходцы шагом,
Благ не сулящим, вошли, и, опущенной в воды живые
Урны послышался звон, протянул главу из пещеры
Иссиня-черный дракон и ужасное и́здал шипенье.

Он допускает число половых сношений с одною женщиною, с которой был в связи, около 250-300 раз в год.

Урны скользнули из рук, и сразу покинула тело
Кровь, внезапная дрожь потрясает людей пораженных,
Змей, извиваясь меж тем, чешуями блестящие кольца
Крутит, единым прыжком изгибаясь в огромные дуги,

В брачной жизни его половой аппетит, если можно так выразиться, был настолько велик, что жена его неотступно просила его для ея облегчения где-либо в ином месте удовлетворять свою похоть.

И поднимается вверх, на полтела и более, в воздух,
И уж глядит с высоты, с небесным равняется змеем...

Половое возбуждение особенно вспыхивало у него при работе.

Солнце, высоко взойдя, сократило тем временем тени,
Кадм изумлен, отчего так медлят товарищи долго...

Во время занятий в конторе у него внезапно, моментально наступало, без какого-либо повода, состояние возбуждения, сопровождавшееся сильным волнением и дрожанием всего тела.

Только он в рощу вошел и тела увидал, а над ними
Змея, сгубившего их, врага, огромного телом,
Как он кровавым лизал языком их плачевные раны,
"Иль за вашу я смерть отомщу, вернейшие други,
Или за вами пойду!" – сказал и, промолвив, десницей
Глыбу огромную взял и с великою силою кинул.

Похоть была так велика, что он должен был бросать занятия, чтобы как можно скорее иметь соитие с первым встречным женским субъектом.

Стены ударом его, высокими башнями горды,
Были бы сокрушены, но остался змей невредимым.
Он, чешуей защищен, как некой кольчугой, и черной
Кожей, – могучий удар отразил их толстым покровом.
Но отразить чешуей не мог он дрота, который
В длинный хребет его там, где изгиб серединный, вонзился,
В теле застрял, и в нутро целиком погрузилось железо...

Холодные души /ручным аппаратом Moosdort Hoсhhausler'а/, применявшиеся по моему совету, лишь весьма редко могли ослабить его satyriasis, порою отдаляя лишь на некоторое время приступы. Несравненно лучше действовал бром в соединении с лупулином, "recp. шипучая бромистая соль".

Согнут был дерева ствол паденьем чудовища, стоны
Дуб издавал, хвоста оконечностью нижней бичуем.
И победитель глядит, как велик его враг побежденный.
Голос послышался вдруг, сказать было трудно, откуда,

/Проф. Роллендер: "Половое влечение", стр. 80-81/

Только послышался вдруг: "Что, Агенора сын, созерцаешь
Змея убитого? Сам ты тоже окажешься змеем!" /Овидий/

                                             ...    и как это все не похоже на подставление левой щеки вслед за правой, на "не судите, и да не судимы будете" и вообще – на отсутствие в христианстве чего-либо откровенно м у ж с к о г о, противопоставленного женщине или отторгнутого от нее. Кроме чисто внешнего облика Бого-сына, отсутствие физиологичности снимает и проблему деспотизма, и ничто не мешает Богородице равно заступаться за всех нуждающихся в этом, налаживая мост между людьми и Небом.
        Но есть ли мост над пропастью между аскетом и атлетом, между тем, кто всю жизнь – кропотливо и благодарно – пытается извлечь бревно из собственного глаза, и тем, кто, делая ставку на приоритет силы и позиции исправного производителя, откровенно стремится стать сверхчеловеком, богоравным, самцом?

* * *

Он курит на кухне, пока она красится в комнате.

Собственно, почему в комнате а не в ванной? Ну, потому что там недостаточно светло, например, хотя вообще-то лампочка яркая, и зеркало большое, разве что оно запотело от горячей воды, но она ведь только что вышла из душа, и никто больше сейчас душем не пользовался, значит, никакого этого полукруглого тумана, никакой повышенной влажности и, кстати, никаких тазов с замоченным бельем, не располагающих к длительному пребыванию в этом тесноватом, но все же выполняющем свои функции помещении, там же все есть – и где взять, и куда положить, и чем брызнуть, и        Нет, может быть, там слишком много всего стоит на полочке перед зеркалом, ну конечно, три флакона с шампунем, все разные и везде едва плещется, вот-вот кончится, но не кончается пока, только место занимает. И зубные щетки разных цветов и размеров, некоторые сломанные, потом куча кремов в баночках и тюбиках, некоторые малюсенькие, например, шершавый такой, которым надо пользоваться очень редко, потому что он как-то специально очищает, а проще говоря – царапает физиономию до покраснения в гигиенических, понятно, целях, рядом детская зеленая лягушка с выпученными глазами – "для пятна", хорошие и не очень хорошие духи и дезодоранты, одеколонов    тоже два или три – кажется он пользуется всеми, и, кажется, только вечером, перед сном, но она все равно никак не может различить запахи, идущие от его халата, даже когда его нет, его халат всегда пахнет так, что она специально заходит в ванную его нюхать, ей хочется его есть, или умереть внутри, где-нибудь в рукаве, а лучше всего прирасти к его телу древесным грибом и висеть там, под халатом, до скончания дней своих или хотя бы пока не раздадутся сигналы "не забудьте выключить телевизор".

Он курит на кухне и думает о том, как она сидит в комнате на краю несложенной постели и красится, глядя в вытянутое, вмонтированное внутрь косметички зеркало, лицом к окну, чтобы освещение было естественным, да, вот это важно, именно – чтоб освещение было естественным, потому что сейчас ведь еще утро, часов, наверно, десять, и они идут куда-то вместе с утра, куда-то, где надо выглядеть нормально именно при естественном освещении, чтобы была какая-то смягченность в лице, тонированное спокойствие, и чтобы взгляд казался более глубоким, чем, может быть, он есть на самом деле.

На самом деле он, конечно, об этом совсем не думает, ему наплевать, что и как она красит, он вообще не понимает, зачем это нужно, ему кажется, что он не замечает разницы, но это не так, не так, нет, да, он не замечает, но он чувствует эту разницу, он не может объяснить, но впитывает, всасывает, пропускает через себя оттенки и полусигналы, микроволны, корпускулы, космические лучи. Он считывает ощущения, не фиксируя их, "с лица воду не пить" – он и не пьет, не становится пьян, его качает и заносит, пока он не умствует. Не бредоумствует, как сказали бы двести лет назад на пути из Петербурга в Москву. А он никогда и не умствует, спроси его, о чем он думает, а ни о чем – вот и весь ответ, и это отчасти правда, в том смысле, что не рассуждая про себя, не рефлексирует, не строит фразу, а только образный ряд, подвижный и необязательный, хотя чем это не рефлексия? Вот сейчас он сидит и курит на кухне, совершенно не помышляя о том, что именно она делает там, в комнате, но вне всякого сомнения думает о ней, он думает о ней с нежностью и отчаянием, с самоотречением и болью, с отряхиванием снега с заметенных сосен лыжной палкой в лесу и обрыванием сиреневых кистей то ли в Нескучном, то ли в собственном саду, с распахиванием дверей и возжиганием огня, и нет такой услуги, услады такой, которой он не мог бы ей оказать, и нет того чем не мог бы пожертвовать, и все это бродит и стонет в нем сейчас, в эту минуту, когда он сидит и курит на кухне, хотя спроси его, о чем он думает – он скажет: ну, скоро, что ли?

Они идут куда-то с утра, и это их последние спокойные минуты в доме, она в комнате, он на кухне, собственно, почему он и курит на кухне, она ведь не имеет ничего против того, чтобы он курил здесь, рядом с ней, потом можно проветрить или само как-нибудь рассосется, но нет, он не хочет, чтобы она лишний раз дышала этим, а кроме того, если они будут сейчас рядом, они не смогут даже на минуту сосредоточиться, они будут все время бросать взгляды друг на друга, придвигаться друг к другу, забирать друг у друга энергию, просто вытягивать последние силы и соки, вместо того, чтобы подпитывать ими друг друга, нет, они будут тянуть и тянуть, до полного изнеможения, до дрожи и комков в горле, а ведь этого совсем не нужно сейчас, ведь сейчас ей только нужно  с п о к о й н о   п о к р а с и т ь с я,  а ему – с п о к о й н о   п о к у р и т ь.

16.3.93.
/перед второй операцией/

* * *

Дерево Дафны на фотографии в старом квартале
Выключи волосы бронхи соски капилляры
                                                                    целуй позвоночник
Ночью приди    распластайся на тонкой корой или патиной крытом
                                                                                            трепещущем теле
талой водой омочи и включи
                            размягченные почки      гипофиз           и автоответчик

Ты        Небожитель в статусе беженца      бомж
                                                              домогавшийся вежливо веточки лавра
мраморный снег своих мышц расправляющий мощным подземным движеньем
Жаль твоих чресел и слипшихся белых кудрей и коней
                                                            одержимых искусственным ржаньем
Жил твоих      жаль набухающих в горле кувшина
                                    в намокших подушках грозы и в созвездии Лувра

Дерево Дафны идет в темноте по Тверскому бульвару
Верхние чакры срываются к птицам      замерли средние
                              нижние тянут в себя менструально-грунтовую воду
Тише, свой бег задержи, и тише преследовать буду...
Не приближайся любимый      не рви о скамейки надежду
и вечнозеленую в ямочках торсом своим не расшатывай веру

Вечнозеленое профнепригодное Дерево Дафны
смотрит фригидно в пустой холодильник с раскрытою дверцей
сердце летает по трубам гудящим кристалликом бледного кварца
трубы гудят о поруганной родине перемежая стенанья рекламой
                        косметики зодчества и голубых ресторанов
                                                          изысканной кухни

30-31.3.93.

* * *

Пасьянс в состоянии тонкого шока
Король наступает на пальца валету
Шестерки готовы но просят валюту
Тузам не хватает радяньско-парижского шика

На красную даму накапало красным
На черную даму лилось в изобилье
В застойном белье пробегали две тощие моли
и белого мяса алкали чердачные крысы

Чердак был в порядке пока не попутали масти
Пока ворковали и тискали кукол на съезде кур на насесте
Два ворона      черный и красный      кричали      МЫ ВМЕСТЕ
И рвали друг другу      пархатые мокрые пасти

Пасьянс уходил в запятые      в подробности      в жвачку
Песок расступался и падал дворец на колени
Сюжетные линии сбились в клубок
                                   и клубок-колобок покатился за Черную Печку
где пьяные двойки и тройки от страха зубами орехи кололи

Король королю короля с королем и оравой
не глядя сдавал и сдавая мочился постился не глядя
В линялой рубашке      в шершавом невыбритом виде
шершавое утро в окно заглянуло      Зевнуло
                                                                                    Всех сдали по новой

А мы развлекались с тобой бесноватым кроссвордом
Ложились      Вставали      Прислушивались к ощущеньям
Из мелких вещей собирали коллекцию с ревностным тщаньем
И счастливы были местами двоясь и мерцая меж бубен и треф
                        в образцово-неряшливом мире надутом и твердом

1.4.93.

* * *

Я       вечный двигатель Соломенной Сторожки
Я       рожица кривая      Плавильный агрегат
          фамильных благоглупостей      бирюлек драгоценных
          Карл-Фридрих-Цейсс
          бинокль концертный для разглядывания слез
          и тонких вен      и разноцветных бусинок зачатья
я       часть той силы что
          почти что нечисть      но терплю
          перехожу грозу по отрывному
                          над-пропастью-во-ржи-календарю
          двумя руками открывая двери
                          в пространство междометий и волков
          накопленных в капкане метрополитена
          корплю над устрицей      над скорбным завитком
          телесности оправленной в терпимость
          в бесчувственность бесчисленных домов
          терпимости
                          над нашей головой
          захлопнувших спасительные крыши
я        наименьший      вездесущий      и тишайший
          высасыватель мозговых костей
          и сердобольных новостей
я        здесь      я пусть      я в некотором роде
          проглатывая изморось и клинопись
          и пыль на бабушкином трепетном комоде
          и кое-что еще
я        вот-вот      чтобы не забыть
я        бедный Нью-Йорик
                    в блестящей обертке от шоколадного батончика "Сникерс"
          торжественно
                                    обещаю
                                                      и клянусь
          ГОРЯЧО             ГОРЯЧО             ГОРЯЧО             ГОРЯЧО

          любить

2.4.93.

* * *

Она поцеловала его в подушку
А он поцеловал ее в край пододеяльника
А она поцеловала его в наволочку
а он ее      в последнюю горящую лампочку в люстре
Она вытянувшись поцеловала его в спинку стула
а он наклонившись поцеловал ее в ручку кресла
тогда она изловчилась и поцеловала его в кнопку будильника
А он тут же поцеловал ее в дверцу холодильника
Ах так      она немедленно поцеловала его в скатерть
А он заметил что скатерть уже в прачечной
        и как бы между прочим поцеловал ее в замочную скважину
Она тут же поцеловала его в зонтик
Зонтик раскрылся и улетел и ему ничего не оставалось как
                                                поцеловать ее в мыльницу
которая вся пошла пузырями и уплыла в Средиземное море
                                                но она не растерялась
и поцеловала его в светофор
Загорелся красный свет и он не переходя улицу поцеловал ее
                                в яблочный мармелад
Она стала целовать его      всего перемазанного мармеладом
                                и в хвост и в гриву
и в витрину Елисеевского гастронома и в компьютер "Макинтош"
А он нарочно подставлял ей то одну то другую ланиту дискету
не забывая при этом целовать ее в каждый кохиноровский карандаш
и в каждый смычок Государственного симфонического оркестра
под руководством Геннадия Рождественского
в каждый волосок каждого смычка
исполняющего верхнее до-диез-бемоль с тремя точками
и выматывающим душу фермато
переходящим
                          в тремоло
                                            литавр
РРРРРРРРррррррр

Она поцеловала его в литр кваса и белый коралл
в керамической кружке на подоконнике и сказала      Господи
Мы совсем с ума сошли
Надо же огурцы сажать и на стол накрывать      Сейчас гости придут
а у нас конь не валялся и даже НЕ ПРО-ПЫ-ЛЕ-СО-ШЕ-НО !

Он сказал      Конечно      Конечно
Вскочил на пылесос посадил ее перед собой      дернул поводья
и нажал кнопку ПУСК

И – ААААААААаааааааааааааа
                                                              вскачь полетели они
в сине-зеленом мокром снеге
в развевающихся крылатках шитых бисером российских новостей
и отороченных по краю сельдереем и укропом в четыре карата
и еще тридцать две с половиной минуты стекленели от медно-ковыльного ветра в ушах
вшиваясь торпедой под кожу искаженного в целом пространства
и беспрестанно      изо всех сил целуя друг друга в начищенные купола
Троице-Сергиевой Лавры

11.4.93.

МЕНЕЕ ДВУХ ЯБЛОК

/репетиция Сада/

          Летящей походкой она пересекла улицу, синхронно и мягко перебрасывая длинные худые ноги при каждом упоре пары костылей в асфальт со следами еще не вымытой прошлогодней расхлябанности. Пугающе чистые стеклянные двери напротив открывались бесшумно и неотвратимо. Темнота, поражавшая глаз в первую секунду, была всего лишь символическим воссозданием первого дня творения, и при небольшом усилии легко отделалась от света, отделяя заодно – так же легко и естественно – небо от земли, горы от долин, Луну от Солнца, компромисс от компромисса, а всякое три от любых четырех. Уже через несколько мгновений Сад был открыт, распахнут как рояль, и разноцветные его круги закачались и поплыли, не касаясь друг друга, не толкая друг друга на жертву или хотя бы на готовность к оной, не требуя друг от друга ничего, даже минимального внимания.

          Менее двух яблок, а точнее – одно-единственное ЯБЛОКО было по-прежнему на месте, можно было не сомневаться в его подлинности, равно как и в его доступности, но, честное слово, просто не хотелось спешить. Хотелось просто посидеть за большим белым овальным столом, как перед чистым, незаписанным и незамутненным ликом концертирующего в соседнем помещении Творца, посидеть откинувшись на резную спинку стула и прихлебывая маленькими глотками пение сирен, доносящееся из множества хрустальных флакончиков всевозможной формы и окраски /киви, кокос, ананас/, мелькающих то тут, то там в ветвях обступивших вас со всех сторон деревьев и кустарников – золотых, железных, бронзовых, каменных, янтарных.

          Трррах – длинная просека в этом лесу от Фаберже и Ива Сен-Лорана увлекает вас в священную рощу Мосводоканала и вы, забывшись, словно под гипнозом, твердите себе под нос магическую фразу, полную возбуждающего и сакрального смысла, доступного лишь подсознанию, да и то не каждому:
          НАДЕЖНОСТЬ И ДОЛГОВЕЧНОСТЬ ГАРАНТИРУЕМ! – и телефон: 263-92-62, обещающий за умеренную плату раскрыть эту страшную тайну – тайну Вентильных Головок с Керамическими Прокладками.

          Глупый пингвин, робко прячущий свое жирное тело, выводит вас из оцепенения, отвлекая от как всегда хамоватых, но не лишенных изобретательности проделок вечно жизнеутверждающего Маркиза, и вашему слезящемуся от непроизвольной релаксации взору, неожиданно предстает умильная картина глубоко чуждого нам образа жизни:

          На пригорке, усыпанном акварельными цветочками, Пан, скинув армейские сапоги, с наслаждением расправляет копыта, упираясь ими в изо всех сил задышавшую землю, и играет на свирели и альт-саксофоне легкие пьесы одну нежнее другой: "Побег 13", "Голубые предобморочные кольца настурций", "Весенняя менструация сливы".

              си-ля-соль си-ля-соль-си-ля-соль-сии-ляа-сооль
              си-си-ля-ля-сооооль

          Неподалеку двое юннатов в повернутых назад бейсболках кропотливо и бдительно изучают тайную, невидимую жизнь Сада – жучков, короедов, гусениц, куколок, бабочек, всевозможных личинок и червей – мелких мучителей всего живого, прекрасного и возвышенного хотя бы на несколько десятков сантиметров. Действительно ли бабочка есть энтелехия гусеницы и куколки /а душа – энтелехия тела/ ³? Юннаты морщат лбы от напряжения, их легкие серебристые сачки поблескивают на солнце, готовые уловить и пресечь к ядрене фене всю эту насекомую энтелехию, все их особое, подробное и совершенное в своей обособленной подробности бытие, включая паразитический склад ума и осознанную необходимость и драгоценность каждого движения, каждого щелканья челюстей и взмаха бесчисленных ресниц, которые вообще-то – ноги, и каждой из которых – ресниц или ног – можно причинить боль.

          Худая волчица именем Иезавель, злобная, огненно-дышащая, с нарумяненными скулами, дерущая сухие, полуобернутые блестящей тафтой бока о разросшийся в клумбу шиповник, мечется и трясется от страха и накапливающегося, словно желчь, вожделения, приглядываясь и все ближе подбираясь к чужому винограднику, и, ворвавшись с жадностью срывает полные сладостных соков опаловые гроздья, рыдает и стонет в предчувствии приближающегося пароксизма удовлетворенности и от деклассированной ненависти к врожденному аристократизму посаженной здесь двести-триста-пятьсот-нет-тысячу и еще несколько сотен лет назад лозы и опять бросает короткие взгляды по сторонам – не видит ли кто, как она, не доев одной грозди, тянется к следующей, роняет, и топчет, и накрывает их своим ненасытным танцующим телом, прелюбодействуя с камнем и деревом.

          А в это время благородный герой Гильгамеш, уже победивший и льва, и быка, отдыхает под деревом хулуппу, наслаждаясь полузадушенным полузадушевным пением птицы Анзуд, которую он, насладившись задушит, непременно задушит и убьет, как только отдохнет и соберется с силами. И опадут позлащенные птичьи перья с головы спрятанной в стволе Лилит, и пальцы ног ее, расползающиеся змеями во все четыре стороны света, целебным ядом напоят путников у перекрестков неизвестных им дорог, обещая не отступившим от пути своего несбыточную награду той, что была прежде первой.

                    На Муромской дорожке
                    Стояли три сосны

          три гордые пальмы высоко росли, Дафна, Мирра, и Дриопа, судорожным смехом сотрясая клинически-чистое воздушное пространство в строгой сонатной форме: экспозиция, разработка, реприза. Треугольная призма, преломляющая все земное – ветер, деньги, любовь – в безымянное радужное сияние. Спроси на кухне у людей, кого король-отец из трех прекрасных дочерей готовит под венец? И падают ниц серебристые листья, и становятся влажными ладони неутомимых садовников при виде этих неподвижно-застывших полуобнаженных стволов, словно наемных возбудительниц сладострастия ⁴, кучкующихся у престижных отелей и лупанариев, и нервные кошки засматриваются в лужи, где их отражения закручивают хвосты, а пустые бутылки и банки объявляют войну всенародноизбранным сосулькам, беззаветно растущим навстречу собственной гибели, и белье отцветает на балконных веревках, опадают сиреневые лепестки пододеяльников и белые лилии колготок сворачиваются и желтеют на солнце, изо всех сил стараясь сохранить предчувствие завтрашнего воскресения, распяливания и разогревания плотью, околоплодной мякотью, накатывающей изнутри теплотой.

          Плоды-охотники, плоды-вампиры, терракотово-красные губы лотоса, цветение чресел, инжир, хурма, истечение семени, тучные, лоснящиеся от жира и соков Олевсинские поля Деметры, отдающейся на трижды вспаханной борозде, гудящий каменный живот Ниобеи, ежесекундно рождающий новых и новых детей, Ниобидов, неофитов, фантомов опоясывающих землю звенящим ожерельем из отвердевших в своей прозрачности слез, запахи трав, корешков, шоколадные зерна какао и торчащий у всех на виду конский щавель – до того торчащий и до того конский, что хочется зажать нос, а между тем уже вас бросает в жар и книга захлопывается в том месте, где летит, летит степная кобылица и мнет ковыль.

          Наконец, до вас доходит, что Сад означает просто – Рай, Сад и есть Рай, ничего, кроме Рая, кажется, ничего другого, и качнувшись от внезапного приступа высокой духовности, а, точнее от очевидного, бьющего в глаза, но никогда прежде не выражавшегося с такой отчетливостью способа симметризации материального и духовного, – симметризации через Сад – зашатавшись и протягивая руку к первому встречному стволу, ища опоры и взаимопонимания, вы опять видите перед собой это ЯБЛОКО – оно висит, оно созрело, оно вводит в искушение. Рвите и кусайте немедленно, не задумываясь и не боясь попасться на удочку, на все ту же дурацкую удочку, спрятанную все в тех же кустах, что и в первые дни творения. Стоп! Я так и знала. Так я и знала – вы сорвали не то яблоко. То, что вы сорвали и с таким аппетитом поедаете сейчас, – это всего лишь молодильное яблоко из сада Гесперид, и оно ничего не сулит вам, кроме вечной молодости и красоты. Впрочем пусть, пусть теоретически невозмутимое время с острым рядом зубов смеется вашему кичению ⁴.

          Она повернулась на сто восемьдесят градусов, так, что костыли заскрипели и чиркнули друг о друга, и, вздрогнув от неожиданности, прильнула к ажурной решетке, за которой выпавший из яслей младенец, копаясь в Гефсиманской песочнице, старательно лепил из песка двенадцать куличиков, время от времени смачивая их водой из чашки, чтобы дольше не рассыпа́лись.

          МА-МА, ГДЕ МИ-ША?    –    МИ-ША В СА-ДУ.

22.4.93

Продолжение книги
"Непосредственно жизнь"