ВИШНЕВЫЙ САД ПРОДАН?
(пьеса)
1993
Действующие лица:
Раневская (не старше 35-40 лет)
|
Аня (в белом)
Варя (в черном) | } близнецы |
| Дуняша |
| Фирс |
| Гаев |
| Лопахин |
| Петя |
| Епиходов |
Варя, Аня и Дуняша сидят на дереве, которое одновременно сад, шкаф и крест. Под деревом кресло, наполовину белое, наполовину фиолетовое. В кресле сидит Фирс, вокруг несколько пеньков-сидений. Аня сосет пиво. Варя нанизывает и перебирает ключи, как четки. Дуняша пришивает кружево к своей нижней юбке. Епиходов показывает Раневской ее владения.
Е п и х о д о в : Мадам, вот ваш дом, ваш Фирс.
Р а н е в с к а я : Фирс! (Фирс встает, обнимаются.)
Ф и р с : Барыня, барыня... (Плачет.)
Р а н е в с к а я : Фирс, тебе же 87 лет. Отчего же ты плачешь?
Ф и р с : Оттого и плачу, барыня моя, что 87 лет, оттого и плачу; всегда было 87 лет (целует Раневскую то в одну, то в другую щеку), и при царе-батюшке, царство ему небесное, и при Махно, и при большевиках было 87, и уж когда сажать перестали, и третьего дня, и нынче, и потом – всегда будет 87 лет.
Р а н е в с к а я : Сажать? О чем ты, Фирс?
А н я (сверху): Мама, мама, это он про сад.
Р а н е в с к а я : Сад? (Вздрагивает, одновременно удар грома.) Ну да полно, Фирс, видишь – барыня твоя приехала, из Парижа приехала.
Х о р д е в у ш е к н а д е р е в е : Из Парижа, из Парижа, из Парижа...
Ф и р с : Барыня моя приехали, из Парижу приехали... Барыня, барыня вы моя, сударыня вы моя. Можно я вам ноги вымою?
Р а н е в с к а я : Боже мой, что ты говоришь, Фирс. Какие пустяки. Конечно, можно. Иди, принеси скорее воды и полотенца.
Ф и р с : Сейчас, сейчас... (Удаляется.)
Р а н е в с к а я : И подушечку, Фирс.
Ф и р с : Сейчас и подушечку... (Подмигивает Раневской, уходит, бормоча: "Барыня моя приехали...")
Е п и х о д о в (покашляв): Вот, мадам, ваша детская (показывает на кресло), белая и фиолетовая.
Х о р д е в у ш е к : Белая и фиолетовая, фиолетовая и белая.
Р а н е в с к а я : Детская, милая моя, прекрасная комната. (Снимает с кресла "детской" покрывало и кружится с ним.)
Е п и х о д о в : А вон там, наверху, видите, ваша приемная.
Р а н е в с к а я : Что вы имеете в виду?
Е п и х о д о в : Ваша приемная дочь, Варя, я хотел сказать.
В а р я (встает и слегка кланяется): Варя.
Р а н е в с к а я (прикрывшись покрывалом, как если бы была раздета): Очень приятно, мама.
В а р я : Сейчас у нас утренник, холодно. В Париже, наверно, теплее.
Р а н е в с к а я : Да-да... впрочем, с Парижем кончено. (Бросает покрывало на кресло.)
Е п и х о д о в : Вот видите, извините за выражение, какое обстоятельство, между прочим...
Р а н е в с к а я : Я вас не совсем понимаю, выражайтесь яснее.
Е п и х о д о в : Яснее не могу, я третьего дня попал в неловкое положение.
Р а н е в с к а я : Как это?
В а р я : Он, мама, под экипаж попал, и у него все кости переломаны.
Х о р д е в у ш е к : 22 несчастья, 22 несчастья...
Р а н е в с к а я : Как же вы ходите?
Е п и х о д о в : Долг чести, мадам, долг чести конторщика – встретить вас и проводить куда следует...
Р а н е в с к а я : Куда?
Е п и х о д о в : Я хотел сказать – чем Бог послал.
Р а н е в с к а я : Боже мой, какие пустяки. (Роется в кошельке.) Вот вам золотой за труды. Ах, это, кажется, не золотой, а пятиалтынный. Ну да все равно, больше у меня нет. (Улыбается Епиходову виноватой, но дорогого стоящей улыбкой.)
В а р я : Мама, мама, что вы делаете, в доме есть нечего, а вы последний пятиалтынный отдаете.
Ф и р с : Вот... горячая вода... барыня приехали... из Парижу приехали... Вот она...
ни сна ни облака ни пыли
ни голоса ни ветерка
чистота-то кака
Ангел, ты ли?
Садитесь, милая, все готово.
Р а н е в с к а я : Ах, боже мой, Фирс, ты прелестен.
Епиходов отходит в угол и сидит на пеньке, играя монеткой. Варя садится на свое место. Раневская садится в кресло, поднимает платье, Фирс снимает с нее чулки, ставит ноги в таз и начинает медленно мыть. Входит Петя.
П е т я : Любовь Андреевна, здравствуйте! С приездом!
Р а н е в с к а я : Спасибо. А кто вы?
П е т я : Вы разве не помните меня? Я Петя, я вашего Гришу учил, шесть лет назад, помните? Димедрол на ночь давал, на речку с ним ходил, помните – вы еще тогда перчатку уронили, а я подобрал... в саду.
Р а н е в с к а я (беспокойно): Гриша... мальчик мой... Господи. Что с Гришей?
П е т я (успокаивая): Гриша утонул, утонул. Давно. Шесть лет назад. А перчаточку вашу я подобрал тогда, вот она, как новенькая, всегда со мной, вот, полюбуйтесь. (Показывает перчатку, которую носит на шее под рубашкой.)
А н я : Мама, мама, это же Петя, студент. Ты разве его не помнишь? Мама, познакомь меня с Петей.
Р а н е в с к а я : Ах, Петя, ну конечно, ступайте в сад. Там моя дочь, Аня, семнадцати лет. Поговорите с ней о Вольтере.
П е т я (смотрит на дерево): Которая из трех?
Х о р д е в у ш е к : Которая из трех, которая из трех, которая из трех? (Все кокетничают с Петей, каждая в своей манере.)
Р а н е в с к а я : Ах, Боже мой, ну разберитесь сами, вы же студент.
П е т я : Хорошо, хорошо, Любовь Андреевна, я непременно разберусь, только прежде позвольте я помогу Фирсу вымыть вам ноги. (Наклоняется к Раневской.)
Р а н е в с к а я : Ах, Боже мой, какие пустяк. Конечно, конечно. Вы, Петя, прелестны. (Играя, сдергивает перчатку со шнурка, бросает ее Пете в лицо.)
Петя опускается на колени рядом с Фирсом, моет Раневской одну ногу ее перчаткой. Плеск воды. Раневская достает зеркальце, разглядывает свое лицо. Девушки на дереве поют без слов "Спят курганы темные", "Там на шахте угольной", Аня – первый куплет, Варя – второй, Дуняша – третий одновременно.
П е т я (тихо Фирсу): Фирс.
Ф и р с : А?
П е т я : Фирс, ты давно... знаешь барыню? Ну!?.
Ф и р с : Приехали... из Парижу приехали...
П е т я : А она тебя?
Ф и р с : Да, давно. Давно не видались.
П е т я : Дурак ты, Фирс.
Ф и р с : Да... фокусы. Все фокусы... Одной ногой наступишь на обломки... другой опять к желанному спешишь.
П е т я : А вот шиш тебе, шиш. (Бросает перчатку в таз, встает и уходит в угол, и сидит там, на пне, надувшись.)
Д у н я ш а : Куда же он? (Не отрываясь от шитья.) А я чай подала. Экой какой.
Ф и р с (продолжает мыть ноги Раневской): Они были у нас на Святой, полведра огурцов скушали.
Г а е в : Люба! (Обнимает ее сзади за шею, распускает волосы, целует шею и плечи.)
Р а н е в с к а я (нежась): Леня... Дорогой мой, любимый Леня.
Г а е в : Любушка, сестра моя, опять здесь, в детской, дай-ка вспомнить – режу в угол...
Р а н е в с к а я : Дуплет в середину! (Роняет зеркало, Фирс продолжает свое дело, не обращая внимания.)
Г а е в : Когда-то мы с тобой спали здесь, вот в этой самой комнате, а теперь мне уже... как это ни странно... (Целует Раневскую.)
Л о п а х и н : Да, время идет.
Г а е в : Кого?
Л о п а х и н : Время, говорю, идет.
Р а н е в с к а я : Вам, собственно, кого?
Л о п а х и н : Я Лопахин, Любовь Андреевна, помните? Когда я был мальчонком лет пятнадцати, отец ударил меня по лицу кулаком, кровь пошла из носу...
Х о р д е в у ш е к : Кровь, кровь пошла, смотрите, у него кровь на лице.
Р а н е в с к а я (в страхе): Кровь!
Л о п а х и н : Мы тогда вместе приходили зачем-то во двор, и он выпивши был.
Г а е в : Кого?
Л о п а х и н : Отец мой. А вы, Любовь Андреевна, как сейчас помню, еще молоденькая, подвели меня к рукомойнику вот в этой самой комнате, в детской, и сказали: "Не плачь, мужичок. До свадьбы заживет."
Р а н е в с к а я : Не плачь, мужичок. До свадьбы заживет... Ну и что, зажило?
Л о п а х и н (осторожно): Вот... сами видите.
Р а н е в с к а я : Ах, Боже мой, какие пустяки.
Л о п а х и н : Отец мой, правда, мужик был. А я вот в белой жилетке, в желтых башмаках.
Д у н я ш а (шепотом): Ой, девочки, у него башмаки португальские, точно. Я сразу заметила.
Л о п а х и н : Со свиным рылом – в калашный ряд. Денег много, а ежели подумать и разобраться – мужик мужиком. Читал вот книгу и ничего не понял.
Р а н е в с к а я : Какую книгу?
Л о п а х и н : Энциклопедический словарь. Вот, вам принес. Здесь упоминается про какой-то сад.
Р а н е в с к а я : Сад? Какой сад?
Г а е в : Это фамилия?
Р а н е в с к а я : Ах, да... то есть нет, погоди, Леня (старается освободиться от Гаева), ты помнишь – кажется, действительно был какой-то сад...
Г а е в : Вишневый?
Р а н е в с к а я : Может быть. Какие-то чудесные деревья, скворцы, ангелы небесные. Рассвет, солнце встает...
Г а е в (подхватывает, продолжая поглаживать Раневскую по плечам): Уже май, деревья цветут, а в саду холодно, холодно, утренник.
Л о п а х и н (листая словарь, деловым тоном): Вот-вот, местоположение отличное. Река глубокая.
Г а е в (постепенно возбуждаясь): Сад. Сад весь белый.
Х о р д е в у ш е к : Весь белый... (Достают и сдувают с ладоней белые лепестки, они летят вниз под дерево.)
Г а е в (сквозь поцелуи): Ты не забыла, Люба? Длинная аллея идет прямо, прямо, точно протянутый ремень, она блестит в лунные ночи. Ты помнишь? Не забыла?
Р а н е в с к а я (задыхаясь): Белые массы цветов, голубое небо. Направо, на повороте к беседке, белое дерево склонилось, похоже на женщину...
Р а н е в с к а я : Что это?
Что с ним, скажите? (Истерично.) Он продан?
Пауза. Лопахин с шумом захлопывает дверь, не глядя, передает его Ане на дерево, смотрит на Раневскую.
Г а е в (чихает): Пачулями пахнет.
Л о п а х и н (мягко): Любовь Андреевна, дорогая моя! Мне сейчас, в пятом часу утра. в Харьков ехать. Такая досада. Хотелось поглядеть на вас, поговорить. Вы все такая же великолепная.
Г а е в (слегка ерошит Раневской волосы): Даже похорошела.
Д у н я ш а (с завистью и восхищением): Одета по-парижскому.
В а р я (с легким презрением): По-парижскому.
А н я (просто, с достоинством, листая словарь): По-парижскому.
Г а е в (поднимает зеркало, направляет его так, чтобы видеть грудь Раневской, хотя видит и так, затем пускает зайчик в глаза Лопахину): Дуплет в середину, корсаж изнутри весь белый, кружевной, должно быть, от Комо?
Х о р д е в у ш е к : Весь белый...
Р а н е в с к а я : Ах, Боже мой, какие пустяки, Леонид, ты прелестен.
Л о п а х и н (щурится): Любовь Андреевна, ваш брат говорит про меня, что я хам, я кулак, но это мне решительно все равно. Пускай говорит. Хотелось бы только, чтобы вы мне верили по-прежнему, чтобы ваши удивительные, трогательные глаза глядели на него, как прежде. (Приближается к Раневской.) Боже милосердный! (Падает на колени, потеснив Фирса с тазом, утыкаясь Раневской почти в живот, обнимая ее бедра, страстно бормочет.) Мой отец был крепостным у вашего деда и отца. но вы, собственно вы сделали для меня когда-то так много. что я забыл все и люблю вас, как родную. (Исступленно целует колени и всё подряд.)
Р а н е в с к а я : Я не могу усидеть, не в состоянии. (Вскакивает, сбрасывает с плеч Гаева, опрокидывает таз, Лопахина и Фирса. Ходит туда-сюда.) Я не переживу этой радости. Смейтесь надо мной, я глупая. Шкафчик мой (целует шкаф), столик мой (целует шкаф).
Г а е в : А ты знаешь, Люба, сколько этому шкафу лет? (Прикладывает зеркало к ручке шкафа, потом отнимает, как бы стирает его дыхание.)
Р а н е в с к а я : Не знаю, может быть, сто? Ну так можно юбилей праздновать. Идите скорее сюда. Давайте все его поцелуем. Петя, идите сюда.
Х о р д е в у ш е к : Давайте, давайте поцелуем.
Все собираются вокруг ствола дерева, которое – шкаф, с ящичками и дверцами, целуют и ощупывают его, постанывая. Девушки целуют сверху, там, где сидят.
Г а е в : Нет, подождите, не так. Сначала нужно произнести юбилейную речь.
П е т я : Давайте, давайте, Леонид Андреевич. (Кокетливо поглядывает на Гаева из-за ствола.)
Г а е в (встав на пенек): Дорогой многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости.
Ф и р с (подходит к Раневской сзади, обнимает ее за талию, слегка прижимает к себе): В прежнее время, лет сорок-пятьдесят назад, был чистый... чистый рог изобилия, вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили, и бывало... (Подмигивает полуобернувшейся к нему Раневской.)
Г а е в (морщась): Помолчи, Фирс.
Ф и р с : И, бывало, возами отправляли в Москву и Харьков.
Х о р д е в у ш е к : В Москву, в Москву...
Л о п а х и н (глядя на часы): И в Харьков.
Ф и р с : Денег было! И сушеная вишня тогда была мягкая. сочная, сладкая, душистая. (Подкрепляет каждое прилагательное активным движением торса и снова подмигивает Раневской.) Способ тогда знали.
Р а н е в с к а я (растерянно оглядывая себя): А где же теперь этот способ?
Ф и р с (кряхтя, уходя с тазами): Забыли. Никто не помнит. (Епиходову.) Помоги, ну... раззява.
Р а н е в с к а я (обращаясь к шкафу, обнимая его и прижимаясь к нему): Спасибо тебе, Фирс, спасибо, мой старичок. Я так рада, что ты еще жив.
Г а е в : Он плохо слышит.
Л о п а х и н : Теперь он только чай пьет на балконе, но ведь может случиться...
Но ведь может случиться, что на своей одной десятине он займется хозяйством, и тогда ваш вишневый сад... (Подходит к Раневской, галантно кланяется, целует ей руку.) ... станет счастливым, богатым, роскошным. (Отходит от Раневской, садится в кресло, достает пилку для ногтей, подпиливает ногти.)
Р а н е в с к а я : Ах, сад. Я совсем забыла. Кажется, это символ духовности?
А н я : Нет, мамочка, (читает) в энциклопедическом словаре написано, что сад – это участок земли, засаженный деревьями и кустами, а садоводство – это отрасль растениеводства, выращивания плодовых культур и декоративных растений.
Р а н е в с к а я : Отрасль? Плодовых культур? А как же райский сад, Эдем?
Г а е в : Да-да-да. И добрый садовник, умелый гончар, перстом делающий углубление на животе глиняного Адама? (Задумчиво, тихонько толкает Петю пальцем в живот. Петя смотрит на палец Гаева, потом на самого, потом отходит и садится на пенек.)
А н я : Про это здесь ничего не сказано.
Л о п а х и н : Да вы все пропустили мимо ушей, милая барышня. Вам говорят: наполняйте землю и обладайте ей. (Подходит и слегка кусает Аню за ногу.)
А н я : Ой! Е.А.! Вы зубы чистили сегодня?
Р а н е в с к а я (ловит): Ой, спасибо. (Садится в кресло, ест.)
В а р я : Это Эдем. Но ведь есть еще и Гефсиманский сад, тоже участок земли, засаженный деревьями и кустами, где спаситель молится за нас перед тем, как принять крестную муку.
Р а н е в с к а я (ест яблоко): Господи, Господи... в саду молился о чаше. А мы все забываем, ведем грешную жизнь. (Бросает огрызок.)
Л о п а х и н : Какие ваши грехи!
Х о р д е в у ш е к : Да минет нас чаша сия.
Г а е в : Полно, Люба, вот я же и говорю, что вот этот книжный шкаф (стучит по дереву) поддерживает в поколениях нашего рода бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывает в нас идеалы добра и общественного сознания.
Л о п а х и н : Да.
Р а н е в с к а я : Ты все такой же, Леня. (Садится в кресло.)
П е т я (из угла): Между прочим, в словаре написано также, что сад – символ плодородия, питательности, торжества жизненных сил земли и влаги, он олицетворяет собой мощное хтоническое начало и приветствует богиню Деметру, отдавшуюся пахарю на трижды вспаханной борозде. Помните, как у Маяковского:
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое, в женское.
А н я : Так значит, сад – это символ женского, мягкого.
П е т я : Глубокого, темного, всасывающего, терпеливого и обволакивающего. (Встает под Аней, накрывает ее юбкой свое лицо.)
А н я : Даже когда он весь белый? Весь-весь белый?
Г а е в (нервно): Да, да, да.
Аня слегка ударяет Петю словарем по голове под своей юбкой. Петя садится под деревом, появляются бродячие музыканты, гитара и флейта, играют из Битлов "Мишель". Дуняша поет свой текст, "пристраивая" его под мелодию, как Бог на душу положит.
Д у н я ш а : Я стала тревожная, все беспокоюсь. Меня еще девочкой взяли к господам, я теперь отвыкла от простой жизни, и вот руки белые-белые, как у барышни.
Х о р д е в у ш е к : Белые-белые.
Д у н я ш а : Нежная стала, такая деликатная, благородная, всего боюсь... Страшно так. И если вы обманете меня, то я не знаю, что будет с моими нервами.
Х о р д е в у ш е к : Нервами, нервами, нервами...
А н я : Наш сад, как проходной двор. Через него ходят и ездят. Дайте этим музыкантам чего-нибудь.
В а р я (испуганно): Нету, нету.
Л о п а х и н : Я подам. (Подает два яблока. Музыканты уходят.) Любовь Андреевна, надо окончательно решить – время не ждет. Вопрос ведь совсем пустой. Ответьте только одно слово – согласны вы или нет?
Р а н е в с к а я : О чем вы, Ермолай Алексеич?
Л о п а х и н : Родная моя, опомнитесь. Скоро август. Сад, сад!
Х о р д е в у ш е к : Сад, сад.
Р а н е в с к а я : Ах, сад. Ну, конечно. Боже мой, скоро август. Надо что-то решить.
Х о р д е в у ш е к : Август – солнце, август – звезды, август – грозди
винограда и рябины ржавой – август!
Полновесным благосклонным яблоком своим имперским как дитя играешь, август.
Как ладонью гладишь сердце именем своим имперским, Август! Сердце!
Месяц поздних поцелуев,
Поздних роз и молний поздних!
Ливней звездных! Август – месяц
Ливней звездных.
Р а н е в с к а я : Это очень, очень важно, я понимаю. Однако же пора пить кофе.
Г а е в : Петя, голубчик, послушайте меня...
П е т я (суховато-вежливо): Да-да, Леонид Андреич?
Г а е в : Глядя на вас, Петя... Глядя на вас, я сегодня понял одну вещь. Одну очень, очень важную вещь.
П е т я : Что с вами, Леонид Андреич? Вы как будто несколько перевозбуждены.
Г а е в : Честно говоря, меня немного трясет. (Чашка дрожит в его руке, кофе плещется.) Я тут выпил чего-то... с кем-то... не помню этих мерзавцев, ну да Бог с ними. Вы знаете, Петя (придвигается к нему), вот вы ведь очень умны, вы студент.
П е т я (многозначительно, с достоинством): Вечный студент.
Г а е в : Да, вечный, вы вот тут говорили, что когда человек умирает, то, может быть, только пять, только пять его чувств умирают вместе с ним, тогда как всего их может быть сотня.
П е т я : Да, я этого еще не говорил.
Г а е в : Ну, скажете, Петя, непременно скажете. Ведь скажете?
П е т я : Ну, допустим.
Г а е в : Но дело не в этом, а в том, что это может быть и правда, и что если это правда, то есть что и мертвому, безухому, безглазому, безрукому, безъязыкому и бессемянному, даже ему остается немало возможностей для чувствования, то что же говорить о живых, Петенька, дорогой мой... (льнет к нему) ... ведь мы с вами еще живы, ох как еще живы, Петя...
П е т я : Я вас не совсем понимаю, Леонид Андреич. Может быть, вам лучше пойти работать?
Г а е в : Кого?
П е т я : Ну, в банк, например. Кажется, Ермолай Алексеич вам и место присмотрел.
Г а е в : Да-да, конечно, работать. Но сейчас я хотел говорить о другом. Я хотел говорить о том, что рядом с вами я вдруг почувствовал себя другим человеком, вы, Петя, вдохнули в меня новую жизнь, жадную и страстную до... Петя, дайте вашу руку. Петя, Петя, Петя...
П е т я (немного стесняясь): Успокойтесь, Леонид Андреич.
Г а е в : Петя, я вот тут приготовил вам маленький подарок.
П е т я : Что это?
Г а е в (страстно): Это анчоусы, Петя, настоящие анчоусы, возьмите.
П е т я : Да, но...
Г а е в : Не надо "но", Петя, умоляю. Возьмите.
П е т я : Не хочу.
Г а е в : Анчоусы, Петя, поймите, это анчоусы. И знаете что – я вам сейчас все объясню, скажите только – где вы сегодня ночевали?
П е т я : В бане.
Г а е в : Вот и отлично, пойдемте в баню, Петя, пойдемте к вам в баню, поговорим о девятом, о сорок третьем, о пятьдесят шестом чувстве, глубоко запрятанном в корни трав и растений, о том, что одинаково движет человеком и вселенной – о любви.
П е т я : Да, но вы же знаете, Леонид Андреич, что я – выше любви.
Г а е в : Ах, бросьте, Петя, это старый, негодный текст. Расстаньтесь с ним без сожаления и идемте в баню. Мы напишем новый текст, прекрасный и свободный, мы напишем его вместе, и это будет текст не мальчика, но мужа!
П е т я : А кто будет муж?
Г а е в : Идемте, Петя, идемте в баню. (Уволакивает его. Пауза.)
В а р я : Тут, мамочка, вам две телеграммы. (Подает Раневской два хлыста.)
Р а н е в с к а я (ставит чашку на пол, берет хлысты, рассматривает, сильно возбуждаясь): Это из Парижа. (Задумчиво прижимает их к губам, затем встает и начинает хлестать дерево-шкаф.) Из Парижа... из Парижа... С Парижем кончено... Кончено с Парижем...(Начинает говорить с акцентом.) У меня нет настоящего паспорта, я не знаю, сколько мне лет, и мне все кажется, что я молоденькая. Когда я была маленькой девочкой, то мой отец и мамаша ездили по ярмаркам, и давали представления, очень хорошие. Очень, очень хорошие. (Продолжает хлестать.) А я прыгала salto-mortale и разные штучки. И когда папаша и мамаша умерли, меня взял к себе одна немецкая госпожа, и стала меня учить. Учила, учила, учила. (Хлещет.) Я выросла, потом пошла в гувернантки. А откуда я и кто – не знаю... Кто мои родители, может, они не венчались...(Рыдает, акцент пропадает.) Так хочется поговорить, а не с кем... не с кем... не с кем... никого у меня нет...
А н я : Мама, перестань, что ты такое говоришь. Это же текст Шарлотты, гувернантки.
Р а н е в с к а я (очнувшись, беспомощно): Шарлотта? Где Шарлотта? Шарлотта! Шарлотта! (Начинает метаться.)
Л о п а х и н : Успокойтесь, Любовь Андреевна, родная (отбирает у нее хлысты), пойдемте, я вас отведу в постельку... в старую людскую, там живут одни старые слуги: Ефимьюшка, Поля, Евстигней, ну и Карп. Пойдемте к ним ночевать, голубушка вы моя, я вас горохом покормлю (уводит Раневскую), пойдем, родная, в постельку, пойдем, милая...
Слегка подпихивает ее хлыстом, Раневская бьется, но дает себя увести, бормоча изредка "Шарлотта, Шарлотта". Уходят вместе, доносятся затихающие голоса: Ефимьюшка... Шарлотта... в постельку. Пауза.
А н я : Варя, мне скучно, позови музыкантов.
В а р я : Что ты, Аня, денег нет Давай лучше попросим конторщика, пусть он сыграет нам на мандолине, а мы будем танцевать.
А н я : Ну давай.
В а р я (бросает в кулису туфлю Дуняши): Епиходов! Сыграй нам что-нибудь.
Входит Епиходов с гитарой, с туфлей Дуняши на ухе, спотыкается, падает, роняет, встает, подбирает, снова роняет и т.д. Подходит к дереву, становится под Дуняшей лицом к зрителю.
Е п и х о д о в : У меня несчастье каждый день, и я, позволю себе так выразиться, только улыбаюсь и играю на мандолине.
Д у н я ш а (свесив ноги с дерева, в одной туфле, и болтая ими): Это гитара, а не мандолина.
Е п и х о д о в (не оборачиваясь, ловит ее ноги, прижимаясь к ним лицом): Для влюбленного безумца это мандолина.
А н я : Ну играйте же.
Е п и х о д о в (кланяется): Я развитой человек, читаю разные замечательные книги, но никак не могу понять направления, чего мне, собственно, хочется, жить мне или застрелиться, собственно говоря, но, тем не менее, всегда ношу при себе револьвер. Вот он. (Расстегивает ширинку, достает оттуда револьвер, показывает через себя Дуняше, направив дуло ей между ног.)
Д у н я ш а : Ах, я сейчас в обморок упаду. (Съезжает с дерева на плечи Епиходова и сидит на нем верхом, в обмороке, прислонившись спиной к стволу-шкафу.)
А н я (брезгливо): Ах, вы не видите, что ей дурно, сделайте же что-нибудь.
Е п и х о д о в : Хорошо-с.
Берет гитару, играет и поет "Стюардесса по имени Жанна". Варя и Аня танцуют на дереве, обнявшись и положив головы друг другу на плечи. Песня постепенно стихает, но не до конца, слышен шепот девушек.
А н я : О, если б я могла уснуть. Я не спала всю дорогу.
В а р я : Душечка моя приехала, красавица приехала. (Целует Аню.)
А н я : В Париже холодно, снег, по-французски говорю я ужасно, мама живет на пятом этаже, прихожу к ней, у нее какие-то французы, дамы, старый пидор, старый патер, накурено, она начинает их со мной знакомить, с одним, потом с другим. Сама уже все продала...
В а р я : С одним... с другим...
А н я : У меня тоже... не осталось ни копейки... едва доехали...
В а р я : У тебя брошка, как пчелка.
А н я : Это мама купила. А ты сама тут, наверно, целыми днями, как пчелка.
В а р я : По хозяйству все, по хозяйству. (Целуются.)
Душечка моя приехала... красавица приехала...
А н я : По хозяйству... по хозяйству... (Почти кричит.) А я в Париже... на воздушном шаре... летала...
А н я : Фу-у... как хорошо...
А н я (курит, в задумчивости, как бы сама с собой): Кажется, я никогда не встречала женщины, столь вызывающе бессексуальной, женщины, которая бы гордилась тем, что она плохо, бедно и безвкусно одета, что она равнодушна к красивым вещам, что у нее нет желания нравиться, украшать себя, дарить собой окружающих. Женщины, в которой до такой степени задавлено все женское, что, глядя на нее, невольно содрогаешься от мысли – неужели вот это вот и есть – Россия?
В а р я (курит, в задумчивости, как бы сама с собой): Ты умная, гордая, привлекательная девочка, ты одаренная и страстная, и я тебя уже почти люблю. Но ты – вампир. Ты высосешь понравившийся, подвернувшийся тебе объект до последней капельки, не вздрогнув и не поморщившись, и останешься при этом такой же томной, гордой и привлекательной.
А н я : Седая, пыльная, облупленная девушка с веслом
в бесхозном саду городском.
В а р я : Конечно, тебя еще может трахнуть веслом по башке. Трахнуть так, что ты превратишься с собственную выворотку, в кальку, в негатив, в пластилин и лейкопластырь, но пока я чувствую только, как напряжены твои сухожилия, как из-под десен сочится сухая слюна и бешено сокращается матка.
А н я : Нет, невозможно без содрогания видеть это тускло улыбающееся лицо, вечно озабоченное простой и грубой заботой, эти шишковатые ступни в полуразвалившихся, чуть ли не мужских ботинках, эти сморщенные рейтузы, торчащие из-под ситцевой юбки, и свалявшуюся кофту, с вытянутыми краями, застегнутую не на ту пуговицу.
В а р я : Иногда мне кажется – сейчас она залает, захрипит, пустит желтые пузыри, и забьются тонкие ноги, и зубы сомкнутся на горле жертвы, и я зажмуриваюсь, пытаясь представить... представить...
А н я : Ее руки... по цвету и форме напоминают земляную грушу топинамбур, которую она чистит, скрючившись, на скамейке, перед проржавелой не то миской, не то консервной банкой. И при этом она счастлива, что живет трудной, неустроенной жизнью, готовит неинтересную. однообразную пищу, ест неряшливо, не заведет лишней чашки или салфетки, и не потому, что не на что, а в силу многолетней привычки отказывать себе во всем во имя... во имя... во имя... Во имя чего?
В а р я : И я, зажмурившись, пытаюсь представить, как мое нутро перетекает в другое, питает другое, возбуждает другое, удовлетворяет другое и, завершив полный цикл, вызывает в нем приступ ненависти, тошноты и апатии.
Г о л о с Л о п а х и н а з а с ц е н о й : Гаснущий взгляд, обвисшие руки, глухота, дизъюнкция, немощь. Желтый опавший лист, тихо кружащийся в воздухе, рванется напоследок и замирает навеки, приникая к сырой земле.
Е п и х о д о в (поет): И замирает навеки,
приникая к сырой земле.
Музыка кончается. Аня и Варя поднимают друг к другу открытые ладони и очень, очень медленно начинают их сближать. Примерно секунд через 40-50 они, наконец, дотягиваются друг до друга кончиками пальцев и при соприкосновении начинают орать и трястись, как при коротком замыкании: Аааааааааа. Удар грома. Пауза. Девушки занимают исходное положение.
В а р я (Епиходову): Ты все еще здесь, Семен? Какой же ты, право, неуважительный человек. То на бильярде играешь и кий сломал, то по гостиной расхаживаешь, как гость.
Е п и х о д о в : С меня взыскивать, позвольте вам выразиться, вы не можете.
В а р я : Я не взыскиваю с тебя, а говорю. Только и знаешь, что ходишь с места на место, а делом не занимаешься. Конторщика держим, а неизвестно для чего.
Е п и х о д о в : Работаю ли я, хожу ли, кушаю ли, играю ли на бильярде или на мандолине...
Д у н я ш а (сквозь обморок): Это не мандолина, а гитара.
Е п и х о д о в : Для влюбленного сердца это мандолина. Однако, про то могут рассуждать люди понимающие и старшие. (Выползает из-под Дуняши, которая все еще в обмороке, уходит.)
В а р я : 22 несчастья! Чтоб духу твоего здесь не было. (Бросает в Епиходова туфлей, за сценой его голос: "Суки неблагодарные", затем выстрел. Пауза.)
В а р я : Как холодно. У меня руки закоченели.
А н я : Я не спала в дороге четыре ночи... теперь озябла очень.
Д у н я ш а (очнувшись): А мне конторщик Епиходов после Святой предложение сделал.
Появляется Лопахин с револьвером в руке, увидев девушек, расплывается в улыбке, как поддатый, разводит руки, как бы желая обнять их разом вместе с деревом.
Л о п а х и н : Девочки, девочки мои милые. (Замечает в руке револьвер, прячет его в карман, снова разводит руки, внезапно темнеет, удар грома, в темноте высвечиваются контуры Лопахина в облике "приапического вампира" – маска с клыками, скелет с тремя огромными членами, атакующими дерево-шкаф, затем видение исчезает, сцена восстанавливается, Лопахина и Дуняши нет.)
В а р я : Аня, ты видела?
А н я (в прострации): Какая тишина. Птицы поют в саду.
В а р я : В саду! О чем ты, Господи.
А н я (бредит, хватая Варю за руку, стоя на коленках): Там вдали... за рекой... смотри, Варя, смотри... уж погасли огни, видишь – в небе ясном... видишь... ты видишь... заря... Заря занимается. Ты только посмотри, какое небо ясное, почему я раньше не видала никогда такого ясного, высокого неба... (Почти истерика.)
В а р я (вздыхает, гладит Аню по голове): Ты в своем Париже много чего не видала. Да и сейчас будто спишь. Очнись, Аня, Дуняша пропала. И громыхает все время. Не к добру это. (Вырывает руку.)
А н я (ложась, снова берет пиво; безразличным тоном): Да знаю, знаю. Законы жанра. Ну да, Лопахин купец не простой. У него с детства кровь на лице. Мама пропала, Дуняша пропала, и мы пропадем. Ну и что? Зато останется сад – мирный, воздушный, благоухающий...
Ф и р с : Мирный... цветущий... благоухающий сад... представляет собой просторное 36-столпное крещатое в плане построение... приятное на вид и хорошее для пищи... окруженное со всех сторон воздушными галереями с перспективными порталами, с примыкающей с севера лестничной водонапорной башней и идущим на половине высоты известковым колончатым поясом, с тонкой профилировкой сводов и с высоким, очень высоким, заоблачно-высоким... барабаном, прорезанным светлыми, крыловидными окнами и смещенным к центру подкупольным пространством, неудержимо тянущим вверх... вверх... вверх... (Лезет на дерево. Входит Лопахин.)
Л о п а х и н : Фирс, отчего у тебя лицо такое, ты нездоров?
Ф и р с (помедлив, не глядя на Лопахина): ...как всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя...
Л о п а х и н : Куда ты лезешь, Фирс?
Ф и р с (продолжает говорить сам с собой): Такая архитектоника отвечала представлениям древних об иерархическом построении вселенной, о невидимых нитях, связующих небесный престол с живыми волокнами тканей, растений и трав, позвоночников, рук и ног, стройных и разветвленных – тройными узлами, узами братства... (Лезет к девушкам наверх, Лопахин пытается его стащить, Фирс толкает Лопахина ногой.) ... убирайся, оборотень... бредень... сеть... капкан... волчья яма... терние и волчцы произрастут тебе...
Л о п а х и н : Ты бредишь, Фирс, тебе нужно в больницу, немедленно, дай я тебе помогу. Эй, кто-нибудь!
Ф и р с (вырывается): Уйди, мерзопакостник, бесово отродье, Каиново семя, чертова кукла, эстрадная обезьяна...
Ф и р с (с полузакрытыми глазами): О, удовлетворю себя над противниками моими и отмщу врагам моим...
Г а е в : Что случилось?
Л о п а х и н : У Фирса бред, галлюцинации и обморок. Возможно, отравился горохом.
П е т я (трясет Фирса, тот не реагирует): Господи, Фирс, что с тобой? Отчего у тебя такое лицо?.. Один на весь дом.
Ф и р с (не открывая глаз, еле-еле): И посрамлены за сады, которые вы избрали себе...
Л о п а х и н : Леонид Андреич, голубчик, срочно везите его в больницу, вот вам деньги, возьмите извозчика и гоните, гоните вовсю. Я бы сам, да мне, знаете ли, в Харьков сейчас ехать, на торги. Да, а на обратном пути заскочите в банк, я там вам место придержал... Работа простая: справка – отношение, справка – отношение... как зыбь морская.
Г а е в : Да, но как же это...
Л о п а х и н : Зайдете, скажете, мол, от меня... да, и вот вам вексель, ну на первое время, потом отработаете, отдадите... когда-нибудь. (Сует Гаеву вексель, тот молчит в растерянности.)
Л о п а х и н : Ну? Чего же вы медлите, скорее, скорее.
Г а е в : Да-да, конечно, я сейчас. Извозчика, справка-отношение... Куда ж везти-то? (Смотрит на Лопахина и видит, что у того изо рта показались кончики клыков.)
Л о п а х и н (угрожающе): Ну?
Г а е в : Да. да, иду... (Тащит Фирса.) ...справка-отношение... справка-отношение... (Уходит с Фирсом, Лопахин в обычном виде.)
Л о п а х и н (Пете): А вы, голубчик, сделайте милость, слазайте наверх, посмотрите, не учудил ли там старик чего, он ведь не в себе, он и поджечь, и подрубить чего может.
П е т я : Подрубить?
Л о п а х и н : Ну посмотрите, посмотрите сами, всё ли на месте. Вот, поглядите, у меня записано. (Сует Пете записку, Петя лезет наверх, на ходу читает.)
П е т я : Шар для лампы, один фунт ветчинной колбасы, гвоздики и корицы на пять копеек, касторового масла для Гриши... Гриша ведь утонул?
Л о п а х и н : Идите, Петя, идите.
П е т я : десять фунтов сахарного песку, взять из кладовки медный таз и ступку для сахара, карболовой кислоты, персидского порошку, пудры на десять копеек, двадцать бутылок пива, уксусной эссенции и корсет для m-lle Шансо номер 82. Уф!
Л о п а х и н (быстро): Что там?
А н я (слезая с дерева сзади): Петя с лестницы упал.
Л о п а х и н (Ане): Ну Петя... Ну, чистая душа... я прощенья прошу... (Расшаркивается перед Аней.) Пойдемте танцевать.
А н я : А сейчас на кухне какой-то человек говорил, что вишневый сад уже продан.
Л о п а х и н : Кому продан?
А н я : Не сказал кому, ушел.
Ну что? Были торги?
Л о п а х и н : Торги кончились к четырем часам. (Открывает дверцу шкафа, впихивает Аню внутрь и начинает трахать ее в шкафу, стоя. Диалог продолжается.) Мы к поезду опоздали... пришлось ждать... до половины десятого... уф... у меня немножко голова кружится...
А н я (из шкафа): Скорее же, Бога ради. (Акт продолжается.) Продан вишневый сад?
Л о п а х и н : Я сплю, это только мерещится мне, это только кажется... (Кричит.) Это плод вашего воображения, покрытый мраком неизвестности...
А н я : Плод?
Лопахин кончает, сползает на пол, Аня выходит сзади из-за шкафа, она превратилась в дерево. На ней прямое узкое платье до пола с разрезом от бедра, из сжатой ткани – "кора", открытый верх и идущие от плеч "ветви" – типа венца или воротника с листьями и цветами. Аня встает на пенек и застывает. Пауза. Затем сверху спускается Варя, снимает с пояса ключи и бросает их на пол возле Лопахина. Он поднимает ключи, поднимается сам, ласково улыбаясь.
Л о п а х и н : Бросила ключи, хочет показать, что она уже не хозяйка здесь. (Звенит ключами.) Ну да все равно. (Подходит к Варе.) На дворе октябрь, а солнечно и тихо, как летом.
В прошлом году об эту пору уже снег шел, если припомните, а теперь тихо, солнечно. Только вот холодно. Градуса три мороза.
В а р я : Я не поглядела. (Пауза.) Да и разбит у нас градусник.
Л о п а х и н : Я весной посеял маку тысячу десятин, и теперь заработал... А когда мой мак цвел, что это была за картина... Так вот... предлагаю тебе... Потому что могу... (Орет.) МОГУ-У! (Тащит Варю к дереву, припирая к стволу с обратной стороны.) Я мужик... попросту... (Начинает трахать Варю в шкафу.)
Г о л о с Р а н е в с к о й з а с ц е н о й : Девочка моя, скоро мы увидимся.
В а р я (из шкафа): Ты, мама, вернешься скоро, скоро... не правда ли?
А н я (на пне): Я подготовлюсь, выдержу экзамен в гимназии, и потом буду работать, тебе помогать.
В а р я : Мы, мама, будем вместе читать разные книги... не правда ли?
А н я : Разные, разные книги...
В а р я : Мы будем читать в осенние вечера, прочтем много книг, и перед нами откроется новый чудесный мир... (Вскрикивает.) Мама!
Лопахин отваливается от Вари, Варя превращается в цветущее дерево. Тихая музыка. Девушки-деревья кружатся в медленном танце, поодиночке, включая появившихся Раневскую и Дуняшу, которые тоже деревья.
Н е з н а к о м ы й г о л о с з а с ц е н о й (очень отчетливо, вкрадчиво, неторопливо, под музыку): Событие необычайнейшее. Приехали ко мне англичане и нашли в земле какую-то белую глину. Сдал им участок с глиной на 24 года. Величайшего ума люди эти англичане... А теперь, извините, некогда. Надо скакать дальше.
Р а н е в с к а я (кружась в танце): О, мой милый, мой нежный, прекрасный сад! Моя жизнь, моя молодость, счастье мое!..
Д у н я ш а : Я нежное существо, здесь не по мне. Не могу жить – ничего не поделаешь. Насмотрелась на невежество – будет с меня. (Танцует.)
А н я : Уже взошло солнце, не холодно. Боже мой, воздух! Скворцы поют. (Танцует.)
В а р я : Я привыкла рано вставать и работать. А теперь без труда я – как рыба без воды. (Танцует.)
Л о п а х и н : Это что ж такое? Эй, музыканты, играйте отчетливо! Я желаю вас слушать! Пускай все, как я желаю. Идет новый владелец... Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин трахнет по вишневому саду. Музыка, играй!
Вишневый сад теперь мой! (Делает несколько па с каждой из женщин-деревьев, отшвыривая их от себя по очереди с криками "Мой! Мой!". Они отлетают в стороны и застывают на пеньках неподвижно – деревья в саду с чуть качающимися ветвями. Удар грома. Темнота. Лопахин-вампир светится, атакует дерево-шкаф, продолжая кричать.) Вишневый сад теперь мой! Я могу обходиться без вас, я могу проходить мимо вас, я силен и горд, человечество идет к высшей правде. к высшему счастью, какое только возможно на земле, и я в первых рядах. (Новый удар грома. Лопахин принимает свой обычный облик. Светлеет. Проходя мимо женщин, слегка похлопывает их по "стволам". Обращается к зрителям.) Что ж, господа. Выходите. Пора ехать. До свидания. (Пауза.) От кого это селедкой пахнет?
