М.: АРГО-РИСК; Тверь: Kolonna, 2003.
Серия "Библиотека молодой литературы", вып.23.
ISBN 5-94128-075-0
Обложка Вадима Калинина.
84 с.

        Первый раз я приехал в город Виноград в 1984 году. Тогда, если мне не изменяет память, произошло солнечное затмение. Комната сделалась вдруг темной, как стакан чаю. Тьма Египетская. Я вышел по лестнице, разумеется, черной. Сел во дворе на маленькую скамеечку, закурил, стал смотреть в землю, потемневшую быстро, как юшка. У людей выцвели глаза. С этим надо было как-то мириться. А кошки ходят неслышно, можно не заметить, как они уже приближаются. Голуби – те нет, знают, а может, догадываются. Никогда не подходят. А то как им показать, чтоб оставили меня побыть одного. Придется мириться еще и с кошками. Даже когда у них экзема или гепатит. Желтушные лица, так говорят ведь. Предрасположен к кишечным заболеваниям еще. Это от слова кишеть. А еще здесь полно солдат. Те вообще могут подойти, стрельнуть сигарет. Им выдают "Приму" вместе с пайком. Поди докажи. У них есть такая команда "смирно". Она такая сильная, как хук в челюсть, но нужно, наверное, чтобы дыхание утихло в горле, как сквознячок, вдруг пригретый сквозь облако, сердце чтоб не кровило, а руки по швам. Как будто на них очень точная выкройка есть. Перед таким строем и кошка может пробежать, и попробуй ее сморгни. Жаль, что мне не удалось так проскочить, чтоб без кошек. А то птицы, кошки, солдаты без конца. Как будто все хотят мне принести какую-то анонимку. Скабрезного содержания. А вообще небосвод в точках. Или это карабкаются по стене. Там их маленькие квартирки. Живут как скарабеи себе. Сбоку набок. А я-то вытянусь, так что у меня в теле водяные знаки. И мысли, словно акриловые. И со Духом твоим. Деньги их, я такие и сам в два счета вам нарисую. И дикий мед. Это как два пальца обоссать. Что и случилось. Что же дальше-то будет. Смех меня разобрал. Отчего это у Вас фамилия такая – Гниломедов. Простите. Отчего это, говорю, у вас брюки со штрипками. Их хи-хи. А им хоть бы хны. Я, говорит, парень хоть куда. А тебе, гаденыш, здесь не место. Тебе надо в Гиндукуш. Я с кондуктором поговорю. Помнишь Сашу Ненашева? Он тебя если встретит, покормишься кровью, пьявец. Помочишься кровью, пидар. Попомнишь меня...

        Так я приехал в город Виноград.

        Моя фамилия. А зачем вам моя фамилия. Вот то ли дело фамилия – Полуектов! Полуектов, Гниломедов, Ненашев, Насонов – ученики моего класса Б и параллельного А-класса. Они вымирали из классов, как динозавры. Как чертовы диплодоки. С небольшим опозданием. Как если бы наяву происходила жизнь моллюска, прямо перед глазами, включая процесс пищеварения и разложения, примерно так в классе ощущалось округление малых величин, с их уходом. Была еще Света Блынская. Была. Описать их внешность. Братья Классены, Силитирский, Босак по прозвищу Бич. Классный журнал начинался с фамилии Былым. Слова спекаются в горле. Во рту все время была пыль.
        Я все время здесь живу. Теперь, когда они опять начали приходить, у времени помутилось. Как будто вдруг сделалась кровь. Когда ночью идешь по пустырю и двору, на кусты садятся сумерки, и часто кажется до пульса, а иногда и до сердцебиения, что за кустом кто-то есть, и что, скорее всего, сейчас выйдет. А когда подходишь ближе, понимаешь, что чужой Ангел-хранитель уже отошел. Но ведь знаешь про себя, что никого нет. А бывает, пахнет, пахнет... Сейчас, как взбаламученный ил, они скользят под ногой. Снова спускаться в подъезде сквозь строй. Когда-нибудь они, полузасвеченные, проступят на лице моей возлюбленной.

        Они тебе только-только. Форма школьная. Мальчуковая. Цена десять руб. Новая она словно с искрой, а потом заглаживается. Я киваю ей в знак согласия. Хочу укрыться ею, поднять до глаз воротник. Я чувствую себя на примерке. На ее цвета можно положиться. Как если б я поморщился, но продолжаю смотреть. Можно опустить глаза. Когда все так счастливо осуществлялось, я вникал в курс дела свободно, как в лес, я входил в дело, как поезд в депо. Просто смотрел вниз, на ботинки. В лес, бывает, заходит туча, тогда кажется, что в глазу раньше была соринка. А теперь я с таким умным видом, будто рассматриваю серое вещество. Что день и не думал начинаться, а я все гулял, делая большие кругаля, делая большие глаза. Что я всегда поворачивал за угол, здесь, и попадал в молоко, в милицию, в монахи, в могилу, на мыловарню, в морг, в моржатник, к маклакам, к малярам, к младограмматикам. Много было возможностей. Возможность была. А они думали про себя: а мы на тебя посмотрим. Молодой и, так сказать, малодушный. Все проморгал. Родители в разговоре с подругой своей очень задумчивы станут, одну только чтобы фразу сказать, и она зазвучит, постепенно стихая, как звон ключей: не могу поверить, что он, Митя, Петя, упущен...Так бы подошел, незаметно чтобы, и кашлянул бы негромко, чтобы вдруг показалось: я здесь... Про второгодника говорят: он отстал, про пьяницу: он опустился. Про физрука говорят: он садист. Про женщину в черном: у нее муж умер. Про женщину в магазине, если она стоит в одиночку, как будто всем постыла: у нее сына посадили. Можно будет обо всем догадаться. Число велико, конечно. Но проблему универсалий, я думаю, можно решить. С небольшой погрешностью. Кто из них не без греха. Уменьшительные имена: не выпил я ну ни граммулечки, кровинушка моя, Додик, прожил светлую жизнь. И неминуемо утром, как рассвет на скатерти. Мой дядя – антисемит, как правильно, или антесимит, антелюцем – каждый сентиментально антисемит.
        Помню одноклассника, это как камни в почках. По прозвищу Белый. Он походил на обезьянку, вернее, маленький обезьянин походил бы на него, если бы был такой на свете. Он показывал такой фокус: Зажимал себе шею руками, и при этом не дышал, и начинал на глазах краснеть. Казалось, что сейчас краснота прорвется. Представляю многих певцов с его лицом. А если глубоко дышать, можно, наверное, и побледнеть.

        Когда я думаю о футболе, то вспоминаю Володю Пинигина. Высокого, как закладка для книг, нос с тонкой перегородкой, глаза в больших впадинах, будто подведенные. Его длинные белые ноги казались отражением в воде. Он носил ультракороткие шорты кухо́нной расцветки, как у спортсменов 70-х годов. Он, казалось, все время вас поджидал у служебного входа в диспа́нсер. Когда он начинал говорить, то речь его замедлялась, и было наблюдаемо странное размежевание собственно мышцы и рта: последний был уже открыт, а язык еще лишь начинал шевелиться. Зато потом возникал шепоток, подобный жужжанью пчелы, когда она, кажется, уже совсем улетела, но нет, возвращается, посетив самый дальний цветок. Временами он останавливался, как будто наскакивал словами на неизвестный предмет: недавно построенный дом, речку или башенные часы, а может быть, все время на один и тот же предмет. Может быть, у него и были собственные вытоптанные тропинки, но они были шумом деревьев, в новом ракурсе терялись в траве. Когда он вдруг замолкал, откуда-то появлялась его фигурка, и на ней почему-то сосредотачивалось все ваше внимание, словно больше и не было ничего, между вами замирала пушинка, и хотелось плакать и броситься на нее с кулаками.
        Много ли ты забил сегодня голов? – так почему-то не принято спрашивать касательно рогатого скота у возвратившегося домой с работы мясника. Когда чуть-чуть приморозило в безветренную погоду, подымите глаза, словно потеряв место на странице, и вам неожиданно придут на ум слова любви, произнесенные словно над ухом, возле куста жимолости, в отчаянной тишине, словно тень прошумевшей машины, за которой хвостиком пыль.
        Володя ничего не показывал мне. Из-за перегородки стеганные разговоры, треск вермишели на сковороде. Различилось следующее.

Во осветленном лесу сладкое слышалось пение
голос Лемешева сам доносился откуда-то
ветра порыв слова доносил перевернуто кенарь
сам себе вторил как бы из-под плиты
стук равномерный от ударов мяча раздавался
рядом с пением сливаясь как будто
как будто бы в горле одном
это вперед безоглядно бежали пернатые дети
или к рамке назад свои отводили полки
каждый из них а не только володя пинигин
словно не знал что стоит он на илистом дне
быстро змея пробежала в рядах замерших мальчиков
так ведь могло показаться
если б в замочную скважину кто-то за ними глядел
стук же мяча прекратился на миг словно кукушки
краткого плача на дни томительный счет
те лишь поймут меня однажды кому приходилось
видеть и слышать в полете сдавленный камеры вой
взоры свои обратили к земле тесно сгрудившись дети
вниз где пораженный страшной икотой володя
встав на четвереньки полз словно умерший из земли
утра другого я шел сквозь аляповатые блики
когда Володи и Владика два имени вспомнились мне
в шествии участвовал я когда и провожал взглядом
пионеров что пионы несли в траурной рамке вождю

        Женька Классен и брат его Серега Классен. Маленький старичок с желтоватым лицом и дылда брат его, годом раньше меня, похожий на немецкого солдата на военной дороге. Щербатый, рябой, рот в центре головы. Пожирающий всегда вторую порцию. Есть приносили нам в никелированной посуде. Паутинка лампы накаливания трепетала в зрачке. Поэтому любой предмет показывался в кругу, обведенный желтой полосой, с черной тенью темноты в глазах. На окнах цвели ноготки. Другие цветы, словно вывернутые наизнанку, – петунии и бегонии – в перемычках между окон. Ж.Классен на синем крашеном стуле мусолит сигаретку во рту. Брат его С.Классен рядом, у него впалая одышливая грудь, рот источает газы. Бородавки и сыпь выступили на лице. Каждые двадцать шесть секунд, пока кровь обегает все, даже самые дальние донные сосуды, на его лице появляются признаки новой болезни: скарлатина – под видом карлицы с бутылкой, дном поднятой к потолку, с разрезами язв вместо глаз; корь с молочницей, а может, и с птичницей, которая птицам принесла ко́рма, на подушках, на траурных подушках пальцев прозрачных виноградных, покачиваясь, туфли неподвижно расположив на земле чуть врозь, остановится, как будто это уже корма́, а дальше мо́ря мертвей обернется и чернеется в венах портвейн; это – корма, а за носом следом приходит Голландка, от тела которой идет холодок, а пар ее дыхания каждую ночь падает как белый налет на улицы амстердама.

        Слава Гербер и брат его Серега Гербер. Двойняшки. Слава – пастушок, спящий до утра на лугу, а брат его – овчарка, что забывает его там каждую шестую луну. Женщина встает с кровати, берет славину голову, чтобы ее нянчить. Слава вырывается и уползает между ножками венских стульев, ножки которых становились всё толще... Слава оказался в крапиве. Было тихо. Крапива была высокой и сверху прикрыта небом, только небом, в котором не было ни одной точки для того, чтобы упереть в нее глаз, в котором было столько воздуха, что казалось, что вот-вот станет нечем дышать. Близко подходят друг другу лица этих близнецов, но один из них остается неподвижным, а другой убирает прядь волос со лба. Я как будто перед двумя иконами, одна из которых косится на другую. Ровный взгляд Святого с иконы падает на любого человека перед ней, на любой предмет в самом дальнем и темном коридоре, под лестницу каждого подъезда, его тень ложится на дно могил. Зачем же Славе Серега? Затем что оба они угодны Богу. Слава и Серега, Серега и Слава. Ну а нам-то что, скажете, какое дело, Слава, Серега; Серега, Слава. Ваше подобие кому надо? А его Преподобие, который крестил, сколько крестников позвал? А сколько наперсников? Первое слово, что сказал Слава, было: мама. А Серега добавил: аминь.

        Трегуб боролся с двенадцатою лихорадкой. Хоть ему и недоставало двух пальцев, все равно он был хитрым как Как. Потом он даже выколол ее себе на левом плече. Трегуб страдал ночным удушьем, пока Ангел не прикоснулся к нему. Пока ему не прокололи легкое. Когда его развернули, оно оказалось размером с волейбольную площадку, как пишут в учебниках.

        Пришел Виноградов с острой лыжной палкой, отобранной у меня. На палке наткнуты пробитые жизни. Виноградов – капитан, правоверный черносотенец, величайший убиватель, величайший искалечиватель, сын землетрясения и молнии, родственник смерти и закадычный друг Великого Адского Дiавола. На нем желтая рубаха, ворот расстегнут, кое-где видать коричневатые подтеки, черное пальто до колен, также расстегнутое, драповое. Белобрысый, ростом ниже среднего, но выше меня. Глаза карие, зрачки мелкие. Сейчас предложил мне к обеду три мясных блюда: первое – из мяса евреев, второе – из мяса турок и третье – из мяса лютеран. Ешь и смейся, пей и веселись. Он убил Клару Зеркаль, может быть, я на кладбище видел могилу. За ним всего три убийства – вот уж это-то я знаю точно, или еще три... Спал ли он в большом овраге, залитый уливой. Я был внизу только один раз. Все начинает мокнуть на солнце, жар разглаживает листья деревьев, что можно видеть с виадука, на одной стороне оврага. На другой его стороне за дамбой, по которой проходит дорога, над гнилою сточной рекой, слепые кустарники, их очень много, преющие лопухи. Кажется, что все время идет слепой дождь, под черными от дождя крышами дощатого дома зажились муравьи в его дешевых комнатах. Видимо, здесь добывали гранит, дорога пришлепнута рыжей глиной, видна до тополя и черной трубы. Не ходи дальше. Лучше стой на дороге, а тело свое спрячь, оно, набравшее воздуху, как прокушенный мяч, и как тонкая ветка, воткнутая в землю возле чужой ноги. Не ходи туда, смотри, в траве то сякнут, то синеют, зализанные зеленым приближаются или переступают жиром светящиеся изнутри с желваками и бородавками петухи. Не ходи туда, потому что убийцы сидят над убитыми, не дыша, а то померкнет стекло, пройди мимо "торгафии", не делай добра им и нырни, чтоб захлопнулся слух, встань правее, смотри, как ограбили их и теперь тащат баграми под помиральным солнцем до последних домов, сходящихся и тошнотствующих, с каждым шагом выгибая углы под брюхом хромого ледокола, давящего сотни крокодилов, ступающего с пением в хромовых венцах мертвых педрил.

        И вот вы зашли в "фотографию", где вас усадили на валком стуле, подчиняясь воле фотографа, отвели подбородок чуть вправо, потом будет просветляться лицо, это тоже как-то повлияло, это будет лишь потом с него, чайной ложкой углеводорода, снятой на документальное фото, и разложенные, как в лото, шесть карточек, из которых одну или две потом можно будет осторожно отрезать и дотошно исследовать после, допотопное и бесплотное лицо, достоверность которого подлинна, но коротка и дается на пять лет, и по ней вас узнают в толпе, но со стороны однополой: да, это он в его рубахе, она будет неплохо смотреться, но пока лишь бежит таракан.

        Когда я встретился с одним человеком и мы стали обсуждать мой первый приезд и нашу прежнюю жизнь, я боюсь повториться, вольготную ее половину, то он сказал мне, глядя на всю испачканную кровью луну и расстегнув тугую пуговицу на воротнике: это было так давно, словно не было никогда.