ко всем четырем книгам

ТРЕТИЙ ЧЕЛОВЕК

И если был он человек, то "третий",
и бесконечность его дурна,
как отпечаток пальцев на галете,
или как укол веретена.

и если он запечатлен в иконе,
человек-невидимка, альбинос,
то оказался он совсем без крови,
зиял бы и смердел дырявый нос.

он тенью стал бы, черным солнца зайцем,
зрачка затмением надменным
того, чья правая рука не знает,
что делает левая.

тогда он был забытой первой буквой,
гримасой азбучной и зеркалом в поту,
и никогда не разомкнули б губ мы,
поскольку хохот отдан животу.

его когда ты спрашиваешь имя,
он отвечает: "я король негров,
я запах жертвенного дыма,
я червь, я моль, изъевшая небо,

я тоже ангел души, но мнимый,
я кожа лягушачья, я число,
которое всегда уводит мимо,
я слово, что не складывает слог,

я сновидение последнее, пустое,
когда не узнаешь знакомых черт,
ты мое первое и ты мое второе,
и я уже е человек, но чорт.

свою мне кровь уже ты отдал в жертву,
и отражение, и тень свою, и тело
за то, что никогда не будешь мертвым,
за то, чтоб знать, что и время смертельно,

за то, чтоб краем глаза заглянуть, ослепнув,
в то существо, что проявляет сны
и на скелет, вновь вынутый из пекла,
наращивает плоть чудесной белизны.

ты обозрел небесные жилища,
в саду ты с гуриями пил и пел,
а в это время мне варилась пища,
и ты створаживался и кипел.

но ты решил об этом утаить,
и продал ты свой голос мне,
чтобы я смог спаять и опоить
читателя и утопить на дне.

и ты войдешь в печальный сонм существ,
что до конца не может умереть,
из своей жизни ты не до конца исчез,
я буду греться, будешь ты гореть".

10 октября 2004.

КОСТОЧКА

Мне сказал отец одной флейтистки,
косточку выплюнувши вишни,
он молчал и вдруг мне руку стиснул:
"во грехе ли меня обвинишь ты?"
наклонился и шептал мне близко-близко:
"она будет тебе польской королевной,
она будет страстнее, чем метиска,
будешь зятем мне, а дочке кавалером".
дух мой сперло, ком в зобу, резь в кишках,
так хочу ее в жены, музыкантку!
развел брови он, защурился ишь как!
и сказал: "сведи мне дядю-маркитанта".
– как! родного дядю, я тебя,
я тебе в твоем лице сейчас разводов разведу!?
как, родного дядю, он меня
за руку водил в саду!
целый день бродил я натощак
мимо моря, что так гладко стелется,
мухи вились вкруг меня, но нет, но нет еща,
только к вечеру назавтра я прельстился.
и я ему сказал безвидно внешне,
если ногу она может заголить,
не жалеет годы свои вешние,
тогда буду резать, буду бить.
сладили мы дело, согласилась
эта белая, красивая бандитка,
к дяде я приплел, не знал, что смылась
от меня она с контрабасистом.
я ее искал сперва, сначала,
но вот, вспомнил об отце ее.
косточка мне рыбья горлом встала,
вышел мой заклад тогда с процентою...

* * *

когда ветер только-только до горячего дерева
а герань так мала
когда лист пристал к белому стеблю
и ветка кажется кожистой
и ее почти можно взять рукой
а на пристани яркие гибнут огни
и гибкая глубокая вода кажется сном в отдаленье
и когда сердце многое стерпит
когда теплом и пеплом слюной и петлей
замшей и яшмой
обернутся глина и гниль
слюда труп и гнездо
и по краю вещей лепятся сумерки
и воспаленные глаза ребенка захотят плакать
а птицы кормят птенцов червяком
и понимают спя
и слепенькая бабочка сияет
когда листья притихнут на черном небе будут как потерянные
и под каждым на секунду остановится звезда
или слабый крестик
когда матери словно берегущиеся под грошовыми
платками заплачут под стеклом
и георгины гиацинты и ничьи фиалки
гремят как зацелованные до прозрачной крови и кожи цимвалы
когда деревья червивы и корябают
когда в руку воткнута ветка и не шелохнется
и когда так тяжко остановиться и глотнуть
от зализанных до желтого листьев
до их дерева в разрезанное и грозящего выпасть
виден пуп облизанного и сжавшегося в комочек человечка
тогда расцветшие на висках цветы так низко наклонены и ломки
а герань на окне нет под окном так мала
так мала

ДНЕВНИК

посв. И.К.

БОЛЬНОЙ ДЕВОЧКЕ

От ... плахиплашмя уплывающий в угол
Шар страшный и пахнущий гретою солью и синькой
пока-жжется спинкою боком и кругом
а тень его бегает – три волосинки
На цыпочки на стол до антресолей
на це́почке крестик по лесенке лента
над крашеной кры-шей за – са-мым шпицем
летит тихо задев лишь за лето

Курить так охота усопшей гвоздикой
над полем и в доме не надо так тикать –
– уба вилось как возле спящих ступать?
и всё незаметней Он едет на ослике пять

В трико коротких с цветком в тряпице
видна лопатка а рядом видна заплатка
он отвернулся ... мама ... играли в прятки
от виноватой жизни не надо... кашля казни

На форточках солнце дрожит и д-раз-нит
на корточки крошечный шар к ним
на коньках а кино по экрану шаркнет
меркнет огонек папиросы

ПОХОРОНЫ НА СОЛНЕЧНОМ БЕРЕГУ

Гроза открылась окнами гробовыми,
не подпускали туч, с белеющих перин
не приподняв, и не намылив головы и м,
– ногой отпинывали с моста, из-под перил.

Как вылитые! – только воском поднови их!
сунь папироску – непослушный рот кривит,
потом пошли машины поливные:
лежат, железом от гвоздик разит.

Разинув рты, гонялися мальчишки:
"вот-вот раскланяются", "вот бы умереть!"
теперь уж поздно, пол не подтереть,
и удивлялися вскочившей шишке.

До самых вывесок, витринок ритуальных
покачивала их неверная рука,
валились их тела, ванильны и овальны,
лупился свет с лопат издалека.

От солнца отклонясь, цена невелика,
как мухи сонные их жены целовали
в лоснящиеся лбы наверняка.

В ПАРИКМАХЕРСКОЙ

В открытой недавно парикмахерской
сидел я прилепленный перед зеркалом
покорно пока там обмакивали
ножницы в воду и зверем глядел

ощипанный по струнке по мерке
хотел бы руку растопырить и смотреть сквозь пальцы
на свет прилизанный я, Полуектов,
и не мог оторваться

как если бы плакал над тарелкой
а парикмахерша прихорашивала меня
что ее отсвет был исковеркан
она стояла надо мной не дыша

но перехватила прядь как и положено и там где нужно
а я подумал что она смычком ведет
я был как патер разодет
и как новый журнал вышел наружу

кололся воротник в глазу была соринка
но я смотрел названья улиц и объявления фломастером
смотрел на день с расстегнутой ширинкой
и он сиял как вивимахер

я был в парикмахерской где пол блестел!
где стрижется / под машинку/ отец Войтыла
на фотокарточке мы вышли бы без тел
но солнце золотит его затылок

* * *

Деньгу большую если разгладить
в перечне много много названий
передо мной несут все фазаны-розаны
перед глазамы перед окном

помнишь былое? –над площадью голуби
и все подбрасывали кверху головы
и открывалось у ворота горло
лучше тебе не смотреть

приподыми меня над панорамою
и поворачиваются повора
и чуть покачиваясь по сторонам
и поколачивают по столам

рыбою пестрою в воздухе взмахивая
двери растворяются... маки маки
кровь им створаживает рослое солнце
или костей в костюмчике сон

за разговорами липнет май
а между черных и темных гирь
или выскакивает трамвай
или выглядывает снегирь

* * *

Прибитые леса во хмелю дремлют
и ломит и молит волна корму двойную
а молния ломается и медлит
и метит на гору мертвит в грозу дневную

а желтая свеча ровна что камень
как вереск как сверчок и церкви там
виднеются в воде пред облаками
матрос качается подобно циркачам

по воздуху и сквозь и чрез рогожу
где перекинутое солнце обрекло
и желчно жестко горло гложет
а бересклет уж снегом занесло

и море рваное как ворон облетает
и к покоробленному кораблю
собаки и калеки ковыляют
и выколота степь та ковылем

часы время тогда на стебле скоблит
и паутина тусклая сойдет
с вещей и конь собьет оглобли
и на опушке два светильника растет

как в декабре деревья голодают
а солнце деревянное темно
и за кладбищем где-то пропадает
хоругвь как птица за домами дно дневно

и в норах и в норах тогда лисицы ноют
и выше подымается петля
и только астра растет под горою
а повилика виется у плетня

но поздно – ставни врозь! из-за окошка
так поддувает что в огонь
и тонка стенка сеть перепонка
как бубенец как кость как сон

HYMN

Лн.К.

Хожденье на ходулях по холодку, иль по земле нагретой,
прямохождение, когда луч солнечный преломит костыли,
на крошки хлебные и на плевки глядят Ганс с Гретой,
как дождь слепой глядит на донышко вдали.

Кто к ним один приблизится по тропке лицезренья,
кого подкинут к ним: рябь или волос к волоску
он подойдет, одна к одной, как крест сестре из Армии Спасенья,
и как покорность пароходному гудку –

не так как юбка вам идет, и ни как орден ветерану
на щелбаны – на сковородке подогретое яйцо,
не флаг Японии; не тот, в который после ванны
завернут был Марат: как – путать хлеб с мацой.

Но если ни в одном глазу лицеприятия в рекламе,
в Дому Терпимости меня потом не узнают;
за мною от тебя с тобой мне... Ангел посылаем
после двух-трех судимостей в наш город Бейрут.

Есть те, кто спят, кто любит корм без Утешенья –
шатен утешится, Младенец алчет молока:
кто был на крыше техники и тишины не зная пенья:
друг через друга мы пройдем как облака.

Прямохождение и королевская осанка длань и мышца
беспамятства в наш род в наш двор в наш РОВД не принесли, –
пускай хор мальчиков поет Осанна в Вышних,
в нижних чинах кто бережлив тот и стыдлив.

ЧАСИКИ ДВУХ ПОГОДКОВ

Он шел, и огонек у него перед носом
казалось, возникал то над одним плечом, то над другим,
было немноголюдно, не было солнца, перед сносом
дома стояли за день до покрова,
и отпускали по себе круги,
и выступали из земли
перед лицом оставшихся без крова.

Последний раз по тропкам дыма перейти могли
вы с дома на дом, и быть в окне чердачном по колено,
в грязи, и с краю быть недосягаемой земли,
и задом чувствовать, что остывают крыши,
и видеть лампы белого каленья комнат бледных,
и с верхних этажей плевать на ближних.

Последний раз перед окном вытягиваясь в росте,
глядеть на праздности парад – на двор, глядеть на поплавок –
не появился ль кто, и выдернув звонок в корнях волос тех,
где застревал как чучело корабль,
считать ступенек сколько, в такт кивая головой,
из сумочки вниз полетят монеты, капли,

помада, зеркальце, резинка, медальон,
и все по косточкам; когда комод раскроют,
тогда в нем рев трамвая отдаленный
вдруг отразится смертною росою,
и человек в квартире оглупленной,
когда часы поставить по Москве –
они глядятся рыбою сушеной –
отправиться захочет на тот свет.

Твой друг сидит на груде вещей,
как будто с желтою звездою на груди,
пришел ли кто, принес ли извещенье,
и словно ждет команды "разойдись",
как башмаки на разны ноги посреди
пустынной площади, и огоньки зажглись

над головами и теперь мы понимаем языки,
но чиркни спичкой, посвети, будь добр,
то "след ноги", "несмытое пятно", "ваша работа"? –
а в доме возникают сквозняки,
часы глядят, у них не видно зоба,
как пара полнолицых идиотов
из-под стекла зевота проступает,
на животе стоя одной ногой,
заботы две: жабо нужно, покрой не прилипает,
и потолком тебя накроет как волной;
глядят...

И скоро старятся, и ходят без пожитков,
как между близнецов наследство разделить?!
на что глядят больные щитовидкой?
на что бы им свой глаз не положить? –
поверх барьеров и поверх щитов фанерных,
повдоль поребриков и мостовых шпалерных,
в последний раз нельзя не удивиться, –
под взглядом пристальным, как крест нательный,
в общественных местах и в комнатах раздельных
в последний день произошло убийство.

* * *

Темная заколоченная тесная лестница
закончилась вдруг свет люминесцентные и лисьи хвосты
будто вышел из ложбины на лежбище огромное
львов морских и просветов простых

и стало весело как маленькой девочке
взобравшейся на высокий велосипед
а за стеклом как за костию лобной
по два шофера и шафер и натертый паркет
очнувшись как от огня за короткий шаг который не наступил
хоть куст облетел от ветра из-за автобуса
стало отчетливо слышно что за стройкой небо отошедшее долбят
что мохеровый пес присмирел
и слизаны с куртки все сладкие пуговицы

как у воробья за пазухой птицу пораненную
что без памяти падает с глубоким поклоном
я берегу и панаму напялив иду
чтоб повапленный лоб не пекло нам

как в костер валишься в сон ушной отравленный
и просыпаешься оскомину набив
и видишь как в кипящей кастрюле лук вылавливаешь
в ней отражаешься и заранее смотришь на башмаки

и долго дышишь в трубку конец которой далековато
по счету врача когда над паром стоишь и хочется за морду мир задержать
за свадьбенные ленты что стрекочут когда отрываешься от салата
и начинаешь со стула съезжать

это над лестницею был воробей безбровый
над керосиновой лампой и такой карий бесподобный
будто на выставке и его можно брать руками

* * *

Когда-то у меня было зеркальце
за край которого можно порезаться
и когда я брал его из-под него взлетал беркут
сзади было оно закрашено
и ничего в нем не было ненашего
но краска слезла
и когда я смотрелся в него –
о как оно потрескалось! –
сквозь меня в нем было видно
еловую поляну
и быть может Полярную
где небо чуть повернуто в своих размерах
или что наскребли на вечер в скверах
или чью-то милую прядь...

и теперь
изо всех уморительных рожиц
только прежде совсем непохожих
даже раньше смогу я узнать
зайца солнечного
мышку – норушку
чёртика
и церковного служку
больше в нем нельзя увидать

* * *

Рябина здесь пригрелась,
ты прикоснешься, оторопь проступит,
вздрогнула гроздью,
подбросить камушки брала,
вот воздух потускнел,
и галка гулко глухо поднялась,
иголка неприветливо сюда прокралась, пробралась,
но это непослушно пропустив,
рябина как ребенок сонный прилегла,
и робость тропкой пробегла,
и поступь пустяков неумолима

* * *

1.

Душа моя когда над тенью ходит
и надо мной
солнце печальное
в дрожащих сумерках заходит
над головой
неприметные птицы
проткнут бумажный хладный воздух
кривым криком
и месяц близко к горлу поднесен
то снежная луна
с открытым
ртом
так хочется на холод хохотать
в январски явный содроганьем день

2.

а звезды исподволь снуют
хоть старится их острие
то сцеживают известь и щиплют
перед глазами замедляющийся свет
то щеголяют по небу с-иголочки
то жмутся как на льду у проруби солдатки
а то как пигалицы
приглядывают пуговки жеманясь

3.

и боязливый бьется свет
и больно так смотреть
стоя поодаль вдруг подвох
и стремная тогда укусит смерть
и помавает кистью колпака
поляк какой-то меркнет даль
по мановенью ока

4.

а лошадь-душу нудит бить в ладоши
отчаянье щемящее что выступают звезды
отчетливы
что выступают звезды пустеет небо
и ими проведут
повдоль очей отточенными
но папа не отучай от нас щенячьей ласки
не подпускай еще чуть к нам несчастий
прикладывать рукою к синяку
ложку серебряную зеркальцо к губам

5.

подернет и деревья сон
и солнце
неловкое кладет лучи щекочет ухо
щепоткою шепча кладет лучи
сквозь дым кустов кусается
на тень косится
подумаешь что будто не касаются
занятия меня что будто не касаются
займется сердце
и запнусь незапно
на трудном месте
слово забыв
и то ль отнекиваться
то ль кивать согласно

6.

На рукавице денежку дрожащую держа
платок ли колким снегом обметать хочу
в январский туго нахохлившийся день

авг. 96

* * *

Месяц, когда высохли все слезы,
и виноградные деревья в детских телах еще только саженцы,
когда покойники самые бестелесные, самые беспечные и печальные, –
им корочка хлеба поверх стакана,
ровные его края,
когда нет ни счастья ни бессонницы,
ни водевиля,
и вообще вода чище водки,
месяц без пятен,
без пятерни,
месяц падших.

В месяц бескровный встречаются нам альбиносы,
в месяц когда сладко облизывать косточки,
и самые яркие автомобили бесшумны и блеклые,
и когда шапкой поставленной некогда Пасхи крохи хлебные
липкие прежде, сходят с руки,
вешают шляпы тогда и настенные росписи
уж не притягивают, и расходится магниты,
сами собою сходят коросты, и легко умирать,
коли ты вздох, и слабнут корни мигреней,
вошь уже вымели и гнид еще нет.

Рахит и дистрофик, и ты долговязая дылда,
ходют со мной по дорожкам с прибитою пылью,
ходим, и вместе едим творожок,

молодых людей не видно
на улицах ни свадеб и редко рождается кто,
лишь спускаются по лестницам и выходят
полнолицые, с круглыми шарами, с тупым удивлением
дебильные погодки, что твое молочко,
безвозвратные, без возраста, точно вчера родились,
Алексей и Виталик, и девочка что говорит: "Краснодар".

Месяц уже
насту-пил на сносях,
как сердешники глотают валокордин,
и белые веревки обхватывают и кусают обновки,
когда женщины особенно часто стригутся,
небо улетает, туловища вытягиваются,
под солнцем холодно, все прячутся в свои халупы,
и даже на самых желтых шторах волнения не заметно,
тогда дети не грустят,
дети едят вафли.

Зато ночь не сковывает, совсем сквозная,
никто не мерзнет,
Том Вэйтс ходит по черному небу,
и мне подарил уже ботинки,

а цыганские мячики уже никого не интересуют,
как и мясо сырое,
и никто не скажет вам Wier ist meinen Apfel
потому что у всех руки в карманах, и розовощеких нет,
как и ничего выпуклого, кроме этих идиотских лиц,
когда врачами всем прописаны капли,

месяц, когда если что и случается, то исчезновения,
и потом перчаток никогда не найдешь,
месяц, что адские псы держат уже в зубах,
но у них нет слюны,
а потом ты склонишься под ними,
подняв воротник, прячешь голову,
а они виснут у тебя на плечах.

Начинают болеть стенки сосудов,
и возникают старые синяки,
достигнув самой фиолетовой фингальности,
а потом без боли пропав,
месяц, когда в щели еще никто не дышит,
но когда затворяем дощатые двери на шпингалет.

THE BALLAD

посв. Кате К.

по краю лужицы голубь бежал
когда мы стояли у лавки
купили мы розу купили бокал
купили зонтик на палке

потом мы были на пустыре
у дома где крыша из толя
и было тихо как в монастыре
как в нашей безлюдной школе

едва ли кто-то из нас сказал
то у него получилось
как пройти на ЖД вокзал
и солнце садилось

и мы тогда тоже за дом зашли
а в дом заходить не стали
а там за домом клумбы росли
грядки грядки с цветами

а в нашей школе тогда был спортзал
в него пять мышей забилось
а наш физрук все время икал
и склонность одна развилась

у нашего с тобой физрука
или это только казалось
что наш физрук все время икал
или таскал нас за волосы

и мы тогда тоже за школу зашли
а в дом заходить не стали
а в нашем доме свечи зажгли
совсем как огни в спортзале

а возле церкви тогда был сад
и в нем посадили сирени
и эту сирень посадили подряд
и нам не хватало зренья

тогда посмотреть на церковь сквозь сквер
как будто на свет под дверью
и нам казалось что прятался зверь
и бегал в тени деревьев

ну а за церковью был овраг
ты нас поменяй местами
но и тогда за церковью был овраг
в овраге окна с крестами

они отражались когда свет в домах
по вечерам зажигали
а люди все жили в годах в годах
а может быть только спали

ведь только спали потому что днем
уходили они на работу
а воскресенье был выходной
и выходной в субботу

и в выходные пели они
и про косу под пилоткой
а пели они в выходные дни
и про косу и про лодку

а то среди них было голос пел
по горам по долам нынче здесь завтра там
по небу полуночи ангел летел
наследник из царского дома сбежал

а за оврагом была гора
где петел крикнул ура!
бывало где пил я вино из горла
а ты где цветочки рвала

мы жили в городе хрустальный гусь
в одну хрустальную ночь
зимой гора бывала в снегу
а летом была в пуху

наверное все было видно с горы
все видно с горы точь-в-точь
все школы и церкви и все скверы
как отошедшие прочь

а пенья не слышно по выходным
которое снизу шло
не видно огня а только дым
и солнце когда зашло

зато очень слышно в самом низу
о чем говорят на горе
как слово сказанное в лесу
как слово с крыши во всем дворе

поэтому скоро весь город знал
что с нами случилось
я спросил где ЖД вокзал
и солнце садилось

а мы не знали что в дом не зашли
хотя все время поем
но ты мне рот землею зажми
когда нам будет страшно вдвоем

наверное в городе знают слова
которые повторяет один голова:

"потерянный пес не ответит на зов,
он не вернется из дальних лесов".

* * *

Я поплевал и кинул камнем
в небесных птиц в витринах с мясом
разряженных, что замелькали,
и рыбные молоки рвал руками
как виноград,
и полон рот был и пупок развязан
на самом пузе...
Гнали в зипунах
меж коек блещущих болящих глаукомой,
и в окна стукали те у кого катаракта,
и шли за мылом и за молоком,
из улицы в улицу повторяя: дурак ты,
теряешься в шкафу в безчисленных штанах,
но все примолкли и небо заволокло...
А ты глядела в глянцевую воду
вокруг сапог, все шли соборовать,
а было б в кулаке сплетенье лучевое,
могла б ты на раскатанных циновках танцевать?
С картинок праздничных мы их перенимали
зайдя в подсолнухи и лопухи:
когда бы Ангелы посуду принимали,
и заводили далеко духовики.
Вот мы стоим на двух последних скамьях,
на двух столах накрытых среди чашек золотых
в горох и в клетку, напомаженная память,
плывем на ней повдоль куриной слепоты.
И ленты мокрые морские улетают,
языком ловит синих мух змея,
и снегом Ангелы мои глаза слипают,
и держат скатерть за края,
детей сопливых отведя в теплицы.
А дворники счищают небеса,
те падают, как школьные таблицы,
смотри, как наш корабль накренился,
и наши заслоняет голоса.
Да, небеса лежат у наших ног!
я накрываю голову листом капустным,
от синевы раскатистых циновк,
как плоскостопый, ничего не чувствуя,
а так земля была бы глубока,
легка и медленна пред мочеиспусканьем,
а ты бы мог облазить облака,
туда где варят заворот кишок,
и мясо падает кусками,
смотря сквозь битый твой бинокль, сынок.

ДОМА. ИЗ-ПОД СТОЛА

Как деревце сахарное
уходит над санками
все будто стоя на носах
и точно яства поросят
и то ли пахнет камфарою
то ли подушки потрошат
и окна задом наперед
а солнце валится в живот

мне дурно открыли уксус
не слышно в шуме голосов
но что постыднее укуса
где скачет вопль шевелит шов
и на веревке волокут
те санки и чего-то красят
и крестят сон а кожа слазит
китово на кивот грошовый

и поп стоит в своем киоске
пахнет медом воблой воском
и вьется вьется носик вострый
у девочки в смешных веснушках
под столом трубочка из Англии
вокруг небе садятся Ангелы
они болтают но не наглые
и смерти ждут послушно

а я и папа в нашей школе
наверх закатываем головы
бежим по лесенке домой...
и открываются от крови
глаза большие, я большой
а мы стесняемся и после
ведь каплет наша кровь на доски
вот мы с разбитою губой
вытягиваем папироски
и даже можем улыбнуться
зажмуриться как золотой..

POLKA

Лн. К.

От первой крови до первой травки прошло дней десять, не так ли?
ко лбу тебе приложены пиявки, а волосы твои подобны пакле.
А я теперь работаю в Главке, где вечерами складываю гранки,
и столбики годов считаю скрупулезно,
как черную канву больных туберкулезом.

Балтийские порты – Кронштадт, Даугавпилс, и Гельсингфорс,–
и Гавр хочу на карте я на миг соединить крестообразно,
воткнуть флажки, и номера: Милиция, Скорая Помощь, –
Пожарными мне кажутся Свободой Равенством и Братством.
И человек средь мельниц ветряных
Показывает S.O.S. в четыре стороны.

Вот в польке новой лунный свет и милицейские фуражки
медленно кружатся и эти синие глаза под козырьком...
На плоском небе еле-еле бегут вот как барашки
два облачка и в небо убегают прямиком.
И протокол уже выходит на поля,
пора и мне пуститься в кругаля.

Становится светло, а на глазах у детского приюта
все лампочки горят – два белых волоска.
В лесу ходили с фонарем и у колен нашли малютку, –
отец и сын, их переводят на Мадагаскар.
Но пусть их бегство со двора, как под огнем
от нас сокрыто будет сохнущим бельем.

Фургон собачника, гляди, и в нем окошко слуховое,
на мост он въехал, свод небесный побледнел,
и стал горбом, дают им также первое-второе,
а вкруг толпятся люди словно сечка и продел.
И вот прилипли к окнам боковым
врач со священником и часовой с больным.

Весь город, все дворы его видать с высокой башни
внизу, но также видно то, что далеко:
как вышли из дому, и, видно, на бульвар шли,
как за угол свернули, как попали в молоко.
рябит в глазах у башен смотровых
от людей мирных, дел мирских и океанов мировых.

Но может я еще в моем родном местечке,
в коробке с пуговицами, его теперь уж нет,
найду велосипед, фонарик и аптечку,
встану под деревом, и в окнах будет свет.
И может быть не так, как голая лопатка
у уходящего видна уже из-за дверей,
и зеркало еще не будет гладким,
как ты узнаешь о любви моей.

5 декабря 1999 г.

* * *

Дима Гиндель был мой друг
и он говорил
что у него была собака Витим
и что я похож на нее

я хочу чтоб я на небе был
твоей собакой Витимом

DANTE GABRIEL BATISTUTA
СОБУТЫЛЬНИК СОМНАМБУЛЫ
Поэма, сочиненная автором при посещении острова Новый Мадагаскар

посвящаю Лощилову

1.

В поля бездумные глядя из окон спален
плачевные мы дни и ночи коротали
Тряпичный человек и друг его Псоглавец
а между тем гортани полоскали
птицы небесные на мелях голосами

в больнице пальцем мимо носа попадаю
или ушами повожу забормотал он
обводят за нос загибаю палец

но думаю что я христопродавец
так всякий раз как только предо мною
перед едой фигура предстает

держась за бок ища вокруг поддержки
но только дверь я перед ней открою
уж в темный полетит пролет

и пьяница мне кажется умершим
как дышит он быстрее солнце всходит
и в дальний угол комнаты зайдет

и вещи прежние все воедино сводит
и небу черноты дает от ямы
и в наказанье каждый камень бьет

за то о чем подслушивает ночью
и что потом помехой служит въяве
как белый обморок при виде крови
и пятна под водой проточной

ты знаешь есть высокие широты
у толстой тишины за загородкой
где бандерлоги отправляют бандероли

для спящих двух сестер молочных
присутствие и напряженье слуха
за тонкою газетною колонкой

что днем ослабевает в наших кухнях
коль краской пахнут наши некрологи
землю и пух кладет под изголовье

2.

Ты говоришь что вздрогнуть можешь если
вдруг кто-то третий вскрикнет вдалеке
а коль ребенок сбросит одеяльце

когда ему покажут сладкий персик
или при виде человека в пиджаке
и что тебя обводят вокруг пальца

и что глядя в поля из окон спален
бездушны дни и ночи коротали
Тряпичный человек и брат его Псоглавец
а между тем червей в земле копали
двое детей среди проталин
пока отцы копили капиталец
пока их матери им тело обмывали
покуда птиц их крошевом кормили
и над столами колево носили
и свечи их короткий день коптили

Теперь ты видишь мальчик в туфле спящий
не для него ли был готов потлач
и ручеек для пары новобрачной

и белых мух полет и ритуальный плач
кормилицы и свадебных процессий
казалось крестный ход и легкий стыд

что чистоту больничных колпаков затмит
и первый день а может пятый месяц
и девства белый выброшенный флаг

и вкрадчивый поклон что даст прохожий
и сам он кажется коленопреклонен
и удивлен разбитой носа розой

когда идет из тела выступая
под взглядами больных собак
жених в толпе как будто облучен

земля легка и мушка золотая
ему на ухо шепчет как сквозь сон
меж тем как отступления лишая

с лица сомнений оттирает пот
когда кто и умрет то оживет
и за мушиным роем рай растет

и вопль раненых во рву не долетает
туда куда идет посреди неба
где все пустеет и где нет знаменья

и память там на отмели мелькает
отсюда и до озера Женевы
детей где кормит кровью пеликан

и красные тельца катает
и воду ту покорно пьют все звери
но мордой натыкаются на сердце

что скажет простота святая
когда постится и когда говеет
ужели это будет так по-детски

ужель у Ангелов исчислены все вздохи
и мученики ходят друг за другом
как каторжники или как Енохи

и нет ни близнецов ни лилипутов
что будет смерть вторая и конец им
всем грешникам отсюда до Цхалтубо

что корабли груженые прибудут
а небу черноту дает Освенцим
такую тонкую как женское белье

которое мы продавали немцам
ужели Кровь Христова вопиет
ужели это будет так по-детски

когда в пижамах новые святые
стоят по струнке подле Иерихона
они величественные благие

в тени на лестницах как мальчики из хора
как будто вставлены продеты в ухо
кто сел из них одесную Бога

как будто Илия и длинный Гога
играют ими в шахматы до двух
но Богородица равно хранит

беременных как и безбрачных
и каждый раз в нас Господа растит
среди детей приемышей невзрачных

на голову она кладет лопух
в день солнечный как пальмовые ветки
одна благословенная в женах

лишь перед ней одной могу принять послух
тогда как перед дверью детской
Архангелов мы пишем имена

3.

Быть может в этом есть моя вина
что в те поля глядя из окон спален
беспамятные дни и ночи коротали
Тряпичный человек и сам третей Псоглавец

они тогда сидели на кортах
как принято у воровского люда
и рожи их с согласья обоюдно
еще горели в красных паспортах

Ты говоришь что даже среди кладбищ
к тебе Господь пустое прибавляет
и среди памятников черно-белых клавиш

ты деловитых рук не ослабляешь
и повторяешь ты во-первых Абель
лежит здесь ровно Лев Израйлич

и во-вторых что Иванов Вениамин
бездетный почивал здесь перед этим
и прочие без гнева помирали

о ком мы любим помним и скорбим
пред кем на стол мы клали три предмета
и ты припоминаешь перед тем

что самой первой значит это в-третьих
здесь похоронена была твоя Адель
Сирота в девушках а по второму мужу

кажется Вдовина и солнце не печет
день был субботний 19..
а сестры-пряхи все жуют бетель

потом перед собой ты видишь лужу
ты ей послал воздушный поцелуй
и только-то а может быть на ужин

ее ты пригласил был верный раб
свои мечты надежды помышленья
ты отдал ей и плакал как дурак

когда она уехала в столицу
и что сегодня мог быть день рожденья
ребенка вашего который не рожден

а мог бы быть и незаконнорожден
и кем-нибудь теперь усыновлен
воздушных ты ему б купил пирожных

ему ты книги представлял бы в лицах
и корчил рожицы смешные
до сих пор она еще хранит твои рубашки

ты думал пред могилою как вор
пред ранцем им убитой первоклашки
что ты не спишь под ангельское пенье

уйди и не тревожь покой усопшей
катая в ком подушек пух и перья
сквозь дым кустов огонь горящей кровли

ты видишь без числа усов шей
мозгов сердец и печени и легких
и думаешь а это дом не твой ли

и за пометом всех птиц перелетных
клянись пометом всех бездомных кошек
и корками всех поминальных стопок

и высотою всех новоприбывших
на прежние места и в эти топи
слезами всеми набожных из бошек

и благостию у церковных мышек
глядящих искоса пока пустеет скатерть
и твое сердце падает на паперть

клянись чревоугодьем мертвецов
и именами неизвестных, их отцов!

4.

Клянись слезами матери своей
которыми она тебя оплачет
о том что ты виновен перед ней –
клянешься ты как повар на раздаче
но впрочем будет как тебе видней:

во все глаза глядя в поля из окон спален
под небом дни и ночи коротали
Тряпичный человек и выблядок Псоглавец
и крестные знамения считали
за выкрестов как выстрелы считает
веревок хлопаньем привязанный китаец
и стуком сердца раненый хорват
они к любой обновке припадали
к аорте будто среди них страдалец
больной водянкой плакал обретя их
он говорил меня зовут Виталик
но кто не спрятался то я не виноват

Ты говоришь что без моей подстилки
свое ты тело под собой носил
с тех пор как синие твои прожилки

ночной фонарик чей-то осветил
должно быть затряслись твои поджилки
и как с широкой грудью осетин

себе казался ты и от автомобилей
шарахался и говорил они впритык
ко мне краснеют и белеют

не знаю говорил где он где ты
ботинки не мои и нос и на коленях
Господь мой, как сучок среди извилин
мне тело грешное двуногое мое!

и чувствую что я на юбилее
у паралитика и пью и ем как гои
на поминках у третьего вдвоем

и что сейчас я ухо съем свиное
а обезьяна держит разворот
и вроде бы что за моей спиною

что видит око зуб неймет
но словно поворачивает радио
мои молоки словно виноградины

уж отдерет протянутой рукой
постылою и заползает гадина
по пищеводной трубке мне в живот

еще я вижу землю там на горке
невдалеке но оторопь берет
что там белеет на горе зеленой

и рвет меня на траву меня рвет
на всю эту прекрасную ботанику
но что ты скажешь на тазу в цирюльне

вполглаза видишь много творога
Отторгнутого словно сеет панику
от пуль бегущие на площади Восстания

иль от петард четвертого июля
до Пасхи от Святого четверга
и кажется что будто безголовый

триста шагов прошел на острова
не умер и теперь совсем как новый
но еле-еле и едва-едва

как будто взвешен на весах с похмелья
из каждой вещи простота сквозит
и признан слишком легким для презренья

не может быть – Господь не поглядит...
разъятого меня на дне каморки
я повторяю, солнце не слепит,

да и в Москве заглядывает в морги,
не может быть Господь не поглядит,
не все же только нам мозги да морды...

5.

Сказал ты легкого и хрупкого меня
лишь будит день спокойный и усталый
только тогда придет Господне Око

к тебе вслед за светилом дня
как будто речь идет о снеге талом
как будто ты оставлен за порогом

меж тем меня бессонница тревожит
всегда как будто кто на угли дует
меня толкает среди римских пап

в толпе средь продавцов морошки
с главою непокрытой кожу дубит
и никогда не оставляет ни на шаг

воспоминание: оркестр похоронный
по залитому снегу проведет
опять передо мною гробик сонный

и каждый зайчик солнечный живет
вокруг него как будто в клетке черной
мне попугая мертвого несет

ты говоришь триста шагов а я не помню
я будто на собаку наступил
издохшую а их число огромно

но хорошо шприцы прокипятил
щипцы нагрел уже мой врачеватель
и мысли мне одной не запретил

и не дал надо мной лицеприятья
везде я перекладины ищу
бывало захожу в пионерлагерь

там есть для физкультурников они
вверх посмотрю задумаю петлю
накинуть но меня переверни

я где стоял так на земле просплю
до утра и без сна с моей постели
тогда не стану вскакивать чуть что

как будто так и есть на самом деле
безчувственно хоть это и грешно
лишь изредка бывает чуть забрезжит

похолодает вижу сон один
перед тюрьмою вот стою я прежний
с двором двойным

и поднят словно мелкая монета
из окон внутренних гляжу с руки
на двор расстрельный как с лафета

военачальники военруки
их выкриков не слышно как сквозь пальцы
как сквозь песок и словно постояльцы

с салфетки крошки – все ушли после работы
как передернутые ходят арестанты
все очень чисто просят: дай помацать

и на глазок я примеряю коты
поглядывая на носок ноги
и втайне восхищаюсь их осанкой...

Свет воспаленных ламп из этих спален
летит в поля и в темноту развалин
и я прошу чтоб подвели осла
а сам Тряпичник или же Псоглавец
давно уж спят за шторами людей

я вышел в ночь и звездам нет числа ей! –
а это значит что Христос идет во Славе,
несть эллин ты несть иудей.

22 – 28 августа 1999

КАМЕРА

Во осветленном лесу сладкое слышалось пение
голос Лемешева сам доносился откуда-то
ветра порыв слова доносил перевернуто кенарь
сам себе вторил как бы из-под плиты
стук равномерный от ударов мяча раздавался
рядом с пением сливаясь как будто
как будто бы в горле одном
это вперед безоглядно бежали пернатые дети
или к рамке назад свои отводили полки
каждый из них а не только володя пинигин
словно не знал что стоит он на илистом дне
быстро змея пробежала в рядах замерших мальчиков
так ведь могло показаться
если б в замочную скважину кто-то за ними глядел
стук же мяча прекратился на миг словно кукушки
краткого плача на дни томительный счет
те лишь поймут меня однажды кому приходилось
видеть и слышать в полете сдавленный камеры вой
взоры свои обратили к земле тесно сгрудившись дети
вниз где пораженный страшной икотой володя
встав на четвереньки полз словно умерший из земли
утра другого я плел сквозь аляповатые блики
когда Володи и Владика два имени вспомнились мне
в шествии участвовал я когда и провожал взглядом
пионеров что пионы несли в траурной рамке вождю

* * *

Из улиц темных,
как дознание личности,
где дерева узловаты,
старое реальное училище
пройдя, не купив выпивки,
словно на край широкой крыши
шагнув в другие, протяженные улицы
после полудня подслеповатые,
пустые как потеря имени,
как долгое узнавание,
где дома напротив в потемках почти не видны,
так шел я по улицам города Никополь
мимо кустов молочая и белены.

Пешеходов ровные тени
падали во внутренние дворы,
и росли гробовые шеренги
в себе образуя узилище, –
деревья сходили с горы.

И в переулке Горбульского,
куда, огибая углы, я забрел,
заглянув под померкшую арку,
я увидел козу и старуху,
у скамьи, двух собак и костел,
закрывавший от взора чужого
протяженье двора.

И остановились фигурки
в призрачной как стон сосредоточенности,
будто жизнь продлевалась в лучах,
но взгляд смежался уже за полетом мыши летучей,
за человеком, оббивающим грязь с ботинок,
и за траурной тенью трамвая,
за окошком подвальным,
за виденьем просроченным.

Но вскоре встречные, местные и сельские жители,
санитары, солдаты, военные,
подростки с морскою болезнью и с водобоязнью в лице,
инвалид на коляске,
покупатели, милиционеры, пожарники,
земледельцы и скотоводы,
священнослужители, дети,
крестный ход их, их лица
с воем по желобу вдруг понеслись сквозь гальку,
а в отверстую прореху за ними стал город во взгляде
пробиваться
как на черной могилке цветок.
Но вот, на секунду затмившись,
оробев среди солнечных зайцев,
вдруг на беленой стене мой взгляд остановился,
словно удушенный, и от всего предыдущего
остался, как от сгоревшей свечки черный шнурок.

Оказалось, что за слухом неуравновешенного молодого человека
молодого человека было скрыто
городское сечение,
трепещущее, как упорная мышца ланцетника
на никеле утра.

Город кружился или внушал верчение, –
словно близко поднесенный к глазам, –
по углу которого было видно,
как красная полоска на сыре,
направление его движения,
распря распрямления, –
так ясно, как бывает видно
на белом крахмальном столе гигиены
кровоизлияние и гниение крови, –
и оно тебя караулило,
как луна за каждым углом.

Передо мной было кладбище
безлесое малолюдное,
вся одежда стала колом.

О, погост воспоминаний,
сенильными чернилами, серой
записанный на руке адресок!
отпечаток слепой,
крест секретный души,
костер редкостей, рукопожатий,
поцелуев, объятий, наложения рук.
глядя поверх ограды,
я сюда заглянул на часок.

Посетитель милицейской голубятни,
я жду, когда подзовут понятых,
двух скраденных лицами, неприятных,
и почти позабытых уже, как ноздрей долетевшее дыхание,
снулых,
но довлевших меня,
как ремонтом Судного Дня,
и реликтовых мальчиков скулы,
и слова их свелись,
их слова: это копия – ты!
и слова чтоб сбылись.

Греческих поселенцев кресты
над тяжелыми их головами,
гранитные формой мальтийской
вперед выступали.
и надгробную надпись
мог лишь слепой прочитать
или тот, кто читает перстами,
начертание трещин и ямок.

Вы для птички любой
видно кажитесь проделом и сечкой,
пробираемы Смертью,
и промыты в граненом стакане,
пока день не "уплел", согреваясь в лучах.
Замори червячка, пока птичка поет,
птичка у меня в голове, о, pieta...

и сравнительно поотстав,
в сельском своем отдаленье,
молодые кресты
выглядывают
прячутся из-за куста,
и совсем глубоко,
из ложбины,
с пригорка,
где полоска земли
в своей жажде,
неподвижной погоне за тенью,
совсем новые памятники
на разъятое сердце глядят.

Здравствуй,
племя,
молодое,
незнакомое,
здравствуй!

На вершине холма,
видно Ангел, как перышко спит.
В свое время Его, разбудив, поведете на царство,
с треугольного кладбища вы,
он по катету срок Вам скостит...

И по тропинке я вновь спустился в город,
где торговля идет при свечах,
а ночные хозяева обходят чужие огороды,
и виноградники тлеют.
Много ересей море приносит,
и много воров принимает,
питаются люди гнилой водою и водорослями,
и со смехом беззвучным выходят из катакомб,
а в конце подземелья,
в его самом конце,
там крыс городских камарилья
гложет корни улиц и площадей,
так что их от этого корчит.

Запах гнилого моря, подожженной травы.
В декабре я пойду
собирать поздним солнцем
в саду моем розы.
Снег растает на третий день,
снова на прогалинах, автобусных остановках, над берегом
лягут по кругу собаки
и будут, умирая от голода, спать.

24 – 29 авг. 2000

ПОХОРОНЫ
Sonnets to Janus

1.

На клумбе из автомобильных шин
Где детский был пластмассовый гудок
И я дожил до 26 годов
Смотрелся в борщ и белый хлеб крошил

Один цветок приплел на память мне
С той клумбы где всё бархатцы росли
И воробьи барахтались в пыли
И я его воткнул себе в кашне

Что если б Ангел зорю протрубил
Петух с забора вскрикнуть испугался
И зобом в сторону водил дебил водил
И желчью плакал опершись на тумбу

Гроб был глубок и он съезжал с перил
Но ни один мертвец не приподнялся
Лишь над могилою гудел автомобиль
Гроб в Новый Свет вплывал колумбом

2.

Хор с похорон оркестр тот с парадов
Цветка протуберанец бахрома
Как сладкая с базара построма
И сквозь кустарники ее я падал

Он был как отрок тих в своей кроватке
Беспечного короткого ума
Ему желали кое-кто из мам
На смерть его глядит не без оглядки

Так было жарко что почти никто не плакал
Цветок был сорван с клумбы городской
Прощай скабрезное для жалких музыкантов

Старик курил "памир" над детскою тоской
Парик висел у кадыка дискантом
А кипарис парил над улицей пустой
Над урною в которой умер Лапкин

ЧЕГО ТОЛЬКО НЕ УСЛЫШИШЬ НА УЛИЦЕ

– Давно ли ты видел из 4-й квартиры
Глафиру Андревну, пенсионерку
с голосом пеночки, страдающую от полноты?
днем горит свет у нее, и кажется мне,
что ходит макака при полной луне:
посмотрится в зеркальце, понюхает табакерку,
все ходит и ходит по комнате до наступления темноты.

– Ведь мы отошли далеко от подъезда:
и без того квартира мала,
ужель не бывает похожего жеста?
ее я видел давно, она, наверное, уже умерла, –

не помню, в зеркале разве себя не увидишь, –
завела обезьянку, и у тебя была кошка своя, –
или ты хочешь, чтобы она тебе пела на идиш
голосом птички, кажется, соловья?

видать, позабыл ты и старика Майкопара –
который похож на крота был вплоть до слепоты,
а свет днем, ты скажешь, предвестье ночного пожара?
мне кажется, просто стали дни коротки.

RAP No 3

Каждое утро пели канарейки
я просыпался и смотрел на потолок
потом еще на пустые скамейки
мне голубки приносили две копейки
слышался дурной голосок

потом голубки жили в ментовке
пили воду сквозь решетки
курили все продавали по дешевке
мылись раз в году
в золотом тазу

потом еще появились китайцы
надо было мне тогда поехать в Сенегал
теперь смотрю на солнечные зайцы
вспоминаю старый фингал

словно на сеансе телекинеза
передо мной всегда одна и та же картина
женщина идет с пекинесом
и мне все ясно уже до половины

красные гвоздики
их взгляды были дики
помнишь желтую от молний грозу
ты тогда носила желтую звезду
а менты с тебя еще не брали мзду

но каждый день приносили повестки
я видал в гробу я их видел в гробу
лучше теперь задернуть занавески
и не знать того что есть наяву
или только что промелькнуло из детства
и осталось бельмом
бельмом в глазу

RAP No 6: ОБЕЗЬЯНА РЕВУН

раньше люди жили так же, как сейчас,
мы раньше жили как в раю.
да и люди были такие же, те же.
такими же были одни имена.

раньше люди жили так же, как сейчас,
как сейчас вижу, в тенях двух кораблей
в простынях света над морем скорбей,
и я никель скоблю, чтобы света грубей
его луч сквозной мерцал в костях;
или вот найдешь старые ложки,
скрутишь козью ножку из старых газет,
и она задымится надменная как букет
из сада спеси роз, и я вздохну, крестясь;

мы и раньше, раньше мы жили как в раю,
среди львиного зева мнимый близнец
ждет, болезненный, будто уже не жилец,
неизвестное, игрек, ленивый игрец,
или то, чего нет: я стою, я курю;
ну а в воздухе были боязнь и соблазн,
отпечаток лучей, исходящих из глаз,
и захлопнулась вспышка, но запоздал спазм, –
были страхом ночным, или тем, кто не назван
им покорному в клетке грудной воробью;

да и люди были такие же, те же,
повторять за ними было делом несложным,
да и лица казались отдаленно похожи,
до падения сходств, и подмена чуть брезжит, –
результат однократный совокупленья и секса,
словно что-то прослушал, и словно кто-то осекся,
и ему уже некуда деться,
и как будто бы смерть больше слуха не режет;

а такими же были одни имена,
будто жизнь продлена не в сыне, а в брате,
и не будь сокрытье детей в майорате
и потусторонним и не ярче пятна;
умерли и квасцы, если бы только Гракхи,
говорят что и Вакх тоже умер от ваксы,
как священники белой, и черной как монахи,
и теперь, как подошва, жестко его мясо,
и что умерли дни, и умерли страхи,
что само воскресенье лишь грезит о Пасхе,
и что я не выпил ни капли вина.

* * *

Вот Вы в образе революционера-интеллектуала
медленно фланируете вдоль Обводного канала,
чередуя в голове Антиоха Епифана и Че Гевару
мысленно пробуете седло "Ягуара",
на который сам Фуко когда-то садился,
повторяете про себя: "жалко, что я тогда еще не родился"
воспоминание это в голове мешая
с рядом других, думаете "растопчу чтоб большая!"
и под длинными и печальными солнечными лучами
взираете на город с его золочеными каланчами.
и останавливаетесь под башенными часами,
на которых стрелка медленная косая
тает как нож в масле и вот уже скоро совсем сомлеет,
а вода в канале так никогда и не обмелеет
ни под жгучими, ни под ласковыми лучами.
вы идете, и шаги ваши отпечатываются сургучами,
вы стоите, и ваше отражение круглое как в тарелке
отразится в канале рожа ваша и словно грелка
на отражении том и точно нашлепка ила

пребывает, или словно рука огромного гамадрила,
проплывающего на облаке над спокойными волнами
с гримасой такою словно ни в жизнь не видал ни говна, ни...
как вольготно сиделось бы вам в деснице животного мира,
вы летите себе, а под вами – Северная Пальмира,
и вы ждете вот-вот как вылитое
лицо ваше
отразится в эклиптике
такое выпуклое, и щеки такие, будто близнеца брата
съели вы и превратились в беременного прелата
а душа ваша сделалась как маленький лютик,
что не пахнет почти и вы вспоминаете Лютер
и хотите добавить Мартин, но ваши животные духи,
словно по наущению некоей повитухи
стали вдруг сравнимы с болотными огоньками,
а внизу какие-то люди бегут и вам машут руками,
словно вы в руках у Кинг-Конга или на концерте у Биби Кинга,
словно вы в руках у полиции, вы, сбежавшие из Синг-Синга,
и вы чувствуете, что дремлет в чреве индийского субконтинента,
и вы видите перед собой некоего беспокойного пациента,
сидя на носу как пенсне у гигантского материка,
а вы видите только штиблеты и ухо у шмыгнувшего за угол старика.

вы по-прежнему находитесь у Обводного канала.
солнце скрылось, но еще бы меньше воняло,
и за ворот крылатки по шее бежит холодок
словно вы проглотили монетку и прыгаете на задок,
на запятки трамвая и совершаете с ним ряд конвульсивных движений,
а внутри ощущая пучок электрических жжений,
словно лижете батарейки, и вас передергивает от портвейна,
словно больше никогда вы не вспомните ни золото Рейна,
ни Карла Либкнехта, ни Пролетарскую Силу,
ни Розу Люксембург и ее маленькую могилу,
ни цыгана, который по улицам вздумал водить бегемота,
и существенно сокращаете расстояние до бизнесмен-патриота,
вас отделяющее от него, большое, как американская миля,
и вы щуритесь точно самое острие Адмиралтейского шпиля,
хотя мысли ваши на миг прояснились, но им уже нет никакого названия,
вы в трамвае с собою увозите сардинницу ужасного содержания.

* * *

Если бы глаза мои видели это,
Мое сердце задрожало б от радости.

(неизвестный источник)

Янусик, привет. Я сижу тут и грущу. Или дую на воду.
Зубы мои крошатся, а мозговые спайки
Превратились в паек для жужелиц летящих по небосводу
Туда, где Ленин играет с Пушкиным в свайку.

Я хотел бы плевать в потолок и бить в ладоши
Но открыл сегодня "Трибуну Люду", как говорят в Польше,
И услыхал, как мечтают люди о прошлом,
Говорят друг другу, что скопировали с груди у Леши.

Ну а мне говорят, что я уж не тот, что раньше,
Жмут плечами и окидывают взглядом скользким.
И я вздрагиваю как при слове "russian"
Или как это еще будет по-польски.

Как будто говорят о человечке стеклянном,
О дрянном сердце, о милиционере Яше, –
Человечек спит, человечек пляшет,
Милиционер в свисток свистит постоянно, –

Значит, встревожено кого-то предупреждает:
Заберут-заберут или вот забрали, дали по морде,
Словно птице под крышей горящего здания,
Или пусть он там за вас похлопочет, а мы рассмотрим.

Если бы ты это видел, то уже бы скрестил два пальца
Если бы глаза мои видели это то сердце...
Хотите сказать, что видели, Парацельса?
Бальзам для сердца, любили португальца.

Ну так вот у кого под ногтями черней, у кого подушечки мягче,
У кого как, только в чрево к Левиафану
Самолетик летит, человечек пляшет, прыгает мячик,
Николая Второго в зеркале увидала чрезвычайная обезьяна.

ИГРА В "ПЬЯНИЦУ"
Sonnets to Janus

1.

Любовников тревожен сон, коль совесть
Их спит. Ей мнится мать в панаме
И в платье дорогом, они лежат в канаве,
сверкают черные их две главы на солнце,

Когда они плывут над водостоком,
две тени словно движутся в паване
по дну, как если пойман на кармане –
от смерти отстает на волосок он –

их разговор; его иная дрема
одолевает, как луна – волну
ее он держит; точно Бим увидел Бома,

двойного Януса он въяве прозревает
их речь бредет до дома на углу
входную дверь закрыть позабывают.

2.

моя душа она стеклянный шкап
когда под твоим пальцем пыль поет
он помнит имя кто его поймет
ты вывела его моя душа пикап

что черную дугу на сем асфальте выжег
кивок приветный в нем пока-пока
по этой лесенке легко бежит тропарь
хожу на одну клетку "я все вижу":

две рожицы что замкнуты в часы
где ямочка с гримаской близнецы
"испанку" и пшеничного испанца

адама яблоко печатка и бубон
два отделения тайный медальон
соудареньем прячет жук под панцирь

Jeanne DARK

Жанка из соседнего дома
дорога как память для старого гондона
утро проходило под звоны бидонов
в газете чернослив ботинок в гудроне

Жанка ее злющая болонка
в 10 лет в зубах золотая коронка
понюхай в воздухе спирта возгонка
вышла из вагона в джинсах из Гонконга

жук от солнца холодок испуг
кто ты суккуб или гадибук
закати глаза как шары от пинг-понга
кабы лопнула ушная перепонка
белладонна отрава а голос картавый
не идет за ней только у кого нет рук
Женева гнева манда Оттава
солнечный круг небо вокруг

шестолаз игрушка мой петушок
еще раз и в глаз и продаст цыганам
ты с Кропоткина я пока не просох
от такого вспотеет даже птичка птичка гага
быстрее чем солнце пробежит через лесок
ветряные мельницы у города Гаага

фриц тебя облапал а меня обшмонал
я уже заплакал словно обводной канал
кенарь кемарил генерал козырял
а твой брат не дольше был под арестом
Жанна! кто шире карман открывал
кто лежал в корсете и кто умирал
на костре а кто играл в похоронном оркестре

СОН ТУРЧИНА

Вот поп летит и он воздушный шар
ноги смешно запутались в сутане
в шару огонь горит и пышет жирный жар
все петухи огня горят в его султане

возжег пред нами он волшебный сей фонарь
святых угодников дела – его попона парус
на створках дневного яйца синеет киноварь
но кажется что он не поп а повар

в нем черных иноков мы видим сонный вдох
с апостолом Петром они тех яств вкусят
чепцы и черные свадебные ленты вдов
и души всех усопших несут его на воздусях

он шит с иголочки но в нем как на угольях
жуков-могильщиков полет в нем сучьев треск
в нем выдох грешников в нем свист кнутов-веревок
в нем соглядатай что ни пьян ни трезв

под ним корзина а в кабине человечец
кусает сахарок потом глядит на уголь
он заболеет потом долго лечится
потом проветривают потом куда-то убыл

он глохнет и тогда от римского папы
ему в подарок слуховой аппарат
мучнистым становится тело он плачет
сердечные клапаны его звенят

он весел вновь тогда его откапывают
ему в подарок несут фотоаппарат
в веселии своем он пьет вино из шкапа
боксирует и бьется об заклад

глядит в окно в расшитый звездный полог
и в нем он видит крестную свою
та по-английски говорит see you
ужель не помнишь наших встреч веселых?

не помнит он он слышит еле-еле
гремушки дальных стад и никого не узнает
и умирает на своей постеле
или уйдет из дома как будто кто-то его зовет

и повторяет как маковка одно или два
имени и глагола хоть выжил уже из ума
и память его напоминает подушечку для иголок
и комнату в которой он некогда почивал

в глаголах двух – снимок события вернее его слепок
а имена живут отдельно и уже не принадлежат этому человеку
на них лишь былинка его они как сон что некрепок
они летают как птички они подобны намеку
он произносит их и разражается смехом

после вечерни к нему приходит поп читать стихи
из апокалипсиса
они гадают и токуют пока не достигают вершины чертова колеса
они спускаются к утрене а пока лисица
лежит притворившись мертвой и хочет украсть петуха

шар превращается в белый налив он медленно зреет
он – печальное яблоко в чреве у индюка
чья рука его бреет что над ним тяготеет
в нем бьются четыре всадника над ним воют небеса

он – винокурня и корабь шинок и питомник
в нем голубятня и вертеп и сам он перьями порос
над ним померкла небская икона
фитою он исчез стал медный купорос

он падает как долгое отпеванье
он темен словно не имеет окон
он сокращается он падает как камень
и он не шар уже а поп Гапон

для человечца обернется он инсультом
последнего отпляшет гопака
и души умерших взывают к Иисусу
их вздохи образуют новые небеса

шар как лиса лежит ее глава в сметане
смердит он точно мужеложства кишка
часы бумажники и башмаки потом находят горожане
что смерч выбросил из пылевого мешка

на башне муэдзин он будит тех кто спал
петух слетел как голова тюльпана
клевать глаза мозги сердца и приносить султану
а тот домину ставит на попа

11-12 авг. 2002

ЗЕЛЕНАЯ ПЛАСТИНКА

Черный царь плясал перед народом
И жрецы ударили в там-там.

В. Хлебников

Медленно играет зеленая пластинка
Пиджак у венского стула на спинке
Двое в комнате на этом снимке
Или быть может друг другу снимся?
С шумом раздваивая створки шкапа
В зеркале видит себя мой папа
В зеркале гладком не узнает он себя
Только нащупывает прибор для бритья
Птицу спугнув но некогда вспомнить
Имени птицы или часов нет
Мыло находит под левой рукой
Ловит свой взгляд и под правой щекой
Мылит и бреет ровно и гладко
Родинка рубчик морщинка складка
И бородавка бегут острия
Словно кораблик мели и острова
Тихо минует и в сонную гавань
Лезвие быстро подносит к губам он
Теперь его точно никто не узнает
Ловит зеркало солнечный заяц

Обезьянка в галстуке пиджаке и кепи
напомнила мне о том кого уже нет на свете
теперь когда она по щеке меня треплет
и слово ласковое как хлебные мякиши лепит
ежик был колок как ворс на крепе
напомнила мне о том кто никогда не воскреснет

черты их стали для меня неузнаваемыми
как две одинаковые рыбки в аквариуме
как два ботинка с тупыми носами
что жмут как глаза серые или карие
как руки близнецы левая и правая
что спали и вдруг проснулись беспалыми
как я бежал по дымным развалинам
как кто-то три дня молчал и потом не смог разговаривать
черты их стали для меня обезьяньими

лучше бы были они совсем незнакомыми и безвестными
лучше б их тронул тлен или стали они бестелесными
как альбинос стал невидимкой под дождем белесым
что было лесом стало лесом
лучше безруким беззубым безносым
лучше б исчезли вовсе как дым папиросы

лучше ли? Иные сходят с ума если не видят родного трупа
и медальона пустого хрустят скорлупы
и из них вылупляется Глупость
как неразменный пятак пучеглазая лупа
все преувеличивает мыло вываривает из супа
видит свое отраженье в ногтях подобно ростку
на этот пятак теперь ничего не купишь
разве голову с вращающимся вокруг хула-хупом
разве плетку в восемьсот шерстинок разве косу

так ли уж слиплись черты так ли склеились пряди?
стали похожи на девушку с календаря?
только приснились мне мой отец мой брат и мой дядя
словно муха сомлевшая в куске янтаря
словно лягушка в банке мечтает о новом яде
словно пьянарь ищет упокойного винаря
всплыли они и бросили в крови моей якоря

здравствуйте меня зовут ... а вас как звать
пойдемте послушаем музыку
приходите в церковь учеников ква-ква
лягушка ожила пойдемте к тому мужику
мы подарим вам мыло и все товары на букву а
мы подарим вам клей и ключи к любому замку
только купите у нас все товары на букву я
корм для ящериц сигареты ява пенку для бритья
голову сахара в птичьем мозгу
мы вам купим яму вы сможете глотать не жуя
мы вам бросим лягушечью лапку под кровать
мы вам купим брызжи настоящего буржуа
братец меня не может узнать
он видит только картофельные только дверные глазки
дорогие запонки дешевые воротнички
пока на галстуке языка двойного не завяжут узла
пока шанкр не расцветет пока не пустит ростки

который час сейчас? день подошел к концу
узнаем время по гнилому ремешку
по краешку неба по книжному корешку
по солнцу по кишкам ослицы по наждачному порошку
что человечка превратит в труху
по двум татуировкам на спине сифилитички
под виселицей у него погасли спички
мы побредем подобные хромцу
и сходим к моему отцу

мою фамилию ты вписал в мою метрику
вместо своей, и меня называют Виктором Германовичем
свою фамилию скрыл ты и теперь мне нечем
доказать что ты был отец имяреку
оставил лишь имя пустое германос
оставил карточку и свою гримасу
да брата сводного по имени Макс
на тебя похожего как водяной знак
впрочем если поискать по карманам
можно найти твою голову размером с кулак
да еще какую-нибудь мелочь да ты ведь маклак
ты извинил бы меня что я изъясняюсь по-гречески
ибо не знаю я на твоем наречии
разве что скрежет зубовный да плач
есть место под солнцем и для порожденья малакии
так по крайней мере говорит Евгеньич, – щебечет и
птичка-кастрач, –
он говорит что есть где-то секта где занимаются суходрочкой
и хотят таким образом сорвать Господню печать

а еще он говорит you're lucky
потому что ты выиграл в детстве кожаный мяч
вот, и ты для меня как в облаке
хотя горит лампочка над твоим бугорочком
твоей могилки мне вовек не сыскать
над ней поют наверное птички-венерики
различные некрологи и панегирики
вокруг звучат трамвайные поминальные звонки
иногда я хотел видеть тебя мертвым
пока ты еще не уехал в Америку
пока ты покупал билеты пока сверял номерки

может быть это все и неправда
только кто бы мог мне об этом рассказать?
старые пенсы так историйки травят
показывают татуировки про твою мать
но пока они это делают пока они еще кемарят
пока старухи считают рубли
пока поют канарейки пока принимают тару
пока греческим огнем палят корабли
я вам расскажу как двое в комнате про моего дядю
недреманное око и Алексеевский равелин

мой дядя всегда считал (и считает) меня
мальчиком-половинкой
и маму мою кликушей наверно считал
он плохо относился к внебрачным детям,
(а я был к тому же слаб как былинка)
он думал что меня откуда-то привели
а однажды посадил на шкаф
он знал что я не приучен обманывать
что я пошел в маму
что у меня маленькие уши и голубые глаза
но видимо что-то его обламывает
о чем позабыть нельзя
именно поэтому я и начал вспоминать о нем
увидев на календаре царя обезьян.

помню хотел ему позвонить да пропала последняя двушка
как говорит Тиханов не родился еще человек
еще не заморил червячка
лягушка ожила да померла кукушка.
Amen

Продолжение книги Виктора Iванiва