М.: ОГИ, 2002. ISBN 5-94282-040-6 96 с.

АНГЕЛУ-ХРАНИТЕЛЮ

Медным крестиком нательным,
засыпающим Литейным,
засыпающим сады
снегом с запахом воды,

дырчатою дудочкой,
городскою дурочкой,
птицей пестрого пера
лишь одно – пора, пора.

Кто мне сердца складни тяжки
всею кровью отворил...
Я в счастливейшей рубашке
пред Тобой стою без сил,
никакой не слыша боли,
боль любую полюбя
кровеносных колоколен,
осеняющих Тебя,

чтобы в этом, черно-белом,
взятом глиной, сажей, мелом
мире из воды и крон
стал бы правильный наклон,

чтобы плачущее око
распахнулося далёко,
где бессонное одно
в небе вспыхнуло Окно.




* * *

Поет тишина реки,
листвящаяся светло.
Дрожащих огней цветки
зыблют ее стекло.

И новой листвы стволы
наполнены до краев
журчащей жизнью коры,
млеком подземных коров.

И воздуха небосвод
свивается в нежный куст,
и нового неба свет
срывается с птичьих уст.

И церковка без креста
средь лиственных свай во мгле,
как ящерка без хвоста,
спит на теплой земле.




* * *

Вся юность напролет –
в колючей шубе,
с кофейной чашечкой в руке,
на воробьином языке,
на голубином волапюке,
листвою стреляной,
                                стеклом на сквозняке...

Как добрая колдунья канарейку,
а злая – ящерицу или змейку,
меня из губ выкармливали звуки
гармоники, пьянино и трещоток –
в сто тысяч гло́ток.
Или это рассветные птицы,
                                                как будто звеня бокальцами,
первый звук исторгали
                                      из уст осторожных своих,
так лелея встревоженными пальцами
ветвь, держащую их...

И сияя –
                пора, брат, пора –
из кафе вылетала пчела,
голоса разносились наружу,
и оглядывались зеркала
на свои отражения в лужах.




КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЕВЯТИ ЖИВОТНЫМ И ОДНОМУ ДЕРЕВУ

Что ветер ветру говорит,
пока огонь в Акрополе горит,
пока сребристая река
с пустых небес идет на нерест,
дрожа, как зеркало,
                                  пока
сквозь лиственный стрекозий шелест
идешь, как дерево в окне,
в посвистывающем огне.

Над пасмурной водой, походкой рыбьей,
идущие на смерть приветствуют тебя,
как брата.
Оглянешься –
                        сияньем, зыбью
мелькнешь, рябя
яремной ямкой, впадиной подвздошной,
всей кровью – праздничной, полночной,
всем зреньем, всем парадом
                                                сил воздушных,
ликующих, как дева простодушных.

Как было весело попасться
в живую жизнь, в слепую клеть,
в садке страдальческом плескаться
и выпутаться не уметь
из тьмы единственного облика,
изменчивого, как облако.

В волшебных дней
                                кочующем часу
ты станешь, как кузнечик на весу,
ты станешь черепашьи слезы,
навоз и пот,
и племя страшное стрекозье
тебя пожрет.

..............................................

Ягод ядовитых посреди,
лопающихся вскачь,
погоди, постой, не уходи,
помолчи, не плачь.
Над помойным щенком, над покойным
против света без шапки постой.
За гремучую доблесть такое нам
причитается за упокой:

Кто-кто в теремочке один,
кто зверюшка неведома,
сам себе господин,
выбравшийся из невода?
Кто-кто на цыпочках следит,
как во тьму огонь глядит,
щурясь и мигая, –
кто он – серенький волчок,
лягушонок ли, сверчок –
нечисть дорогая...
Кто в шкатулке золотой,
лунным светом залитой,
лунной тенью, лунной пылью –
кто у бездны на краю,
тронув колыбель твою,
скажет "баюшки-баю"
и раскроет крылья?




* * *

Где твои глаза, куда ты смотришь, ночь?
Звезд ли злато-се́ребро стеречь
в гробнице небесной?
Вот стоит твоя вода, как страж,
и дрожит в ней звезд Эрмитаж
подсвеченной бездной.

Ладно их пересыпа́ть, засыпая,
с ладони на ладонь.
Посмотри, как разлетается стая
звездная – в земной огонь.

Вот одна звезда скатилась
                                          в миску молока,
а сестра ее сияет
                            в пивном стакане дурака.
Эту брось в невидящее око,
ту – монеткой в нищую суму,
в пасмурное сердце, сердце злое,
ищущим покоя –
все равно кому!

Ночь, раскрой свои сундуки,
раскачай небесное дерево,
озари нас звездным заревом,
зернышком одари с руки.




* * *

Кругом, возможно, Бог.

А.В.

Кругом, возможно, никого.
Кругом, возможно, Ты.
Возможно, видно с высоты,
кому дышать легко.
Возможно, это я, я сам
взмываю к небесам,
как развязавшийся шнурок,
как запыхавшийся зверок,
глядящий вкось, кружащий вдоль,
снующий поперек.

Но этот стрекот, этот гам
и шелестящей крови ток,
возможно сбросить ли к ногам,
как кокон лопнувший, как платье
переступить – и пасть в объятье
той широты и долготы,
где смыты все следы,
где вытащат меня занозой
из плоти бестелесной, тленной,
пчелой – из патоки вселенной,
помойной розой?

Кого глушили, как "Свободу",
отпущен ныне на свободу.
На крыльях слипшихся – лети! –
вдоль водостока к небосводу
в припоминаемом пути.




* * *

Е.Голлербаху

Ты любишь ли помнить? – весна была,
трамвай вылетал из-за угла,
взведенный, как курок,
искр бисер рассыпая –
десятки тысяч,
меча икру теней по водостокам
в увеличительное волн стекло,
как рыбина слепая,
а после в переулка кокон,
как гусеница, тёк,
угрюмо тычась.

Деревьев пенные бокалы
стояли судорожно алы,
глядело облако под током
и делало глоток,
и билось с птичьего полета
в оранжерейное светло,
где море шу – ,
море ме – ,
море ло –
до небосвода.




* * *

Под машину попав поливальную,
в воздух собственного зрачка,
сам с собой *** разговаривает,
"зпт" бормоча, "тчк"...
И бабочка над ним описывает круг,
и света летнее лото
мелькает на его коленях
и в складках мокрого пальто,
и дальше – на ступенях,
на лестнице пернатой,
где ни один не слышен звук –
смешок, обрывок фразы –
на звонком языке,
который он имел в виду,
как жаркий яд во рту.
Когда-нибудь, ни жив ни мертв,
он станет бабочкой на собственной руке,
павлиньим глазом –
угрюмой, розовой, хромой,
ко всем свечам летящей разом.




* * *

Уязвимей, чем щенячье брюшко,
лепетней птенца,
из небесных гнезд, из разоренных,
мы повыпали сюда.

Боже, Твоего следа
видеть тающие знаки,
слышать быстрые сердца
каждой маленькой собаки,
каждой мушки на лету...

И когда я наконец прочту
азбуку Твою,
Божьих букв распутаю траву,
ощупью, по ангельскому Брайлю, –
канут нашей тени
белка и свисток
в сумрак колыбели,
и небесных звуков молоко
станет мглой метели,
млечных рек скупым мерцаньем,
полушепотом, касаньем,
щебетом, чистописаньем,
воздуха глотком.




* * *

Кажется тебе – стоишь в трамвае, едешь,
а на самом деле – нет.
Ты на самом деле – свет
чьей-то лампы безмятежной
жаркой ночью, в мотыльках,
или небрежный
ладони взмах.

Ты, может быть, в яйце желток
иль ниток огненных моток,
который кто-то тщится размотать
и пальцы обжигает,
и дует на́ воду.
Ты, может быть, подобен неводу
и носишь в глубине
младенцев рыбьих скользкие тела,
кишащие сырые зеркала,
сады, покрашенные серебрянкой,
дрожащие листа изнанкой.

Но миг – и станешь воском воздуха,
и тысячу замков
откроешь без ключей,
и вспыхнешь тысячью свечей.

Так зажигается пожар
от искры Божьей, от мерцанья,
так розовый воздушный шар
из детских рук неловких вылетает
и со слезами
в небе тает.




* * *

Кто остался один
во дворе
в шелестящем метанье тополя,
на вечерней заре?
Кто там – в выдохе птицы,
в перевернутой ряби купола?
Где
ни окажешься – всё едино.
Света быстрая паутина
мелькнет на воде.
Птица скользнет в кустах.
Бабочки ночь принесут
                                        на мохнатых устах.

И пространство
                            раскраивается иначе –
дробью троп муравьиных,
                                            лунного серебра.
Но́чи
уже не распутать букв
Божьего словаря.
И земля
своих провожает питомцев
во тьму, под залог –
ангельский ключ,
                              богородский замок.




* * *

К.

Платье розовое сохло,
трепетало на ветру.
Солнце вспыхивало, словно
гривенник во рту
у летящего по Стиксу
к рыбьему гнезду,
у готового – монеткой –
в новую суму,
у готового родиться,
тайной тенью приводниться
в трепещущий водоем
и расти со мною вдвоем,
по щучьему веленью,
быстрого разума клеткой,
шорохом сердца.

Под солнцем рябя,
тлело на ветке яблоко ноября,
и сердце чесалось от умиленья
в воздухе, невыспавшемся от шмеля.




* * *

Всю ночь шел дождь, а утром выпал снег –
и воздуха орех,
как ледяная лужа блещет.
Закрыто дело пестрых –
прощальным маршем,
последней медью отсверкал оркестр.
Свой сваливает осень гардероб
в подземны сундуки.
Пустеют вешалки, распялки,
звенят номерки –
пока над нами не нарос сугроб,
пока со стороны Москвы,
от головы состава,
качаясь влево-вправо,
всадник без головы
мчится и говорит:

осень стрижет и бреет
эни бени рики факи
то в кружок то под горшок
турба урба сентябряки
поплачь по волосам
замри умри воскресни
приснись жених невесте
проснись тебе водить...

II

* * *

Жадной музыки пружиной
в табакерке-городке,
нашатырной шаткой льдиной,
буквицами на песке,
тенью птицы – сквозь пролеты
лестниц,
сквозь листвы темно́ты,
сквозь ее безвидную телесность,
в коммунальное горло,
                                          в водосточные трубы сна,
тенью песни затрепещет
тот, чье имя скрыто от меня:
"Стойким Твоим, оловянным,
Господи, скорбь, теснота им.
Пламя им – мать родна́.
Кровь одна
и удел одинаков..."
Так он пляшет – иглой, синицей,
                                                          быстрой пяткой огня, –
и над каменной речкой взмывает, заплакав.




ПЕЙЗАЖ

В доме Вагинова Константина –
молодежная биржа труда.
Без труда
проплывает небесная льдина,
как лошадка dada,
сквозь брандмауэры и кроны,
листы на воде,
сквозь гнездо вороны,
далее везде.
Дыши,
вода небесная в канале.
Мы все – карандаши
в твоем пенале,
нор этих затхлые звери,
падающие, как ери,
мордой об стол.
Идет-бредет старухи ледокол,
листву, как семочки, он сплевывает в воду.
И медленно плывет топор
к Адмиралтейскому заводу.




НЕБЕСНАЯ ФОНТАНКА

Елене Шварц

В этом доме, брошенном, разграбленном,
пусты карандаши,
и уже не написать по правилам
никакого твоего жи-ши.
Никакого твоего пророчества
на бумаге не останется следа,
только темная вода,
год рожденья, имя-отчество.
Только звезд подводных дрожь,
окон бег, небес сиянье.
Опустили звездный ковш
в окна, полны содроганья.

О смотри же – проступает,
как на картинке переводной!
Но дыханья не хватает
той музы́ке заводной:
                                                      река моя маленька
                                                      на волнах пузыри
                                                      кладбищенская спаленка
                                                      пустая изнутри
Пой же, пой еще, шарманка,
сердце выплесни до дна!
По Небесныя Фонтанке
едет барыня Луна.
Черный с белым называет,
говорит лишь нет и да.
Посреди небесной тени
плещет, всплыв с глазного дна:
                                                      кого не за что любить
                                                      тот один любви достоин
                                                      сшит как есть неладно скроен
                                                      и не важно что убит
Что увидишь головой?
Что услышишь, шума кроме?
Темны рыбы ходят строем,
зданья встали на колени,
словно лист перед травой.

А музы́ка знай кружится,
знай топочет и кивает,
позлащенной, как жар-птица,
белой ручкой помавает:
                                                      пока дрожишь пустым листом
                                                      листом бумаги папиросной
                                                      ли стрельбищем дождя
                                                      ли стрекозой бескостной
                                                      о слышишь ли –
                                                      над высью звездной
                                                      сто тысяч птиц
                                                      поют Царю Небесный
                                                      там сияет лунный сад
                                                      в том саду цветочек аленький
                                                      веришь – там больших не любят
                                                      там все маленькие.




ПОЯВЛЕНИЕ

Уже до рождения – дребезг и прах,
Петербурга Дзержинский район.
Прибывает на слезных парах
поезд лучших времен.

Сквозь еще не рожденную кровь твою,
будущим сном влеком,
в каком он мчится уже краю,
в шепоте слышен чьем?

О чья только маленькая рука
помашет сквозь облака
оттуда, где немота легка
и страна не так широка?

И кто заскользит сквозь твою ладонь
и тесное лба жилье,
и где обнимет тебя огонь,
зажженный во имя твое?

Сквозь лиственных лестниц слепую цвель,
сквозь лепетный звездный сор,
тебя сорвало, словно дверь с петель,
в зареванный сонный двор,

в недвижную воду белой ночи́,
в темно́ты ее зрачков...
О кто всучил тебе эти ключи
звенящи – и был таков?




* * *

Кто ходит по улицам этим пешком
и ездит на разных колесах,
и кто навещает их скорбным снежком
и шепотом капель раскосых,

кто, табором лиственным слившись в одно
курчавое облако, бродит,
в чьих жилах дрожит травяное вино
и места себе не находит,

и кто пролетает над городом вне
пространства, доступного страху,
и кто для тебя в золотой тишине
последнюю снимет рубаху,

и кто, неземным притяженьем влеком,
навеки ль – Бог весть, – покидает
того, кто упал в эти травы ничком
и, землю обнявши, рыдает.




ДВА ВЕСЕННИХ СТИХОТВОРЕНИЯ О ПОДЗЕМНЫХ РЕКАХ

1

Архивны ль юноши, ахейские ль мужи
сквозь солнца синеву глядели,
сквозь стекла мартовского дня,
сквозь пляшущую пыль летели
со дна,
из утреннего отраженья,
где вся исполнена движенья
сквозь камни солнечного понта
новорожденная вода,
где невский лед по Ахеронту
идет, как мертвые суда,
где голоса плывут сквозь свет
летейским сном библиотеки.
Окликнешь – тишина в ответ,
лишь тающие блики.
О обернись – но лишь ладонь
мелькнет безмолвно.
Прощальный взмах, глухонемой огонь
сквозь волны.

2

Какого супа коммунального
во сне кореньями вариться,
когда б вы знали, знал бы я,
когда пускался, как Денница,
сквозь отраженья неба дальнего,
сквозь выдох бытия –
лететь стоячею навыворот рекой,
как ветви в радужном мазуте,
в смятенных зеркалах...
Так слушают – не понимая сути,
но – ветра взмах,
мгновенье – и пошла златящаяся зыбь,
вспухают волн холмы,
к закату полые плывут предметы
путем воды, путем умерших рыб,
к истоку Леты,
невидимые против тьмы.




КОЛОМНА

Вода пуста, но бродит отраженье,
но – воздух, сообщающий движенье
волнам, стадам волов, бредущим прочь,
в мясную закипающую ночь.
Здесь каждый дом, как окорок, багров,
кровавоок, как боров, каждый кров.
Здесь в алые, как сало, небеса
реки́ перетекают телеса
и стёкла брызжут солнечной слюной
над мускулистой масляной волной.
Здесь против света всё: оскал моста,
стволы кустов, губастые уста
кариатид, дряхлеющих в жару
в обмылках бликов, в солнечном жиру.
Здесь ночь глотает всхлипыванье лип
и плесневелых вёсел липкий скрип,
и жесть пустых дворов, и кости стен,
и солнца вялый полиэтилен.
И лишь листвы чешуйчатое пламя
с драконьей грацией пластается над нами.




БЕЛАЯ НОЧЬ

Кроме птичьей, заплаканной, утлой листвы,
кроме вервей дерев и простуженной тверди,
кроме праздничной тьмы, растворенной в крови
нас объемлющей смерти,

кроме ветра, ступающего по воде,
аки посуху, кроме немого наречья,
на котором звездой, запинаясь, звезде
назначается встреча,

кроме брошенной куклы в убогом дворе,
голубиных пиров и разбуженной пыли,
пусть творенья Твои, успокоясь во зле,
замирают, как были.

Пусть замрет этот мир меж ладоней Твоих,
весь из влажной изваян, синеющей глины,
пусть над пасмурной дельтой, как облако тих,
пух летит тополиный,

пусть все то, что не явлено дольним очам,
станет скрытым от них, словно не сотворенным,
чтоб хотя бы на миг утолиться слезам
над крылом опаленным.

III

СТИХИ О ПОСЛУШНОМ ВРЕМЕНИ

С.О.

Человек предающий
                                глядит в некрасивый цветок,
сам такой же,
и вчерашнего воздуха горький глоток,
и слезящийся взора его лепесток
сходны тоже.
Человек предающий спокоен,
                                                как в ткани нить.
Дождь стучит о крыши,
дню незнакома тень,
а изнанка дня
складчата и нежна,
но ему не видна.

Человек предаваемый
смотрит в оконный проем,
как торговец старьем,
что с улыбкой беды замирает
                                                в трамвайном стекле.
Он один на земле,
словно в обмороке
его ангел на темном облаке.

Человек, как во сне, содрогается весь,
поднимая глаза на слепящую взвесь,
и словно пчелиный рой
пронзает его, сосет
крови заспанный мед,
мозга терзает воск.
...............................................
И словно в грядущий рай,
он входит в промокший сад,
под своды шумные крон,
и преданно шепчет он:

я буду рад тебе всегда
пока дыша течет вода
пока горит в груди
пока – у кошки заболи
и у собаки заболи
о время погоди.

И послушное время трепещет большою травой,
невесомой росою, мышиного шага тропой,
ветра бедною поступью бродит за ним по пятам,
по вчерашним теням, по еще не остывшим следам...
И дрожит в тишине, вырываясь из сомкнутых уст,
то зеленое пламя, то вкрадчивый розовый куст.




УРОК ПРИРОДОВЕДЕНИЯ

Гумберт Гумберт тревожит носочек Лолиты,
море волнуется раз,
будешь-будешь плюшевый, опилками набитый,
с грамотой за четвертый класс.
Скажу тебе на́ ухо, куколка хромая,
в прохладную впадину противозавитка,
на Жуковского, седьмого мая,
выпав из кулька –
отзовись, кукушечка!..
                                          Машиной поливальной,
пустой шоколадиной из города Москва,
мокрой черемухой, сиренью подвальной
море мое, море волнуется два.




ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Что было шелестом, листаньем
теней воскресных во дворе,
предначертаньем,
узором на коре,
когда деревьев ветер дул
и солнца во́ды
летели, полные свободы,
когда
шли облачны стада
на водопой небесный,
когда дрожал над бездной
созвездий каждый позвонок –
......................................
когда Исакия луна,
из-за канала выплывая,
безмолвно, как теченье сна,
стоит живая,
покачиваясь, как цветок,
как мимолетное виденье,
как несвободное владенье
родною речью немоты... –
так обрываются следы,
так ввысь взмывают, в воздух ясный,
земного неба посреди,
и тает тьма в пустой груди,
как снег прекрасный.




* * *

И есть ли музыка над нами,
где, лепесток за лепестком,
сияет сбивчивое пламя
листвы неспящей,
листвы, распахнутой, как плащ,
дождем ли, птицами кипящей,
срывающейся в плач,
где с мертвою водой сливается живая,
где тополь поднимается, зевая,
на лифте до шестого этажа,
где пасмурной сирени оперенье
мерцает, тяжело дыша?

Июнь, как сердца милого биенье,
ладонь пронзает, ластится – люби!
Из сил последних
любовью ослепи.
Сквозь сладость приторную, зыбкую,
разлитую в земной пыли,
лети златою рыбкою,
над бездною пари.

О пережди этот дождь, этот стук
стклянный его, зубовный.
Сварят тебя в молоке
белой ночи любовной.
И не заметишь – уплывешь
с цветком на голове,
ночной кукушки глуше
растаешь в синеве.

За птичий шаг, за медный грош,
подброшенный на счастье –
кошачьей лапки шерстью,
                                            гусиной лапки пястью,
сумкой пастушьей.




* * *

Эта дверь открывается лишь изнутри,
этот зверь отзывается только на три
заколдованных слова.
Но ключи потерялись, и волнами мглы
упокоило небо глухие углы
омертвелого крова.

Мне уже никому не сказать никогда
те три слова, что канули с губ, как вода.
Никому, кроме Бога.
Существа нелюбимые смотрят во тьму,
в складки страшной воды, запрещенной уму,
молчаливо и строго.

Этот воздух меж вдохом и выдохом пуст.
Этот отзвук, что эхом срывается с уст,
никому не ответит,
и животного Божьего пристальный глаз,
сквозь бессонную ночь проникающий в нас,
одному себе светит.




* * *

Как снег не помнит об огне
и дым – о радуге,
и воли не видать на дне
уснувшей раковине,
в которой шум, помехи, тьма,
музы́ки клочья,
и ночь, и мышья беготня,
и крики птичьи.

Когда бы этот гул умолк...
Но ты по горло гулом полон,
остолбенелой солью солон,
и в каждый миг – кому-то ворон,
и крест, и волк.




* * *

Гражданских сумерек слезных
пустые улицы, смеясь, стоят во сне.
Примись же, пока не поздно,
живые звезды в нежном складывать уме.

Кто с кем на вы,
                              кто с кем на ты –
невидимо из тишины,
неслышимо из тьмы –
то, видимо, в крови.

Не напрягая альвеол,
сам воздух произносит слово.
Его божественный глагол
взмывает птицей справа,
а слева –
летит сомнения пчела.
Его прозрачного чела
лишь ветр ночной коснется,
шерстью листвы шелестя.

О шевельни
дачного свитера нить,
шкатулкой музыкальной
                                          протрещи,
пластинкой зашипи.
Льни, льни
пуговицей к пальцам,
дыма свивайся кольцом,
вой, лай, плюйся, зови –
между собакой любви
и волком тщеты.




* * *

Прикрой распахнутое око,
как бабочка крыло.
Тебе здесь больше не покажут,
что́ есть добро и зло.

Всем хитиновым биеньем
коробчонки слюдяной,
всем немотствующим пеньем
за спиной...

И воздух замер – только сна
мушиные глаза
глядят туда исподтишка,
куда смотреть нельзя,

туда, где сумрачный цветок
еще глядит на нас,
не опуская влажных глаз,
как нежный человек.




* * *

Дом пошел на ремонт капитальный.
Ничего тебе больше не жаль.
Paete, non dolet... Не больно –
раскачни посильнее качель.
Отцелюбие римлянки достигло дна,
медной кануло монеткой,
пожрала его волна.
У кошки заболи, у бультерьера...
Посмотрю в облака.
В шапке, дурацкой в меру,
тщетно кровь проливала быка.
Засмеюсь во тьме, в тишине.
Кто там еще мордой прижался к стене?
Больше я не играю в прятки
с вами, детские Сад и Мазох!
Летите, как отстриженные прядки,
как вздор,
как отдаляющийся хор
вздохов и слезных ликов.
На зубах скрипит песок.
На губах –
                  тепло пивной бутылки.
И уже не обжечь ладонь
о картонный клон
куклы, когда-то пылкой,
жемчужного чистописанья,
апулеева бисера, оранжерейных бликов,
руды младенческой, лепестков листанья,
отлетевшего тенью.




* * *

Реализация замков,
заказ ключей,
когда ты здесь –
                              и был таков –
чья-чьё... ничей,
когда, как "Красная стрела",
ты спохмела,
когда едва из-под крыла,
когда, как дождь из-за угла,
когда стремглав из-за стола... –
твои дела.

....................................

Бабочки влюбленным эмбрионом
вползти в пустоту,
вспыхнувшую алым, золотым, лиловым.
На лету
цирк шапито
под осенним дождем
разбирают на части,
хлопает серой попоной
аккордеон.
Музыка иная
подхватит, как волна,
как моря царственная слюна:

Прости-прощай, облака колобок,
бритый крымский лобок –
расступись, трава вороная,
расти, вспухай, избушка ледяная.
Жизнь, скажи, как ты любишь меня
в солдатскую скатывать скатку,
раскатывать, как тесто.
Сверкай, сверчок!
Свиристи, сверчок!
Знай свое место.




* * *

Я буду вчерашнее пиво
или каплю воды.
Я сглотну "счастливо"
в воздух пустоты
на умирающем на ходу
пасмурном языке,
птичьим следом на песке,
на апрельском льду,
в полосатые тики,
как сказал Никто.
Суну инстинктивно
руку в карман пальто.
Уже как бы из-за стекла,
как на Чернобыль с самолета –
на раскуроченные соты
так смотрит в ужасе пчела –
на жизнь, сожженную дотла,
как написал, не помню, кто-то.




* * *

Как молния, сверкнула стрекоза
и радугою замерла –
облачное стекло,
бутылочные глаза.
О веселящий газ
фасеточного зренья,
которым, стрекоза, ты видишь нас
в момент паренья
или с цветка свисая головой!

Вдруг Штрауса кивок летит к ней через пруд,
где девушек купают и собак,
где спят, и прыгают, и ждут,
где
уже три дня я не люблю его совсем
из шепелявого FM
услышу над травой.

Вода свивается в клубок,
становится все жарче, все нежней,
как танцевальный зал,
и воздуха пух проплывает над ней,
неся так бережно обрывки фраз –
бескостных – Томас Манн писал...

IV

У ОКНА

Мы у окна стоим, когда
ночная тихая вода
высвечивает звук,
и слышим всхлипы половиц,
и быстрый хохот первых птиц,
и двери влажный стук.

Как много в этом далеке
огней туманных на реке,
как долог лай собак!
И этот медлящий состав,
как будто ноющий сустав,
все не пройдет никак.




* * *

Когда в поезде не засыпается,
кажется – в пальцах цветок осыпается,
пролежавший две тысячи лет в саркофаге.
Видятся пристанционные флаги
полуоторванной мокрой корой.
Порой
тяжкие мысли о легкой боли
прерываются мыслью о поле,
полном цапучих жуков
в крошечных чашах цветков.




* * *

Белых ягод, которых названье
ни тебе неизвестно, ни мне,
все мерещится мне содроганье
в тишине.
Средь великого льда, в годовалой
снежной нише, в фонарном дыму,
все, что болью еще не бывало,
я приму.
Я найду их – на взгорьях ли, в чаще
москворецких зимовий земных,
с тонкосердою плотью, звучащей
в мертвых них,
их веселье, тщету и отвагу
быть живыми в трущобе зимы,
по отлогу бежать, по оврагу,
словно мы,
по внезапному следу, по снегу,
по ступенькам, по лестничке – шасть! –
распахнуть эту дверь – и с разбегу
в ноги пасть.




* * *

Так стоят дома ночные
быстрой лиственной горой,
что и це́почки дверные
тянет в дали неземные
полых звезд пчелиный рой.

Так пружинной крови током
переполнен и пленен
сад, свивающийся в кокон,
сад, держащий круглым оком
на весу безмолвный дом,

что древес ночные створки
раскрываются, скрипя,
и проскальзывает в щелки
вздох ли, взор ли – звездный, колкий,
допуская до себя.

Но – дремотными дворами
кра́дущаяся звезда, –
что над нами? что под нами?
под железными коврами?
не откроет никогда.




* * *

Бычьи лица бабочек ночных
нам напоминают об иных
сферах, не замеченных в начале
нашей жизни.
                        Их мы замечали
лишь тогда, когда живая мгла
вызрела, сгустилась и смогла
быть знакомой с нашими очами.




ДВА ОСЕННИХ СТИХОТВОРЕНИЯ О БАБОЧКАХ

1

Позднокрылой бабочки тень
на бусах вчерашней бури.
И в какую иглу ни вдень
нитку зябкой этой лазури,
и куда ни вели запрячь
паучка – он уснул покойно...
И о чем уже ни заплачь –
все слезы́ твоей недостойно.

2

Перепончатых бабочек дачного сентября
веера́, распахнутые на остывающих стенах.
Шелком поблекшим дерево серебря,
словно мерещатся – теплятся напоследок.
Здесь лишь, в прожилках, в трещинках,
                                                                кто-то еще в живых.
Здесь лишь, в сырых расщелинах,
                                                        плещется шелест слабый.
Лето празднует труса.
                                    И не нужно живых
войску его закуклившемуся,
                                              падающему в травы.




* * *

Листва выстреливает лист,
производя внезапный свист
и воздуха движенье,
и теневы броженье.
Листа индейское перо
лежит тревожно и пестро,
и сложных луж фигуры
дрожат, желты и буры.
И ни жива и ни мертва,
в ветвях волнуется листва,
и – ощущенье счастья
без нашего участья.




* * *

Кровь, прянувшая к лицу,
распрыгавшаяся вмиг...
Зачем сотрясает пыльцу
луны мотыльковый блик?

Зачем за косым стеклом
на ветке грузнеет плод?
Каких грядущих оском
вина на него падет?

Запущено, словно сад,
нестрижено, словно куст,
здесь время тайком назад
ползет, издавая хруст.

Здесь время скользит к концу,
здесь празднует лунный круг
кровь, прянувшую к лицу,
распрыгавшуюся вдруг.




* * *

Чья кожа горячее, чья нежней,
чья родинок узором изощренней...
Но это смерть была меж ним и ней,
и белый свет со зрячих тек ладоней.
И небо, пристальное ко всему,
приподнималось, пятилось с болотин,
когда существованью своему
он был никто и как никто свободен.




ЛИЦОМ В ТРАВУ

Любовь безответная, впрочем, не слишком большое геройство.
Но взгляд обретает иные, совсем незнакомые свойства.
И зреньем горячим, текучим я видела рыльца и чаши
цветов, чьи каемки и дольки зимой представляются краше.
Искусственный глаз стрекозиный таращил цветные песчинки,
желвак мотылька напрягался в старательной страсти к тычинке,
и храбро меня занимало кузнечика косноязычье,
улитки нервозной корона, жука гуттаперчевость птичья.
И мгла земляная немела внутри травянистого тела,
в себя не пускала, спасала, лишь тенью моею владела.




* * *

М.Литвиновой

В этом городе, где меж камнями кривится трава
и огромной фольгой полуночные лифты шумны,
здесь, когда произносишь, какие бывают, слова, –
как они невозможны для слуха, для знанья странны.
Отрешиться от слов, будто душную кофту на стул
бросить в комнате темной, где ты – лишь прерывистый гость...
Но древесная длань, та, чей перст и лего́к, и сутул,
речь твою продолжает, просыпав осеннюю горсть.
Голос скользких согласных, скрипя, воскресили суки
в этой радужной дрожи небесных пропущенных строк.
Вся сердцами листва. Золотые немые круги
на сентябрьской воде оставляет кровавый листок.




СОГЛЯДАТАЙ

Тот, кто молча идет по карнизу и не
обладает способностью двигаться вне
этих стен полуоких,
кто ночною весной замедляет свой шаг
в миг, когда у деревьев заложит в ушах
от разрывов далеких...
Кто ты, кто ты?..
                          В листвы тонкогорлую мглу
ты вонзаешь неслышного шага иглу.
Ах, держись, ради Бога!
Здесь, где тыльные стороны листьев темны,
ради черной весны, вдоль нестройной стены –
так осталось немного.
Тут всего ничего. Тут всего только весть,
что стучит твое страшное сердце не здесь,
в сонмах лунного дыма,
не в сосуде с парящею звездной золой,
а за той сокровенною складкой земной,
где ничто невредимо,
где, напитан протяжною кровью твоей,
некто кра́дется тоже,
                                но твой соловей
там его не освищет.
И никто не увидит его мятежа,
и ему не сорваться с его этажа
на безвидное днище.




* * *

Двери закрою холодного дома,
выброшу ключ в траву.
Может, блеснет он кому другому,
спящему наяву.
Мне ж и во сне своем некуда деться,
не утаиться мне
от очевидца, от совладельца,
зрящего свет в окне.
Только и быть, что во сне постороннем,
пасмурном сне чужом –
светом померкшим, лаем вороньим,
вечноживым дождем.




ПИСЬМА БЕЗ АДРЕСА

Б.Понизовскому

1

Шмелём на маленьких цветах
облачной тенью
листвою вздрагивающей в такт
сердцебиенью
то замирая и снуя
то замирая и снуя
пластинкой дачной
то пылью солнечной чердачной
мне пела смерть твоя

венком тяжелым
всю землю оплела трава
ее полночный шорох
с налету ветер обрыва...
сырых цветов распахивалась стая
и мир затек мерцая
мучительною паутиной
когда ты страшной битвой стал
когда ты битвой стал единой

2

Ты теперь – я забыла, мы были на вы –
колокольчик, тысячелистник,
тише воды, ниже травы,
воздуха сверстник,
ставший шепотом, лепестком,
сброшенной кожей...

Ты теперь знаешь всё,
а мы – лишь лепета знаки.
Осени колесо
кати́тся,
              деревьев флаги
колышутся в вышине,
но праздник окончен.
Лишь ветер несется, как стая гончих.
Дверь отворишь –
свет угасает влажный.
Как тихо – лишь
листьев шелест бумажный.
Солнце сметает с крыльца,
словно остовы пчел,
высохших букв тельца
из букваря творенья.
На каком языке
написать,
                чтобы ты прочел,
чтобы тебе позволило зренье...

Но где ты теперь –
скорлу́пы лопнули слов –
так, полные нетерпенья,
перья сыплют деревья –
и обнажается ствол.




* * *

Ничего тебе не будет...
Ну да будет тебе, будет! –
не уйти от сих
тонкокожих, пестрокрылых,
вдруг оброненных, немилых –
кто тут, кроме них?
Кроме ниц упавших, кроме
них, забытых в детском доме
из коры и крон?
Кроме тех, чья кровь немая,
ничего не понимая,
катится внаклон?




ИЗ БОЛЬНИЦЫ

Чуть бледная, с каким-то узелком,
возможно, синим, но скорее – блёклым,
ты показалась из дверей,
                                            зевком
подобная отсвечивавшим стеклам.
Ты, может, выглядела бы смешной,
когда б такою страшной не была ты,
когда бы сумеречные циферблаты
не бились над поверхностью земной,
когда б нам мама не желала зла
и школа в нас не выпускала жала,
когда б нас породившая земля
хоть сколько-нибудь на себе держала.

V

ПОСЛЕ НАВОДНЕНИЯ

Памяти Василия Кондратьева

1

Труп лежал о пяти головах –
петушиной, кошачьей, мушиной, птичьей, крысиной,
в перистых облаках,
в пятнистых листьях осины.

Мир стоял с младенческой камфарою в ушах
и глядел, мигая, на осенний дым... дом...
в пустоту, разбивающуюся стеклом.

И ты снова делаешь шаг
в этот Стикс, в его тишину, как знак,
тише воды, что это – та же вода,
знающая твои губы, выдохнувшая "да",
замирающая до дна.

После девятого дня
сразу
дрожь пронзает каждую паузу,
                    брошенную неловко,
как с пальца – божья коровка,
как горсть земли – на твой гроб.
И страшно
теплой крови собственных губ.

2

Обернись ко мне сквозь сон
веком вздрогнувшим, лиловым,
вывалившимся птенцом,
губы позабывшим словом,
жуковитой, домовитой
буквой,
            мертвою водой,
из разбитого корыта –
рыбкой золотой.
Выскользни, взлети из тла
детским пламенем стекла,
увеличивавшим небо,
спящей чашечкой коленной,
тьмы хитиновой слюдой,
содрогнувшейся вселенной,
пустотой.

3

Весь в пирсинге осенний сад.
Его листва
выходит окнами во двор,
в колодец дна,
где рыбья челюсть и крючок,
и шерсть совы...
На все четыре стороны –
выходит в ад.

Затмился ока птичий лед,
стал ветром вздох,
и окна топлые стоят
в воде по грудь,
и крыс полки под Эрмитаж
ползут – нырнуть,
искать во тьме – где перстенек,
стручок, сверчок,
что все поет про детский клад,
зарытый тут.

4

В мире животных выключен звук.
Рыбы парят земляные.
Скользя сквозь воздуха стекло –
аллилуйя – твари взвывают земные.
Книги – отряд перепончатокрылых –
библиотекой летят,
пожелтевшими крыльями с шелестом машут,
всех собирая летучих солдат.

Тем, кто умер, летать так легко,
безжалостно сердце живое пронзая.
Высоко, далеко,
без края.
Этому учат в посмертной учебке
пасынков здешнего зла.
Из столиц серебра
в безграничной оправе
прилетать они вправе
и глядеть на оставленный город,
                                                          на волны и звезды,
и смеясь, обронить, как игрушку дитя,
                                                                в засыпающий воздух
капельку Леты,
Керы кровавой перо,
лепесток асфодела.

5

Все твои телефонные линии
затопила вода.
Засыпают ветра
без фамилии-имени,
без роду-племени
до утра.
В каждой капле на темном окне,
в каждом стакане на дне
тишина.
Никого не оплакивая,
не ища,
в мертвый сон никого не пуская,
словно после аборта – пустая –
спит Нева.
Лишь простуженный шорох плаща
да трамвайный звоночек,
как стремительный росчерк
пера –
и опять немота.

Вот уж последний уснул
здесь человек, и птенец, и паук.
Темный послышался гул,
приблизился звук.
Кто хохочет, кто хнычет, кто пляшет.
То когтём, то крылом,
                                      то ладонями в воздухе машет.
Поднимаясь со дна,
уходя в небеса
бесконечной толпой
под сияющей снежной крупой...
И поют куролесом,
и несут
деревянный пирог
с мясом.

6

Все, что следует знать,
прочти
по мертвым губам,
по вчерашним теням,
по еще не истлевшим следам,
по теням следов,
по замерзшим теням садов,
по древесным распотрошенным рыбам.
Вот они идут под барабан парадом,
выстроившись в затылок,
уплывают во мрак
или в то, что отсюда видится мраком,
круглосуточным пунктом
                                            по приему пустых бутылок,
ночным ломбардом,
                                  ремонтом ключей и часов,
залетейским заводом
                                    по производству снов,
страною из серебра,
под стигийским
                            немигающим зраком
фабрикой ангелов et cetera.

7

Воздух после дождя,
словно прощаешься с миром.
По́ходя, погодя –
ступай себе с миром,
с потной птицей, топающей ногой,
с младшим школьником,
                                          бредущим дворами...
Над рассветной рекой
скатится в воду камень, рыба всплеснет руками.
Неужели мы все превратимся в камень,
в родину-землю, сжираемую собой,
В сизую пыль крапивы,
в поминальный звон?..

До поры до времени живы,
мертвы до конца времен.

8

Не останется и следа.
Только музыки пляшущая вода,
насекомого звона память.
Все сгорает – взмывая, плавясь –
колесо обозрения, лодки, павлиний глаз,
облаков прощальный показ
на закате лета.
Only after death –
птичья стая свистит, улетая вспять –
в этот дождь, в эту взвесь...
Только затем, чтоб успеть
каждую тень назвать
по имени – и обнаружить
                                            источник света.

9

Люби меня, невидимое жизни моей,
ладонь пронзающее, ластящееся – люби...
Как голубые лбы
подлунных пионеров,
поющих в темноте,
как те,
кто выковырял на коре
всю алгебру земного света,
кто отыскал там, в синеве,
потерянную здесь монету.
Их – нет, не слышно в телефоне
ни на Москве, ни на Луне,
но в каждом шорохе и гаме,
как звери темные в загоне,
они летят ко мне.
По ровному, по кочкам, кочкам,
и в ямку – бух! –
сквозь сон родившихся в сорочке,
но не воспринимающих на слух.

10

Звонче трамвая, пчелы, тишины
окончанья войны,
прозрачней теней на залива танцующем льду,
на лету –
покажи мне подводных могил
белую Ялту,
невскою дельтой синеющу
                                              райскую карту,
обломки Титаника и Фермопил
останки.
Солнце сквозит, как ртуть,
из небесной ранки.
Больше не умирать
солнечному пилоту.
Облако в рай плывет,
с птичьего плачет полета.

VI

* * *

Ангелы летают, где не велено –
меж инжекторов, канализационных труб.
Пеннорожденное отцветает дерево,
мыло стряхивая с губ.
От цветов, разбросанных, как после карнавала,
улицы светлы –
легче над промзоной взмывшего Икара,
тише золы,
паутины, вздоха, шепота, тени,
сна.
На земле Твоей, Боже,
сделалось так зелено,
что небо сходит с ума.




* * *

Как бы внутри огромного яйца
пасхального – весна лежала.
Она сама его снесла,
сама и расписала,
и стремглав заплясала,
запела апрельским дождем,
сквозь первый гром,
сквозь сиянье еще не рожденной листвы, –
что мы не все умрем,
но все, как и она,
изменимся неумолимо
(хоть облика и имени так жаль)...




* * *

Закричит в ночи ворона,
ветром свергнута с трона,
ей гудком отзывается поезд товарный,
пробежит электричка пролистанной книжкой, –
и птицы грянули на разны голоса –
кто скрипом колеса,
кто – прозрачнее тени,
а последняя – как на уроке пения.
Тяжко мир просыпается тварный,
непарный –
кто за пазухой, кто подмышкой.

Покуда небеса снимали пену
с кисельных берегов, молочных рек,
из птицы, треснув, выпало яйцо,
                                                  а из яйца – иголка –
и в море канула навек.




* * *

Где спит вода рябая
на оттисках скал,
часов не наблюдая,
не делая зла,
среди низвергнутой на землю
камней горячей голытьбы,
чьи тени кари, голубы,
чьи лбы раскалены, –
где древней раковины след
раскрылся лепестком небесным,
где донные сады,
где краб
                послеполуденным крадется фавном,
где водорослей капители
и рыбий хор...
..............................................
Волна ль плеснет
иль сердце под ладонью –
очнусь,
себя я вспомню.

...Пи́лы запоют цикад.
Чайка дурочкой смеется,
охнет, лаем вдруг зальется,
смотрит на закат.




ДЕТСКИЕ СТИХИ НА НЕВЫПАДЕНИЕ СНЕГА

Миле Ястреб

Снегу всё никак не выпасть.
Сшито облако на вырост –
небу велико.
Мгла в деревьях заклубилась,
и часов теченье сбилось,
как в сметану молоко.

Если я была бы жабкой,
я б судьбину обманула –
всей своею кровью зябкой
из кувшина сиганула.

Но во мне не лягуша́чья
кровь, а соль и кипяток.
Я сама себе навек
ветром, шорохом и звоном
переполненная чаша,
тьмой взмывающая чаща,
древа солнечная клеть,
птичьим хохотом летяща,
дышащая петь.




* * *

Я искал эту улицу, это строенье,
как в глазу соринку – не там, не там,
но тащило слепящее сновиденье
по чужим пятам.
По чужим по кочкам, с собакой гулкой,
теплой, как дитя,
и звенели листьев сухих бирюльки,
с гор ко мне летя.
Сквозь жуков подземельных
                                                тревожный шорох,
сквозь деревьев
                            кривоколенных шквал
кто-то облаком плыл и в небесных порах
зеркальцем сиял.
Так не любят родное – стремглав, взлетая
колыбелью сна, лавиной волны.
Эти гнезда листвы и трава златая,
это небо, свалившееся с луны.
Этот блик внезапный, слезинка, малость,
след твой устричный, слизь на листке живом...
Ничего этой раковинке не осталось –
только крови гром
провожать, замирая.
                                  Так слух и зренье
уступают сердцу свой влажный прах.
Этот свет бессонный, его паренье.
Это небо, стоящее на руках.




* * *

Л.Р.

От близости ли чужого
невыговоренного слова,
невыковырянного из яблока
живучего червяка,
того – о молчи, молчи,
скрипучими чердаками
с каблуком каблука
топочущего в ночи,
летящего облаками
сурка моего, братка...

В коробку из-под монпансье
оброненный медяк,
лети, лети, как бы во сне,
как бы не так –
                            иль в зеркале движенье,
                            иль кожи дышащий узор
                            с дрожащей голубою тенью...
Как бы во сне –
                            прости, стерпи
раздавленную на губах
льда ягоду, нет – яда...

Лишь ящеркою взгляда
                                    зашей на себе,
                                    забудь обо всем,
как небо снегопада,
как древо декабря,
лицом в подушки, в обмороке,
и нет нашатыря –
лишь сердце бьется в облаке
над тишиной реки –
всё пузырьки, пузырьки.




* * *

Эта осень золотая
после лета золотого,
это, под ноги слетая,
за подковою подкова
все звенит трамвайным ветром,
все дрожит фонтанным сплюем,
бархатом, вельветом, фетром,
кариесным поцелуем –
ради пасмурного вздоха,
ради красного словца,
безотцовного упрека,
брошенного в небеса,
ради масляного лепета,
шелкового хохотка,
ради тлеющего света,
где со мною мы пока,
ради солнечной изнанки
петушиныя воды,
ради радужной Фонтанки,
заметающей следы
катеров и облаков,
тихих, густонаселенных,
ради тех, кто был таков
в тополях мертвозеленых,
в неба выщербленной кроне,
выцветающей короне,
рассыхающейся раме,
в небеса летящем доме...




БОРИСУ ПОПЛАВСКОМУ

Еще мы так молоды. Дождь идет негасим
в небесной "Бродячей собаке",
                                                    в надмирном "Купо́ле".
Крутится-вертится шар, голубой до боли.

Ливень кружит по коленам кривым Москвы,
по эстакадам слепящей Place d`Italie.
Хочет упасть.
                        Вот он уже вдали.
Меч не сечет обкуренной головы.

Мы еще дети. Скоро у нас Рождество.
Мокрые елки, звездные зеркала.
Спит в океане бутылочное письмо.
Расплывшаяся кириллица без имени и числа.

И дождь превращается в лунное пламя,
в шелушащийся шар огня,
в пожар, выжигающий небо до самого дна,
до последнего блика,
                                    до смежающей очи волны...

Еще мы не родились. Посреди тишины
небо уже без сил.
В певчей ночи сияет шар голубой.
Il pleut sur la ville,
как сказал Верлен,
                                но первый заметил Рембо.




* * *

Пользователь зимы,
я возьму взаймы
этот бисерный звон,
заячьи лапки...
Смеялись, жгли тряпки,
смотрели количество знаков,
                                              живое до дрожи,
и звездный в небесах мерцал АОН,
когда разбило вечности стекло
уйди-уйди полночных неотложек.

Дерев незасоренные колена,
природному служа водопроводу,
клонились постепенно
в еще живую воду.
Последних снов срывались лепестки,
слоны и моськи шли по улицам Москвы,
и насекомые летели,
как бесовиденье в метели.
Сквозь шелестение и гул
кириллицы колечки и крючки
неслись во тьму, разбрасывая блики –
бирюльками, обрывками дыр бул –
к иной, неведомыя книге.




* * *

О гусеница, бабочкина дочь,
и ты взлетишь, где башни, крыши,
над скукой загородных дач.
Не для тебя судьбина вши –
ты вылезешь из кожи!

Покуда ж меряй – землю ли, траву –
старающимся телом,
свой жирный брейк пляши...
Ты – наяву,
все сто цветков тебе горят пожаром.