Только давайте без особого цинизма! В бытность свою сопливым юнцом я тоже торговал карманными авиабомбами и горчичным газом, но однажды услышал песенку про тысячу журавликов, и с тех пор занимаюсь дизайном детских игрушек.
        Миша Штрыков занимался любовью со своим единственным другом, когда его жена пришла домой прямо с подиума, затопив комнаты запахом парфюма и женских чулок. Она завизжала истошно, узрев нечищеные сковородки, грязное белье и сношающегося супружника, от крика этого Мишин друг, человек с тончайшей нервной организацией, выпрыгнул из окна, разбив стекло и сломав себе два ребра, прямо на коллекционные кусты кошмарных фиолетовых в бежевую звездочку роз под окном. Миша, пораженный неожиданностью смены декораций, вдруг совершил непоправимое: он развернулся и, как учили его в юности в школе кик-боксинга, всем корпусом вогнал кулак жене своей в правую глазную впадину. Через двенадцать секунд он раскаялся, но было уже поздно.
        Жена Миши Штрыкова Маша Штрыкова работала, демонстрируя на подиуме свое женское достоинство, и именно этому достоинству был нанесен теперь урон. Достойная женщина эта получала в день 4200 условных денежных единиц /в дальнейшем – уде/, из которых 4000 уходило на поддержание внешности на необходимом уровне, а 200 на содержание мужа. Таким образом, получалось, что если завтра подиум лишится ее присутствия, то послезавтра уровень ее внешних данных необычайно упадет, и ее попрут с подиума безоговорочно. Однако Маша была женщиной, не привыкшей терять позиций, и секунды не ушло у нее на обдумывание следующего хода:
        – Муж мой, с завтрашнего дня семью кормить будешь ты!
        – Каким образом? – искренне удивился Миша.
        – Жопой! – и слово это провалилось прямо сквозь земную кору, сквозь мантию, сквозь весь геологический бардак в центр планеты, до такой степени оно было веским.
        Маша взяла два телефонных аппарата одновременно и, прижав плечами трубки оных к своим фарфорово-бледным ушным раковинам, настучала сразу два номера двумя руками. Дождавшись ответа абонентов, она ровным спокойным голосом произнесла некий текст и положила трубки на рычаги.
        Миша, красный, как рак, сидел в углу дивана, необъятного, как украинская степь, кутаясь в жалкий халатик с рисунком, изображающим совокупляющихся лебедей, когда в комнату вторглись двое спокойных и деловитых мужчин. На одном из них был белый халат, на другом синий бронежилет. Мужчины обнажились и тут же без лишних слов вступили с Мишей в интимную связь, сначала одновременно, а потом по очереди. Потом аккуратно и с достоинством оделись и, расплатившись, ушли.
        Прошло три недели, и вот мы видим Мишу Штрыкова совсем в ином положении. Мы видим дорогой номер какой-то гостиницы, где этот молодой человек лежит лицом вниз на мокрой от любовного пота простыне, на стенах плакаты; на них изображены его ягодицы, а также ягодицы других симпатичных мужчин. Краем правого глаза мы замечаем за ширмой одевающегося мужчину. И вот этот мужчина выходит из-за ширмы, проходит прямо перед нами и удаляется в открытую дверь, через которую до нас доносится приближающийся стук высоких каблуков и бархатистый голосок Маши Штрыковой: "Перерыв! Перерыв!" – возвещает она. Миша на кровати вздыхает облегченно и переворачивается на спину. Маша врывается в комнату, сияющая и сладкая, роняя на пол загадочные свертки. За ней следует по пятам пожилая женщина с серебряным крестиком в морщинистом декольте и подносом вкусной и ароматной еды.
        – Я не буду есть, – говорит Миша.
        – Почему, любимый? – на Машином лице растерянность, искренняя, как первое в жизни разочарование.
        – Если я буду есть, мне потом придется срать, а я не могу, у меня болит зад.
        – Посмотри, что я купила для тебя, – Маша разворачивает свертки и находит, наконец, крошечный пузырек со Статуей Свободы на этикетке. – Это чудо-мазь из Голливуда, давай сюда свою попку. – Маша втирает мазь в Мишин анус. – Ну что, уже не так больно, я вижу, уже совсем не больно, скоро попочка твоя станет прочной, как сталь, и нежной, как пух. Потерпи, милый, осталось всего лишь шесть офицеров королевского флота и восемь молодых кинорежиссеров из Эмиратов...
        Маша выбрасывает в корзину простынь, выдернутую из-под Миши, и стелит новую, приговаривая:
        – "Контрэнурез" – потрясающие простыни-памперсы, впитывает любые выделения человеческих тел, не теряя сухости и чистоты десятилетиями. Я запишу еще 1000 уде. На твой счет, дорогой.
        Миша плачет короткими тупыми слезинками, а Маша кормит его с ложечки черной икрой и гладит узкой белой ладонью по вьющимся иссиня-черным волосам.
        Сколько времени прошло с тех пор, Миша не знает. Все поглотил, все растер в жидкую кашицу водоворот мужских тел, смуглых и белых, подтянутых и рыхлых, с рифлеными висячими животами; водоворот курчавых, бритых, татуированных лобков, увенчанных членами всех цветов, видов и размеров. Миша сидит, одетый в тенниску-сетку и парусиновые джинсы, на последнем сиденье полупустого "Икаруса", несущегося через красную Ван-Гоговскую степь прямо к пост-Аксеновскому острову Крыму. Гастроли. Первые в его жизни.
        Автобус останавливается возле колодца-журавля. Труппа разводит костер, появляется вино и корзины с закусками. Веселье до двух часов ночи. Водитель автобуса, аккуратный, с заскорузлыми пальцами блондин в зеркальных очках шепчется с Машей.
        – Я долго копил деньги. Я два месяца готовился, чтобы пройти конкурс и стать шофером для вашей труппы. И теперь мы слегка выпили, и я говорю без стеснения о своей жажде...
        – Я не могу отказать такому красавцу, как Вы, – отвечает Маша и щелкает пальцами.
        Миша встает со своего места, и они в обнимку с шофером, зажавшим между пальцами бутылку красного вина, удаляются по стерне в сторону огромной, окутанной лимонной дымкой колхозной скирды. Прямо на закат.
        Миша подарил шоферу небывалую ночь, и вот наступило влажное, дрожащее утро. Шофер целует Мишу в кровавую струйку на треснувшей губе и тихо-тихо шепчет в правую ушную раковину:
        – Я заработаю денег и выкуплю тебя для того, чтобы отпустить на все четыре стороны. Я дам этой мегере столько капусты, сколько она захочет, и ты сможешь купить себе домик в деревне, завести добрую маленькую жену и пять-шесть детей, а я буду раз в неделю ночевать у тебя по пути из Харькова в Симферополь.
        Миша сложно и пронзительно-печально молчит, и глаза его блестят от неподражаемой утренней степной сырости.
        Труппа высаживается в Ялте. Автобус разворачивается, как теплоход, и растворяется в жарком мареве. Миша видит на заднем его стекле огромный плакат на низком полиграфическом уровне. "Я вернусь за тобой, Штрыков!" – написано на плакате. Миша оглядывается недоуменно по сторонам.
        Сцену эту из окна своей виллы наблюдает Юра Черный. Родители его имеют дачу на Форосе, и на их земле расположен уникальный колодец. Если бросить в этот колодец камень, то он достигает поверхности воды лишь через четыре часа. На дне этого колодца живут крошечные светящиеся крабы. Если поместить такого под микроскоп, то можно увидеть, что лицо у него человеческое, и, кроме того, поразительно красивое. Все крутые мира сего делятся на две неравные группы. Крутые с крабом и крутые без оного. Первая группа и есть реально крутые, а вторая – сами понимаете... Юра идет через горячий двор по направлению к бункеру из белой слепящей стали, набирает код из восьмисот цифр на бетонной двери, она отъезжает влево. Из бункера Юра выбирается, держа в правой руке пробирку горного хрусталя с навечно притертой пробкой. На дне пробирки горит волшебное зеленоватое восьминогое зернышко. "Я вернусь за тобой, Штрыков!" – цедит сквозь зубы Юры. Потом он поднимается наверх в мемориальную комнату и снимает со стены наган, подаренный Буденным его геройскому деду.
        Комната Маши Штрыковой. Она входит к себе с Юрой, держась за руки. Он остается в дверях, она садится на широчайшую кровать с балдахином. Юра, стоя в дверях, выхватывает наган и стреляет ей в грудь.
        – Это наган Буденного, – произносит он в грохоте выстрела.
        – Это бронежилет Мерилин Монро, – Маша расстегивает кофточку и демонстрирует пуленепробиваемый прозрачный кружевной пеньюар. Потом она встает, подходит к мальчику, забирает у него наган и пробирку и страстно целует его в губы.
        Раннее субботнее утро. В проеме окна матовой зелени море, достойное стеклодувов и сталеваров. Миша лежит на животе, Маша в очках вносит в базу данных четыреста последних заказов, Юра с коротким пулеметом под пиджаком рассматривает рекламу подгузников в журнале "Без Слов". В комнату проникает ветер, насыщенный ароматом росы, красного вина и виноградных дров, а следом за ним огромный молодой человек с красным лицом и в бермудах.
        – Совет Общества Защиты Сексуального Большинства, – нараспев произносит он, – требует сиюминутного и безоговорочного освобождения Михаила Штрыкова.
        Юра обнажает пулемет; молодой человек достает документ за подписью мэра города, президента отечества и других достойных мужей.
        – Дом оцеплен, – произносит Маша. – Пускай катятся, куда им вздумается.
        Толпа грудастых девиц и бритоголовых юнцов врывается в комнаты. Мишу на руках выносят на свет божий, на лице его удивление и смешное сумеречное счастье. Мишу несут по улицам, скандируя и приплясывая, прямо в здание ресторана "Вчерашний Аргонавт". Толпа скрывается в помещении ресторана, и на двери его с внешней стороны вывешивается плакат "Арендовано на неопределенный срок".
        С этой секунды жизнь Миши меняется будто бы навсегда. В шесть утра он должен просыпаться и убирать зал, освобождая его от последствий вчерашней попойки, потом следует холодный душ, переодевание и прием делегаций и частных лиц, в среднем до восьми банкетов подряд, где каждый пропущенный Мишей тост воспринимается всяким присутствующим как доказательство недовольства Миши своим освобождением. Поэтому Миша пьет каждый раз по две порции вместо одной, чтобы продемонстрировать всем, как он рад свободе. После этого Миша идет с новообретенными друзьями на рыбалку, потом на занятия у-шу, на футбол, на теннисный корт, прыгать с парашютом и лазить по скалам. Вечером скромный ужин в компании трехсот ближайших друзей и четырехсот пятидесяти нежных подруг с вином и танцами. К трем часам утра наступает время заняться здоровым сексом, ведь каждая из полутысячи его новообретенных подруг желает собственными глазами удостовериться в том, что Миша является полноправным представителем сексуального большинства, и что пять-шесть барышень в ночь ему не в тягость. Мише нелегко, но он не ропщет и не жалуется, лишь бы не возвращаться в тот ад, которым стала для него супружеская постель.
        Все это время, то бишь шестнадцать полновесных суток, Маша сидит напротив ресторана, на деревянной скамейке и, несмотря на чудовищную жару, нет ни капли влажной на ее правильном бледном лице. Она, не прерываясь ни на секунду, беседует по мобильному телефону, отвлекаясь лишь на то, чтобы подкрасить губы или прикурить новую сигарету. По прошествии шестнадцати суток вакхически румяный, загорелый и мышечно окрепший Миша появляется на ступенях ресторана в обществе того самого скромного юноши.
        – Прости, друг! – говорит юноша Мише. – Дума подписала декрет о твоем возвращении в семью. С тех пор, как Штрыков-компани приостановила работы, приток иностранных туристов в Ялту упал в четырнадцать раз, а это смерти подобно для всей экономики края.
        К этой секунде в глазах Миши накопилось столько удивления, что даже я, наблюдавший сцену с борта круизного теплохода "Герника", не выдержал и набрал телефон Штрыков-компани, чтобы сделать заказ на взаимовыгодных условиях.
        Маша и Миша, глядя друг на друга с удивлением и страхом, как впервые обретшие друг друга шекспировские любовники, входят в спальню. Маша одевает на Мишину шею нестрогий ошейник с цифровым замком и привязывает поводок из волокон гибискуса к заботливо вделанному в стену кольцу. Миша садится на корточки и запевает старую студенческую песню про Наташку. Под звуки сей незатейливой мелодии Маша засыпает на две недели, на протяжении которых я могу безвозмездно наслаждаться обществом Миши, с тем чтобы к пробуждению Маши подготовить серию плакатов, в которой без открытой пропаганды гей-проституции должны на высоком полиграфическом уровне рекламироваться уникальные достоинства Мишиной задницы.
        Сентябрь. Симферополь. Бархатный сезон. Штрыков-компани закрыта за неуплату налогов. Я, Миша и Юра сидим в уютном баре на первом этаже летнего офиса Штрыков-фэмили. Отсюда открывается замечательный вид на палаточный городок, выросший прямо на пляже. Несколько молодых загорелых парней бросают через сетку мяч, кажущийся овальным из-за марева и сухого вина. На крыше одной из палаток черным маркером написано: "Присутствие Девушек Нежелательно". Мне отлично известно, что каждый юноша, проживающий в этом городке, имеет номер на внутренней стороне бедра, указующий на его место в очереди, известен мне и тот печальный факт, что в этом сезоне Штрыков-фэмили сможет удовлетворить только первые шестнадцать тысяч номеров, да и то лишь тех из них, кто имеет диплом "Официальный друг Штрыковых". Остальным придется подождать, как бы ни прыгали они по пляжу за этим дурацким мячом в надежде привлечь Мишино внимание.
        – Скажи ему... – шепчет Юра Мише.
        – Сам скажи... – отвечает шепотом Юра.
        – Хорошо, я скажу, но тогда следующий твой отгул ты посвятишь мне.
        – В следующий Мишин отгул, – парирую я, – мы идем с ним в аквариум плавать с крокодилами. Так что вы мне хотели сказать, молодые люди?
        – Извини, Вадим, – шепотом тянет Юра. – Я знаю, что ты не хочешь браться за старое, но мы больше не в силах ждать.
        – Так вы опять за свое, – отвечаю я. – Я уже говорил, что терпеть не могу невербального экстремизма. Ведь все в этом мире начинается как здоровое развлечение, а кончается выгребной ямой. Зачем обижать человека. Ведь всякий пароход в конце концов сам развалится и затонет...
        – В таком случае, – замечает Миша, – на следующий отгул мы с Юрой пойдем в музей двадцати шести Бакинских коммунаров. Это будет и осторожно и поучительно.
        Я вздыхаю обреченно и лезу в свой кожаный бэг. Я лезу в кожаный бэг и извлекаю оттуда дамскую бриллиантовую булавку.
        – Нет! – Юра жестом профессионального боевика отводит в сторону мою руку. – Надо наверняка. Не меньше десяти килограммов тротилового эквивалента.
        – Такие милые люди... – искренне удивляюсь я, – а говорят о каких-то килограммах тротилового эквивалента... – и снова, к своему великому стыду, лезу в сумку и отдаю Юре то, что, грешным делом, берег для себя, – нательную авиабомбу, выполненную в виде гранатового медальона с портретом президента Кеннеди, управляемую щелчком пальцев на расстоянии до четырехсот километров.
        Миша прячет полученное в карман, когда из репродукторов раздается Машин ласковый голос: "За работу, мальчики!" И Миша возвращается в постель, Юра за мониторы береговой охраны, а я к осточертевшему макинтошу, лабать очередной проспект, рекламирующий мазь из Голливуда и простыни "Контрэнурез", официальный дистрибьютор в России "Штрыков-фэмили".
        Вечером следующего дня мы вчетвером, то бишь Миша, Маша, Юра и я, отдыхаем на отдаленном пляже, где нас неспособны отыскать даже самые восторженные поклонники Мишиного таланта. Маша настояла на том, чтобы этот Мишин отгул мы провели все вместе. Маша, на шее которой уже красуется медальон, входит в теплую многослойную воду и быстро, умело плывет к самому что ни на есть горизонту. Как только ее голова становится не видна даже в бинокль, Юра щелкает пальцами, и бриз приносит нам легкий запах дыма и грохот отдаленного взрыва. "Эхо великой войны!" – сквозь зубы шепчет Миша. "Да, наверное, фашистская мина", – соглашаюсь я. Мы собираем в корзины остатки ужина и едем домой. Слезы стоят в наших глазах.
        На месте родного офиса мы обнаруживаем воронку в двадцать метров глубиной, тройное оцепление и следственных экспертов.
        – Что это значит? – задает Юра логичный вопрос.
        – Ах, – отвечаю я. – Забыл вам сказать, я сегодня утром подарил Маше копию медальона со стекляшками вместо гранатов, ведь такие дорогие украшения на пляж не одевают.
        – Как ты смел! – на лице у Миши неподдельная ревность.
        Из дыма, сумбура и пламени появляется Маша, по правую руку от нее человек в форме, по левую тоже человек и тоже в форме, но другого цвета.
        – Дорогой Юрий, – эротичнейшим шепотом произнесла она. – Вы как начальник охраны должны понимать, что такой случай не останется для вас без последствий. А вам, Вадим, придется вопреки вашим вкусам избегать садомазохистских ноток в рекламной продукции, которую вы производите. Мишеньке же моему придется попотеть, так как для фирмы начнутся нелегкие дни...
        Всякий разумный человек, сподобившийся прочесть все вышеизложенное, несомненно понял, что описываемая ситуация никак не могла тянуться бесконечно долго, и, несомненно, любопытный читатель, а умный читатель всегда любопытен, в отличие от умного простого человека, хочет знать, чем кончилось все это безобразие. А кончилось оно так.
        Однажды, когда мы вчетвером отдыхали в креслах после напряженного рабочего дня, я встал, подошел к магнитофону и выключил надоевший уже "Май блуди валентайн", на место оного я поместил кассету, которую слушал последние несколько дней:
        ... Последний из журавликов упал из детских рук,
        И девочка не выжила, как многие вокруг.
        Можете себе представить, что Маша до этого дня ни разу не слышала этой песенки. Перед последним аккордом она разрыдалась, и хищная косметика черными ручьями поползла поверх белой пудры ее стареющего лица. Миша, впервые увидевший Машу в таком положении, встал во весь рост и грохнул кулаком по столу. Потом молча собрал вещи, молча открыл сейф и забрал принадлежащую ему по праву половину семейного бюджета, вышел на улицу, поймал такси и ринулся внутри оного в сторону аэропорта с твердым намерением лететь в Аркадию, в Адриатику, на Лесбос, на Мадагаскар, на полярную станцию "Мир", куда угодно, где можно отдаваться ни за грош.
        Юра же пытался его догнать, поскользнулся, ударился о кафельный пол головой, получил травму головного мозга и через месяц поступил в военное училище.