Я впервые был приглашен в подобное место. Мне назначили прием, а прием сегодня такая штука, что если его назначат, так уж не отвертишься. Я открыл дубовую дверь, и просящая, но сановитая морда швейцара была мне вывеской. Я сунул ему двадцатку, и он встал как вкопанный. Я поднимался по мраморной лестнице с вытертым красным ковром. Вдоль стен стояли фальшивые антики да уральские вазы работы Данилы-мастера, у которого так до конца жизни и не вышло приличной чашки. В одном месте я видел растертый окурок в губной помаде. "Маша курит Давидофф", – подумалось мне. Голландский и итальянский ширпотреб времен Екатерины был заключен в деревянные рамы неплохой, цельной резьбы. "Дрянь обстановочка, – решил я, – живут, как свиньи. Представляю себе морды итальянских алкашей-подмастерий, малевавших сии аллегории. Неплохо было бы сделать что-либо правильное: наблевать на ковер или сморкнуться на контракт".
        Меня встретил второй слуга, с мордой погрубей и позадиристей. Ему я ничего не дал, наглый больно.
        Голова Ивана Ивановича была, как известно, похожа на брюкву с хвостом, но сегодня хвост был уложен на прямой пробор. В глазу Ивана Никифоровича был монокль, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Оба были во фраках и сидели с двух сторон от меня в креслах. Мне кресла не предложили, и я упал по-турецки на ковер, выбрав, где почище.
        – Вы к Маше? – спросил Иван Иванович. – Она обязательно скоро будет. Ничего не стесняйтесь. Лови яблочко. – Он бросил мне сморщенный, но вполне съедобный плод.
        – Забавница наша. Она мне сказала, чтобы я о Вас позаботился. – Иван Никифорович многозначительно указал мне на поднос посреди комнаты, на котором были навалены горсти смятых купюр.
        Я не заставил себя долго упрашивать. Сгреб деньги, рассовал их по карманам и сардонически ухмыльнулся.
        – Чудовищно обидно, – сказал Иван Иванович.
        – Да, невыносимо оскорбительно. Вам не кажется, молодой человек, что неприлично набивать деньгами карманы, когда беседа еще и не начиналась?
        Я вывалил все набранное обратно на поднос, и, чтобы им стало стыдно, кинул туда же и свои кровные. Хотелось развернуться и уйти, но я обещал Маше, я был уверен, что нужен ей, что она без меня пропадет. Вошел слуга. Он принес четыре рефлектора, расставил их по комнате и включил, направив на меня. Потом накидал в камин дров, плеснул керосину и зажег. По лбу и по спине у меня побежали ощутимые струйки.
        – Душно, – сказал Иван Иванович и снял фрак.
        – Невыносимая жара, у меня на пятках ожоги, – добавил Иван Никифорович и снял фрак, брюки, ботинки и носки – ожогов на пятках у него не оказалось.
        – Нет, – высказался Иван Иванович, – жара штука хорошая, главное, отнестись к ней с душой, – он снял с себя все, кроме плавок.
        – Вы совершенно правы, – пропел Иван Никифорович, – Вы порядочнейший и образованнейший человек, – после чего также оголился до бикини.
        – Молодой человек, – обратился Иван Иванович ко мне, – Вы разделись бы, а то нам, голым, при Вас, одетых, неудобно.
        – Да уж, – прохныкал Иван Никифорович, – уважьте стариков. Если трудно, представьте, что Вы на пляже.
        Я любил быть голым среди одетых, но терпеть не мог быть одетым среди голых. Я разделся до трусов, хотел бросить вещи в камин, чтоб знали, но передумал, всякое могло случиться.
        – Послушайте, Иван Никифорович, – пробубнил Иван Иванович. – может, нам снять плавки, а то в паху намокло.
        – Только Вы уж тогда первым, – ответил Иван Никифорович.
        – Это почему же я первым, – вознегодовал Иван Иванович. – Давайте на "раз, два, три".
        – Знаем мы Ваши "раз, два, три", милейший, – возмутился Иван Никифорович. – Я на три, а Вы – на восемнадцать.
        – Когда ж такое было, чтобы я на восемнадцать, – Иван Иванович покраснел.
        – Да вчера и было.
        – И это Вы про меня так, при молодом человеке, щадите юношество.
        – А Вы будто не при молодом, – Иван Иванович сделался каким-то сивым из красного.
        – И все же, Иван Иванович, Вы порядочный гусак, – монокль выпал из глаза Ивановича и повис на цепочке.
        – Может, лучше, Вы первым, молодой человек, – Иван Иванович стал грустен и стар. – А то этот осел всех нас перессорит.
        Я снял плавки, несильно, но ношеные, скомкал и залепил ими Никифоровичу в глаз. Именно затем, чтоб знали.
        – Убрать голую тварь! – завизжал Иван Иванович и, схватив за хвост брюкву Ивана Никифировича, покатился с ним по полу.
        В комнату вошел второй слуга, ткнул мне в спину пистолетом, заломил мне руку за спину и голым выставил на улицу. Я сел на холодный мрамор парадного крыльца и так просидел часа три. Маша так и не пришла. Видимо, она пропала. Меня, окоченевшего, подобрала старушка с зонтиком, назвала внучеком и отдала мне свою шаль. С тех пор я сторожу ее дом.